Текст книги "Дом на пшеничном поле"

Глава тридцать третья

Недолго падал я и падение мое было медленным, словно окунулся я в молоко и плыл вниз, а не летел в пропасть. А потом рассеялся туман и спал с глаз моих и вот снова дом тот, что на поле пшеничном, где и началось путешествие наше, передо мною. И снова ветер дул тихий и теплый и колоски качались на ветру том, словно в танце под музыку неслышную и стояло множество людей на поле и смотрели на нас. Были там и женщины и мужчины и старые и молодые и дети совсем. Видел я и тех, кто стоять не мог, а сидел в креслах с колесами или опирался на палки, чтобы не подкосились ноги больные. Но на всех смотрел я будто сквозь дымку, что сон на глаза набрасывает, в миг, перед пробуждением. И было людей тех две толпы большие, что стояли разделенные полосой земли невспаханой. Спутник мой стоял на холме небольшом и смотрел на стоящих перед ним. И повернулся потом Отшельник налево и сказал негромко:

– Говорить буду с теми кто слушал.

И после этого поднял он руку и заговорил так, что слышали его все:

– Верите ли вы, что придет мессия, сын Бога живого и избавит вас от страха смерти и от смерти самой? Не отвечайте, поскольку известно мне, что слово ваше «нет» и знаю я это потому, что если бы было оно «да», то стояли бы вы сейчас с другой стороны, а в руках ваших был бы меч острый и щитом закрывали бы вы тела свои. Отчего же не верите вы?

Сказав это, замолчал Отшельник, а потом продолжил:

– Слыхали ли вы о пеликане, что рассекает грудь свою, чтобы кровью детей выкормить? Знаете и думаете, что сказка это, и не делает так ни один пеликан. Но вот что скажу вам: может и был один такой, что рассек грудь свою и увидели то и поразились так, что поступок одного прославил и освятил весь род его. И если легенда, что человек придумал, живет вечно в умах людских, то что Бог сотворить может?

И замолчал Отшельник во второй раз и потом снова продолжил:

– И спрашиваете вы меня: «Зачем Богу всемогущему сына своего в жертву приносить, чтобы грехи мира искупить? Ведь он всесилен и в праве Творца делать все, что захочет?» А я отвечу вам: «Что за судья не соблюдает законов своих? Что за отец требует от сына того, на что сам не способен?» Повелел Бог однажды человеку для искупления грехов принести в жертву сына своего и тот готов был и сын его повиновался ему, идя на смерть, а потому остановил Бог его и не умер человек тот и сын его, поскольку оба верили отцам своим так, как и должно верить. Неужели думаете, что Творец неба и земли не сможет сделать того, что человек сделал? И если для того, чтобы один род помиловать достаточно одного человека, а для прославления другого хватит и птицы придуманной, то для искупления грехов всего рода человеческого, что за жертва потребуется? Чья кровь спасет всех, кто отравлен был ядом столь сильным, что погибли все потомки их, сколько бы их ни народилось? Кто, кроме сына Бога живого, кто сам есть Бог, что был есть и грядет будет жертвой достаточной для того искупления, о котором знаете вы?

Толпа продолжала стоять на месте и лишь головы опустила в молчании наступившем. И Отшельник не говорил более с ними, а лишь ждал, когда туман, спустившийся откуда-то сверху и сгустившийся, подобно метели снежной, поглотил их и из виду пропали они.

Тогда повернулся Отшельник направо и поднял руку и вдруг заполнился воздух звуком трубы далекой и одновременно громогласной и крик я услышал, к которому и описание трубного звука подходило. И сказал Отшельник, после того, как отзвучало невидимое:

– Скажу теперь слово тем, кто слышал, – и продолжал говорить спутник мой и слушали его все те, кто стоял не в тумане:

– Слышите вы, что пришли на поле мое к дверям дома моего, трубу и крик? Знаю, что слышите и не в том вопрос мой. А хочу спросить вас о другом: откликнитесь ли на зов этот?

