Текст книги "Евангелие Достоевского"

В Мертвом Доме

Четыре года пребывания на каторге нашли отражение в «Записках из Мертвого Дома». Здесь Достоевский описывает свою тюремную казарму: «Это была длинная, низкая и душная комната, тускло освещенная сальными свечами, с тяжелым, удушающим запахом. Не понимаю теперь, как я выжил в ней… На нарах у меня было три доски: это было все мое место. На этих же нарах размещалось в одной нашей комнате человек тридцать народу. Зимой запирали рано; часа четыре надо было ждать, пока все засыпали. А до того – шум, гам, хохот, ругательства, звук цепей, чад и копоть, бритые головы, клейменные лица, лоскутные платья, всё – обруганное, ошельмованное… да, живуч человек! Человек есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение».

Титульный лист журнала «Время», в котором впервые были изданы главы «Записок из Мертвого Дома»

Н. Каразин. Иллюстрация к «Запискам из Мертвого Дома». 1893 г.

В 18 лет Достоевский мечтал заняться изучением человеческих характеров. Судьба предоставила ему возможность, которой не имел ни один из русских писателей XIX века. Все они, за немногими исключениями, были дворянами, и в своих произведениях изображали разного рода «дворянские гнезда», где бушевали дворянские страсти. Если же они бросали взгляд в сторону простонародья, то смотрели на него свысока или со стороны. И чтобы приблизиться к пониманию народа, им требовались особые усилия. Типичные примеры – Тургенев и Толстой. Оба стремились понять народ, вывели в своих произведениях немало ярких народных характеров, но ни один из них не жил в народе и среди народа. До конца дней они оставались пленниками дворянского быта и дворянского мировосприятия.

И. С. Тургенев. Фотография С. Левицкого. 1855–56 гг.

Достоевскому было суждено «войти в народ», но не так, как это делали другие писатели, и не так, как это делали революционеры, ходившие в народ, чтобы заразить его своими идеями. Достоевский оказался на самом дне социальной пирамиды, став одним из тех униженных и оскорбленных, обруганных и ошельмованных, коими были наполнены тюремные камеры: «Я думаю, каждая губерния, каждая полоса России имела тут своих представителей… Надо полагать, что не было такого преступления, которое бы не имело здесь своего представителя… Были здесь убийцы невзначай и убийцы по ремеслу, разбойники и атаманы разбойников. Были просто мазурики и бродяги… Были и такие, про которых трудно было решить: за что бы, кажется, они могли прийти сюда? А между тем у всякого была своя повесть, смутная и тяжелая, как угар от вчерашнего хмеля».

Л. Н. Толстой. Фотография кон. XIX в.

Заковывание каторжанина в кандалы. Фотография кон. XIX в. Сибирь

Кроме Достоевского, все наши лучшие романисты берут окружающую их жизнь так, как они ее застали, как она сложилась и выразилась, – в ее готовых, твердых и ясных формах. Таковы в особенности романы Гончарова и графа Льва Толстого. Оба они воспроизводят русское общество, выработанное веками (помещиков, чиновников, иногда крестьян), в его бытовых, давно существующих, а частью отживших или отживающих формах… Совершенно противоположный характер представляет художественный мир Достоевского. Здесь всё в брожении, ничто не установилось, всё еще только становится.

Владимир Соловьев. Три речи в память Достоевского

Именно на каторге Достоевский узнал о той бездне, которая может разверзнуться в душе человека и довести его до страшных, чудовищных преступлений. Многие герои его романов либо совершают преступления, либо вынашивают преступные замыслы. При этом добро и зло коренятся в душе человека, в его сердце. Иисус Христос говорил: «Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления» (Мф. 15:19). Достоевский знает эту бездну человеческого сердца. «Здесь Бог с дьяволом борются, а поле битвы – сердца людей», – говорит герой «Братьев Карамазовых» Дмитрий.

Страдания Достоевского на каторге были невыносимыми. Впоследствии он писал своему брату Андрею: «А эти четыре года считаю я за время, в которое я был похоронен живой и закрыт в гробу… Это было страдание невыразимое, бесконечное, потому что всякий час, всякая минута тяготела, как камень, у меня на душе». В то же время это было период духовного перерождения писателя: «Я был осужден законно и справедливо; долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во многом переменил мои мысли… Мысли и даже убеждения меняются, меняется и весь человек, и каково же теперь страдать за то, чего уже нет, что изменилось во мне в противоположное, страдать за прежние заблуждения, которых неосновательность я уже сам вижу, чувствовать силы и способности, чтоб сделать хоть что-нибудь для искупления бесполезности прежнего и – томиться в бездействии!»