Посмотрел я на людей собравшихся и изумился в тот же миг, ведь не видел я больше людей разных: здоровых и больных, молодых и старых, а стояло передо мной воинство великое, облаченное в доспехи сияющие и солнце играло лучами рассветными на остриях копий и стяги с ликом, которого не мог я рассмотреть, реяли над головами на ветру утреннем.

– Вижу, что готовы вы, и слов от вас не требуется. Не важно то, что пришли вы сюда, но важно, что остались, – сказал Отшельник и улыбнулся и слеза стекла по щеке его. – Пришли вы на битву, что ведет сейчас Господь и ангелы его против диавола и бесов его и вот я и руки мои и сердце мое, к которому прижму я вас и пойдем мы сражаться за царство Божие, что грядет. Пришли вы сюда потому, что поняли, зачем вам сражаться. Поняли, что каждый из вас, взяв в руки копье и меч со щитом, приблизит победу на миг один. На целый миг быстрее наступит царство Божие, мир без слез и страданий и вечной славы Царя Небесного. Поняли вы, что те, кто не откликнулся, не пришел на помощь, когда звал Господь на битву, сгорят со стыда, когда предстанет душа их, от шелухи очищенная, перед Судией. И будет гореть та душа стыдом нестерпимым вечно, поскольку нет времени в Царствии Небесном и не сможет никто сказать, что давно я струсил и не пришел, когда звал меня Господь мой на помощь ближнему моему и победа света над тьмою пришла на целый миг позже из-за малодушия моего. И сбежит душа та во тьму, чтобы скрыть позор свой и не сможет вернуться и погасить огонь стыда своего, ведь за воду, что способна на это, сражаться не захотела. И не будет больше для того, кто жизнь свою прожил, уже ни «рано», ни «потом», а лишь «поздно» и «никогда». Но вы не бойтесь, раз вы уже здесь и готовы и это хорошо.

И ударили древками копий в землю те, что стояли на поле пшеничном и вскричали победно и громко и повернулись и зашагали нога в ногу, как единое целое в ту сторону, где трубили трубы и увидел я капли, что падают на землю передо мной и понял я, что плачу и не могу остановиться, ведь они были там, а я здесь.

И когда закончил Отшельник говорить с воинством тем, что ушло на битву, заговорил он со мною и познал я вскоре, что такое страх:

– Видел ты меня в начале пути моего, – сказал он, – и слушал меня и говорил со мною, настало же время конца и вот я снова хочу говорить с тобой.

Сжал я покрепче кинжал свой за спиною, и думал я, что готов ко всему, но вот обернулся Отшельник и взглянул на меня и изошла от него сила такая неведомая и безграничная, что упал я на колени и выронил Хасту и последнее, что увидел я, до ослепившего меня ужаса, были глаза Отшельника, горящие словно тысяча солнц. И в тот момент понял я, насколько был глуп и тщеславен и смешон, когда видел себя в роли охотника, ищущего ягненка в зарослях и не видящего, что идет он по следу льва и вот царь перед ним и сила охотника нерадивого словно туман на ветру свирепом. Стоял я на коленях и ждал, к чему приговорят меня.

– Ответь на вопрос мой, – сказал тот, кого называл я Отшельником, – и не лги, ведь лишь в правде спасение твое. Ты увидел дом мой и узнал его, хоть и не разу не был в этих краях, что за дом ты увидел? Когда дал я колос той женщине, что повстречали мы первой в путешествии нашем, возненавидел ты меня и дал имя кинжалу своему и захотел умереть. Что за женщина то была?

Голос его был подобен рокоту пламени, что железо в горниле плавит, но мне он силу придал, хоть и не знаю я до сего дня почему. И встал я и выпрямился и хоть и не мог смотреть на него, но на дом его посмотрел, потому, что был прав Отшельник, узнал я дом этот. И заговорил я потом, поскольку слова рвались из меня словно не было ничего важнее, чем говорить в тот момент:

– Вижу я дом матери моей. Она избавилась от меня сразу же после рождения и умирал я в канаве и смотрел на дом тот и мечтал, что выйдет она и прижмет к груди своей, но она не пришла. И потому знаю я дом этот, ведь думалось мне, вот последнее, что я вижу в жизни, а стал он одним из первого, ведь спасли меня и выходили и вылечили люди, что раскаялись потом, что спасли меня и было то по моей вине. Я не помню ничего о моей жизни прошлой, но помню дом этот и помню мать мою, что получила колос твой первый и не забыть мне того до конца времен.

И жар вдруг спал и стало мне легко на душе и вот вижу я ясно и добрый Отшельник передо мною и смотрит он на меня, как прежде и говорит со мною:

– Вот, что еще спрошу у тебя и довольно: если войдешь туда и найдешь мать там свою, что скажешь ей?

Думал я долго, поскольку говорил с душою своею и слушал слова, что сказала она мне, а потом повторил их:

– Нечего мне сказать той, что родила меня и решила, что хватит с нее, но думаю ей бы хотелось поговорить со мной, если она действительно там, в доме твоем.

– И что же, выслушаешь ли ты ее?

И тут уж не медлил я с ответом своим, поскольку искренне веровал в то, что говорил тогда:

– Конечно я выслушаю ее. Ведь она та, что страдала, рожая меня, она мать моя, как мне ее не слушать?

Смотрел на меня Отшельник долго, так долго, что казалось мне, будто волосы мои седеют от ожидания того и сказал он потом:

– Отпущу тебя ныне и можешь идти с миром, слова твои помогли тебе. Ступай к тому, кто послал тебя и делай то, что должен, а потом придешь ко мне снова и мы закончим начатое.

Поднял я руку свою и протянул к нему, хоть и не посмел коснуться и края одежды его, но спросил:

– Я знаю, зачем пошел ты говорить с людьми теми, – сказал я и слова мои были похожи более на стон, чем на речь, – но скажи мне сейчас и не лги и не увиливай и ответь прямо, что сделаешь ты для людей этих? Или требуешь жизнь их словно тиран не давая взамен даже любви своей?

– Если узнаю, – просто ответил мне Отшельник, – что умирают они и лишь тело мое во всем мире обитаемом может служить лекарством, то разорву его на куски по числу людей, что желают жить и отдам. Если узнаю, что лекарством тем может быть лишь кровь моя, то отдам и ее всю, чтобы исцелились они. Если узнаю, что потребно и то и другое, то да будет так. И потом умру и буду жив и повторю то снова и снова, пока не выйдет весь яд тот древний из сынов человеческих и не исцелится каждое из творений Божьих, что от смерти спастись пожелает.

Слова эти ударили меня словно ветер безумный и пошатнулся я, но не упал, а закричал дико, будто криком своим хотел удержать себя от падения:

– Лжешь ты! Ты лжец и вор и вовек не поверю, что людей этих проклятых так любить можно, не верю!!!

– Как же еще любить, если не так? – тихо спросил меня Отшельник и не разгневался вовсе, а лишь руку мне на плечо положил, словно отец, что кричащего сына успокаивает и вдруг увидел я, что стоим мы с Отшельником на площадке каменной, величиною со стол, и вот гора идет вверх и вниз от нее, а мы посредине. И были мы высоко или низко, не знаю я, знаю лишь, что слышал я явственно рокот, странно знакомый, что доносился до слуха моего снизу. Отшельник же продолжал говорить и сливался голос его с голосом, которым мир живой говорил со мной:

– Вот и весь путь твой перед тобою. Вверх ли пойдешь и узришь, как станет вода истекшая вином, а вино кровью и потечет она в жилах твоих вместо крови отравленной. Увидишь ты потом и как хлеб вдруг размножится по числу возжелавших его и станет плотью и заменит она тело твое, что умирает от яда и обновишься и уйдет от тебя смертный страх погибнуть от древней отравы. И станешь ты добра делателем или добром на зло отвечать будешь и тогда Господь посмотрит на тебя с улыбкой и словно услышишь ты слова его: «Молодец… какой же ты у меня молодец» … Что еще нужно от Отца? Вот и тебе не нужно будет ничего кроме этого. А можешь и сесть просто и покатиться вниз в тишине и безмолвии, таков путь легкий.