Острожные кандалы и записная книжка Ф. М. Достоевского

Проникновение в глубины народного характера и в темные глубины человеческой души – вот что стало главным итогом тех страшных лет, когда Достоевский был погребен заживо. В письме брату Михаилу он пишет: «И в каторге между разбойниками, я в четыре года отличил, наконец, людей. Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото… Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всякого черного, горемычного люда. На целые томы достанет. Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно, если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его».

Каторга не сломила писателя, не озлобила его. По возвращении из Сибири он говорил старому другу С. Д. Яновскому: «Да, батенька, все пережилось и все радостно окончилось, а отчего? Оттого, что вера была сильна, несокрушима; покаяние глубокое, искреннее, ну и надежда во все время меня не оставляла!»

Вид Омска. Гравюра, кон. XIX в.

Ф. М. Достоевский и Новый Завет – это удивительная история взаимоотношения личности и книги, яркая страница книжной культуры России XIX века. На протяжении всей жизни, в тяжелые и счастливые времена, до последнего своего часа Федор Михайлович не расставался с изданным в 1823 году Российским Библейским обществом «Господа нашего Иисуса Христа Новым Заветом»… Книга и человек, сохраняя друг друга, разделяли выпавшие на их долю испытания… Непрерывный внутренний диалог, постижение мудрости и открывающегося величия Нового Завета вызвали у Ф. М. Достоевского потребность вновь и вновь перечитывать книгу… В процессе оптико-электронной реконструкции авторских маргиналий выявлены и исследованы сделанные в тексте Евангелия Ф. М. Достоевским, при разных жизненных обстоятельствах, следующие пометы: загибы листов, пометы карандашом, отчеркивание сухим пером, пометы чернилами, пометы на листах ногтем – символы, открывающие нам тайны духовно-нравственной основы миропонимания и человековидения писателя – пророка новейшего времени… В общей сложности установлены 1426 помет рукой Достоевского на 527 из 620 страниц. Наибольшее количество помет – 719, представляют загибы. На некоторых листах насчитывается до 4 загибов. Удалось также определить, что в процессе осмысления евангельского текста Достоевский наиболее важные для него фрагменты 364 раза отметил ногтем. С достаточной долей основания можно предположить, что и загибы, и пометы ногтем Достоевский сделал в самый мучительный период пребывания на каторге, когда ему запрещалось писать.

В. Ф. Молчанов. Оптико-электронная реконструкция авторских маргиналий Ф. М. Достоевского

Что помогло Достоевскому перенести страдания, боль, унижения? Что привело к вере и покаянию? Что стало источником надежды? Не в последнюю очередь, то самое Евангелие, которое он получил от Натальи Фонвизиной. Четыре года оно лежало у него под подушкой и было его единственным чтением. Вдоль и поперек изучил он эту книгу, сделал в ней около полутора тысяч помет, наизусть запомнил многие слова Христа. И тот Его сияющий образ, который померк было под влиянием Белинского, вновь засиял в душе писателя, чтобы уже никогда не угаснуть.

Именно об этом говорит Достоевский в письме Фонвизиной, написанном по окончании каторги. Об этом же он скажет впоследствии Владимиру Соловьеву: «Когда я очутился в крепости, я думал, что тут мне и конец, думал, что трех дней не выдержу, и – вдруг совсем успокоился… О! это большое для меня было счастие: Сибирь и каторга! Говорят: ужас, озлобление, о законности какого-то озлобления говорят! ужаснейший вздор! Я только там и жил здоровой, счастливой жизнью, я там себя понял, голубчик… Христа понял… русского человека понял…» И в «Дневнике писателя» Достоевский напишет: «Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме еще ребенком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в “европейского либерала”».

Омский острог. Фотография. XIX в.

Любовь Достоевского ко Христу поддерживалось той церковной жизнью, которая теплилась среди каторжников. В то время в России существовал обычай ежегодного причащения. Святитель Филарет Московский в своем Катехизисе писал: «Церковь стремящихся к благоговейной жизни материнским гласом увещевает исповедоваться перед духовным отцом и причащаться Тела и Крови Христовой четырежды в год или каждый месяц, а всем – обязательно раз в год». Это правило распространялось и на заключенных.

Кордегардия, куда был помещен Достоевский и где им были написаны «Записки из Мертвого Дома»

Святитель Филарет Московский

Дагестанских татар было трое, и все они были родные братья. Два из них уже были пожилые, но третий, Алей, был не более двадцати двух лет, а на вид еще моложе. Его место на нарах было рядом со мною. Его прекрасное, открытое, умное и в то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда привлекло к нему мое сердце, и я так рад был, что судьба послала мне его, а не другого кого-нибудь в соседи…

– Послушай, Алей, – сказал я ему однажды, – отчего ты не выучишься читать и писать по-русски? Знаешь ли, как это может тебе пригодиться здесь, в Сибири, впоследствии?