– А если я здесь останусь? – спросил я устало, ведь не хотелось мне говорить и делать. – И не пойду я ни вверх, ни вниз, а буду тут пребывать на скале между землей и небом?

– И раньше то стоять было можно лишь до поры до времени, но времени того было много, – сказал мне на то Отшельник, – а сейчас же огонь древний пылает как никогда и корни скалы этой плавит и вверх поднимается и если шагать не начнешь, то найдет он тебя здесь стоящего и поглотит.

И поднял я тут голову свою и посмотрел в последний раз на него И обратил я боль сердца своего в слова и спросил:

– А ты где же?

Посмотрел он тогда на меня и ответил:

– Вот он я здесь и жду тех, в чью дверь я стучал и не открыли мне, а вот и рука моя, к тебе протянутая, возьми ее и пойдем туда наверх, где солнце чисто и ветер свеж. Закончилось время ожидания и слово сказано и ответ должен прозвучать. Вот я, вот дом мой и хлеб мой, что вырастил я. А ты где же и сколько мне ждать еще?

И возопил тут я громко и яростно:

– Что там наверху, ради чего мне идти, если не хочу я уже ничего?!

И стиснул я голову свою руками своими и зажмурил глаза свои и отвернулся от него в безумии, и он исчез, сказав мне последнее слово, что я услышал от него и слово это было:

– Жизнь.

Эпилог

Когда я открыл глаза, то обнаружил, что снова сижу напротив того неведомого собеседника, который отправил меня в путешествие. Несмотря на то, что мне казалось, будто я прожил уже целую жизнь с того момента, как выпил воды из стакана с монетой, вокруг практически ничего не поменялось. Все так же сидели, ходили, ели и пили люди и как это часто бывает после пробуждения, я сразу понял, что прошло совсем мало времени с того момента, как я отправился к дому на пшеничном поле.

– С возвращением, – сказал тот, кто сидел напротив меня. – Как прошло ваше приключение?

В голосе его была немного напряженная небрежность, которая всегда возникает в том случае, если кто-то изо всех сил пытается притвориться равнодушным.

– Надо понимать, это все был просто сон? – спросил я, растирая ноющую шею.

– Просто сон, – фыркнул мой собеседник, выделив интонацией первое слово. – Поражает как люди пренебрежительно отзываются о вещах, о которых не имеют ни малейшего понятия. Это был общий сон, что делает его как минимум видением. Все те, кого вы с тем, вторым, повстречали во время этого «сна» тоже его видели.

Я удивленно и немного скептически поджал губы.

– Как такое возможно? – спросил я недоверчиво.

– Изредка и с большим трудом, – отрезал сидящий напротив. – Все вы спали и грезили находясь в свое время и своем месте. Один из тех, кого вы встретили, видел сон на смертном одре, другой в утробе матери, третий был ребенком, а четвертый стариком и так далее. Во сне нет границ, нет пространства и нет времени, а душа и желания ее обнажены и правдивы. Вот почему нам так важно знать все, что вы видели. Мы хотим знать, кто он и вам лучше сказать нам об этом.

Теперь в его голосе звучала уже ничем не прикрытая угроза и это было хорошо. В атмосфере злости и ненависти я чувствовал себя как рыба в воде.

– И зачем же вам был нужно подсылать к нему меня? – лениво спросил я его. – Разве нельзя было…

– Нельзя, – рявкнул мой собеседник. – Мы можем говорить с человеческой душой и разговор этот найдет отражение в его снах, но и только.