– Очень хочу. Да у кого выучиться?

– Мало ли здесь грамотных! Да хочешь, я тебя выучу?

– Ах, выучи, пожалуйста! – и он даже привстал на нарах и с мольбою сложил руки, смотря на меня.

Мы принялись с следующего же вечера. У меня был русский перевод Нового Завета – книга, не запрещенная в остроге. Без азбуки, по одной книге, Алей в несколько недель выучился превосходно читать. Месяца через три он уже совершенно понимал книжный язык. Он учился с жаром, с увлечением.

Однажды мы прочли с ним всю Нагорную проповедь. Я заметил, что некоторые места в ней он проговаривает как будто с особенным чувством.

Я спросил его, нравится ли ему то, что он прочел.

Он быстро взглянул, и краска выступила на его лице.

– Ах, да! – отвечал он, – да, Иса святой пророк, Иса Божии слова говорил. Как хорошо!

– Что ж тебе больше всего нравится?

– А где Он говорит: прощай, люби, не обижай и врагов люби. Ах, как хорошо Он говорит!

Ф. М. Достоевский. Записки из Мертвого Дома

Перед причащением говели, то есть соблюдали строгий пост, целую неделю. В «Записках из Мертвого Дома» Достоевский вспоминает: «Неделя говенья мне очень понравилась. Говевшие освобождались от работ. Мы ходили в церковь, которая была неподалеку от острога, раза по два и по три в день. Я давно не был в церкви. Великопостная служба, так знакомая еще с далекого детства, в родительском доме, торжественные молитвы, земные поклоны – все это расшевеливало в душе моей далекое-далекое минувшее, напоминало впечатления еще детских лет… Причащались мы за ранней обедней. Когда священник с Чашей в руках читал слова: “…но яко разбойника мя прийми”, – почти все повалились в землю, звуча кандалами, кажется приняв эти слова буквально на свой счет».

Среди каторжников были не только православные, но и старообрядцы, иудеи, мусульмане. Одного молодого мусульманина-дагестанца Достоевский научил читать по-русски. В качестве учебного пособия использовался все тот же Новый Завет издания 1823 года.

Четыре года каторги стали для писателя временем глубокого внутреннего перерождения, переосмысления всей системы ценностей, на которой строилась его прежняя жизнь: «Помню, что все это время, несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я полюбил, наконец, это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь, перебирал все до последних мелочей, вдумывался в мое прошлое, судил себя неумолимо и строго, и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда мое сердце! Я думал, я решил, я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни ни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде».

За годы каторги с Достоевским произошло то, что он называл «перерождением убеждений»: «Мы заражены были идеями тогдашнего теоретического социализма… Раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов… Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния… То дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам простится! И так продолжалось долго. Не годы ссылки, не страдания сломили нас… Нечто другое изменило взгляд наш, наши убеждения и сердца наши… Это нечто другое было непосредственное соприкосновение с народом, братское соединение с ним в общем несчастии… Это не так скоро произошло, а постепенно… Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения моих убеждений».

Пересмотр ценностных ориентиров коснулся, в частности, отношения Достоевского к верховной власти. Из человека, сочувствовавшего революционным идеям, он превратился в убежденного монархиста. «Во время общения с Белинским и потом с петрашевцами Достоевский был способен к борьбе за освобождение крестьян и против злоупотреблений власти принять участие в вооруженном восстании; мало того, в то время он мог бы, попав в руки лица, подобного Нечаеву, близко подойти к политическому убийству… Общение с народом на каторге открыло глаза Достоевскому на несомненную, по крайней мере для русской жизни XIX века, истину, что основной фактор русской государственности есть религиозное преклонение народа перед царем. С этих пор любовь к России, всегда воодушевлявшая Достоевского, тесно спаялась в его душе с любовью к царю как главной силе русской государственности» (Н. О. Лосский).

Ссылка

В 1854 году Достоевский вышел с каторги и поселился в Семипалатинске. Первое, что он сделал, выйдя на свободу: набросился на книги. «Если можешь, пришли мне журналы на этот год… Но вот что необходимо: мне надо (крайне нужно) историков древних (во французском переводе) и новых экономистов и отцов Церкви», – пишет он брату Михаилу. Достоевскому хочется наверстать упущенное, начитаться вдоволь за годы, проведенные с одной книгой в руках. Но не случайна просьба прислать «отцов Церкви». Жажда богопознания его не оставляет. Узнав и полюбив Христа через Евангелие, он хочет глубже понять мир Церкви, прикоснуться к его сердцевине – святоотеческому богословию.

О пяти годах, проведенных Достоевским в ссылке в Семипалатинске, где он по приговору суда проходил военную службу, известно меньше, чем о последующем периоде жизни писателя. Начал он рядовым, год спустя был произведен в унтер-офицеры, еще через год в офицеры.

Один из его семипалатинских друзей, А. П. Врангель, сохранил драгоценное свидетельство о религиозности Достоевского в то время: «Любимое времяпрепровождение было, когда мы в теплые вечера растягивались на траве и, лежа на спине, глядели на мириады звезд, мерцавших из синей глубины неба. Эти минуты успокаивали его. Созерцание величия Творца, всеведомой, всемогущей Божеской силы наводило на нас какое-то умиление, сознание нашего ничтожества, как-то смиряло наш дух. О религии с Достоевским мы мало беседовали. Он был скорее набожен, но в церковь ходил редко и попов, особенно сибирских, не любил. Говорил о Христе с восторгом».

Семипалатинск. Дом, в котором бывал Ф. М. Достоевский. Вторая четверть ХХ в. Государственный музей истории российской литературы им. В. И. Даля

Другое свидетельство о религиозности Достоевского – разрешение на брак, выданное ему командиром батальона, в котором он служил. В нем говорится: «Как он, так и невеста вероисповедания православного, г. Достоевский у исповеди и Святого Причастия ежегодно бывал».

Женился Достоевский в 1857 году на вдове таможенного чиновника Марии Дмитриевне Исаевой, в которую был безумно влюблен. Через несколько дней после свадьбы с ним случился сильнейший эпилептический припадок, до смерти напугавший жену, а его самого повергший в грусть и уныние. Доктор сказал ему, что у него настоящая падучая и что в один из таких припадков он умрет, задохнувшись от горловой спазмы.

В 1858 году Достоевский получил полную амнистию, ему было возвращено дворянство и право печататься. В конце лета 1859 года он поселился в Твери, где ему очень не понравилось: «Теперь я заперт в Твери, – писал он, – и это хуже Семипалатинска. Хоть Семипалатинск в последнее время изменился совершенно… но Тверь в тысячу раз гаже. Сумрачно, холодно, каменные дома, никакого движения, никаких интересов, – даже библиотеки нет порядочной. Настоящая тюрьма! Намереваюсь как можно скорее выбраться отсюда».

М. Д. Достоевская, первая жена писателя

Тверь. Скорбященская улица. Фотография нач. ХХ в.

Достоевский провел в Твери четыре месяца в ожидании разрешения на возвращение в столицу. За этим разрешением он обращался в разные инстанции, в том числе к самому императору, мотивируя свое желание вернуться в Петербург необходимостью лечения от эпилепсии.

Эпилепсия

Когда с Достоевским начали случаться припадки болезни? Вспоминает Софья Ковалевская: «Мы с сестрой знали, что Федор Михайлович страдает падучей, но эта болезнь была окружена в наших глазах таким магическим ужасом, что мы никогда не решились бы и отдаленным намеком коснуться этого вопроса. К нашему удивлению, он сам об этом заговорил и стал нам рассказывать, при каких обстоятельствах произошел с ним первый припадок… Вот что рассказывал нам Достоевский. Он говорил, что болезнь эта началась у него, когда он был уже не на каторге, а на поселении. Он ужасно томился тогда одиночеством и целыми месяцами не видел живой души, с которой мог бы перекинуться разумным словом. Вдруг, совсем неожиданно, приехал к нему один его старый товарищ… Это было именно в ночь перед светлым Христовым Воскресеньем. Но на радостях свидания они и забыли, какая это ночь, и просидели ее всю напролет дома, разговаривая, не замечая ни времени, ни усталости и пьянея от собственных слов. Говорили они о том, что обоим всего было дороже, – о литературе, об искусстве и философии; коснулись, наконец, религии. Товарищ был атеист, Достоевский – верующий; оба горячо убежденные, каждый в своем. – Есть Бог, есть! – закричал, наконец, Достоевский вне себя от возбуждения. В эту самую минуту ударили колокола соседней церкви к светлой Христовой заутрене. Воздух весь загудел и заколыхался. – И я почувствовал, – рассказывал Федор Михайлович, – что небо сошло на землю и поглотило меня. Я реально постиг Бога и проникнулся Им. Да, есть Бог! – закричал я, – и больше ничего не помню».

Между тем в письме к императору Александру II от октября 1859 года Достоевский говорит: «В 1858 году Ваше Императорское Величество изволили даровать мне право на потомственное дворянское достоинство. В том же году я подал в отставку, вследствие падучей болезни, открывшейся во мне еще в первый год каторжной работы моей, и теперь, по получении отставки, переехал на жительство в город Тверь. Болезнь моя усиливается более и более. От каждого припадка я видимо теряю память, воображение, душевные и телесные силы. Исход моей болезни – расслабление, смерть или сумасшествие… А между тем врачи обнадеживают меня излечением, основываясь на том, что болезнь моя приобретенная, а не наследственная. Но медицинскую помощь, серьезную и решительную, я могу получить только в Петербурге, где есть медики, специально занимающиеся изучением нервных болезней».

Таким образом, мы имеем письменное свидетельство самого Достоевского о том, что эпилепсия началась у него в первый год пребывания на каторге. Это подтверждается и медицинским свидетельством от 1859 года: «В 1850 году в первый раз подвергся припадку падучей болезни (Epilepsia), которая обнаруживалась: вскрикиванием, потерею сознания, судорогами конечностей и лица, пеною перед ртом, хрипучим дыханием, с малым, скорым сокращенным пульсом. Припадок продолжался 15 минут. Затем следовала общая слабость и возврат сознания. В 1853 году этот припадок повторился и с тех пор является в конце каждого месяца».

Император Александр II

Те моменты духовного просветления, которые Достоевский испытывал перед припадками эпилепсии, были для него особым опытом, которым он делился и с собеседниками, и с читателями романов. Софье Ковалевской он говорил: «Вы все, здоровые люди, и не подозреваете, что такое счастье, то счастье, которое испытываем мы, эпилептики, за секунду перед припадком. Магомет уверяет в своем Коране, что видел рай и был в нем… Он действительно был в раю в припадке падучей, которою страдал, как и я. Не знаю, длится ли это блаженство секунды, или часы, или месяцы, но, верьте слову, все радости, которые может дать жизнь, не взял бы я за него!»

Более подробное свидетельство о минутах, предшествовавших эпилептическому припадку, содержится в романе «Идиот», где о князе Мышкине рассказывается: «Он задумался, между прочим, о том, что в эпилептическом состоянии его была одна степень почти пред самым припадком… когда вдруг, среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся его мозг и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся как молния. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом; все волнения, все сомнения его, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины… Эта секунда, по беспредельному счастию, им вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы стоить всей жизни. “В этот момент, – как говорил он однажды Рогожину, в Москве, во время их тамошних сходок, – в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет. Вероятно, – прибавил он, улыбаясь, – это та же самая секунда, в которую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин с водой эпилептикa Магомета, успевшего, однако, в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаховы”».

С. Ковалевская

Начиналось это обычно страшным нечеловеческим криком, какого нарочно никогда не произнести. Очень часто я еще успевала перебежать из своей комнаты через промежуточную, заваленную книгами, к нему и застать его, стоявшего с искаженным лицом и шатающегося. Я успевала обнять его сзади и потом опуститься на пол… Он и спал не на постели, а на низеньком широком диване на случай падения. Он ничего не помнил, приходя в себя. Потом жалко и вопросительно произносил: «Припадок?» – «Да, – отвечаю я, – маленький!» – «Как часто! Кажется, был недавно». – «Нет, уж давно не было», – успокаивала я. После припадка он впадал в сон, но от этого сна его мог пробудить листок бумаги, упавший со стола. Тогда он вскакивал и начинал говорить слова, которых постигнуть невозможно. Ни предотвратить, ни вылечить этой болезни нельзя. Все, что я могла сделать, это – расстегнуть ему ворот, взять его голову в руки. Но видеть любимое лицо, синеющее, искаженное, с налившимися жилами, сознавать, что он мучается, и ты ничем не можешь ему помочь, – это было таким страданием, каким, очевидно, я должна была искупать свое счастье близости к нему. Дня четыре после каждого приступа он был разбит физически и духовно – в особенности ужасно было его нравственное страдание… Каждый раз ему казалось, что он умирает…

А. Г. Достоевская. Воспоминания

Достоевский дорожил этим особым и уникальным опытом кратковременных просветлений перед эпилептическими припадками. Однако сами припадки дорого ему обходились. Наиболее тяжелые из них выбивали его из колеи на несколько дней, приковывали к постели, лишали возможности работать. Его преследовал страх потерять рассудок, он жил в постоянных мучительных опасениях за свое будущее.