От концентрированной, что называется, высшей пробы злобы, прорвавшейся в этой короткой фразе я даже поежился, а он, тем временем, продолжал:

– Общий сон – явление редкое и дивное и нам не доступное, как и любой другой сон. Мы их не видим. Наверное мы не заслужили того, что Он дал вам просто так.

– Даже если бы я захотел рассказать, – я пожал плечами, – во-первых это заняло бы уйму времени и не факт, что я все вспомню, но это и не важно, потому, что я не хочу вам ничего рассказывать. Можете попробовать заставить меня, но…

Мой собеседник рассмеялся и это был тот смех, от которого веет чем угодно, но только не весельем.

– Дали ведь вам, так сказать, инструкции, – сказал он, отсмеявшись, – и свели их в Книгу, но ни черта то вы в ней не понимаете. Знаешь ли ты, в чем проблема? Книга эта монументальна, величественна и говорит о прошлом и будущем так уверенно, что зачастую, тот, кто читает ее, начинает думать, будто все, что в ней написано было предопределено. Будто Ева должна была сорвать плод, Каин убить Авеля, а Ной построить ковчег. Между тем, как думаешь, сколько людей, которым пришла в голову мысль построить гигантский корабль для спасения жизни перевернулись на другой бок и заснули с мыслью: «Да ну, бред какой-то?» И когда мы читаем, что Ной был избран – это правда, но был ли он единственным или тем одним, кто послушался? А разве Каин не мог отбросить мысль об убийстве и с ужасом обнять брата своего и плакать в страхе от того, что чуть было не сделал? Ну и Ева могла вместо слов услышать лишь злобное шипение и тогда не было бы и Книги никакой, ведь зачем маяк, если море спокойно и вокруг полдень? Вбейте уже себе в башку свою, что никто во всей вселенной не запретит вам сделать выбор и не заставит от него отказаться. Ни Бог ни дьявол. Это фундаментальный закон и ответ на все вопросы – нерушимая свобода воли для любого человеческого существа.

Сказав все это, сидевший напротив снова рассмеялся своим жутким рокочущим смехом и отбросил оставшуюся, порядком меня бесящую, вежливость.

– Все, кончай ломать комедию. Разве ты не знаешь ты, что это? – презрительно фыркнул он, показывая уже знакомую мне монету. – Ты же практически причастился с ее помощью. Это бог ваш. И думается мне иногда даже, что это единственное божество, к созданию которого не причастны ни Тот, кого вы зовете Творцом, ни тот, кого прозвали лукавым. Ваше это, людское творение и ваше оно настолько, что служите вы ему так искренне и верно, что Бог уходит от вас. Творец, знаете ли, не желает занимать в душе творения какое-нибудь место, кроме первого, а дьявол же, хоть и радуется тому, что отвернулся ты от Бога, но даже ему приходится довольствоваться вторым местом, после этого вашего металлического божка.

Мой собеседник театрально поаплодировал:

– Изумительно! Вы придумали бога, которого каждый может потрогать, забрать и положить в карман: ни один бес до такого не додумался бы. Вы приносите этому идолу любые жертвы и ни перед чем не остановитесь, чтобы заслужить его благосклонность. Так что перестань уже притворяться и корчить праведную рожу, бери деньги и служи.

С этими словами он швырнул на стол холщовый мешок, из которого при падении высыпалось несколько монет. В тот момент я искренне хотел сказать что-то гордое и независимое, дерзкое и правильное, но слова почему-то застряли у меня в горле и, кроме того, я никак не мог отвести взгляд от лежащих на столе кружочков драгоценного металла, сияющих удивительным и совершенно каким-то неземным блеском.

– И что же я должен сделать? – услышал я свой голос, звучащий будто со стороны.

– То, что захочешь, – с прежней непередаваемой злобой сказал мой собеседник. – Сколько можно повторять? Мы все чтим закон, так что вырази, уж будь так добр, свое согласие, бери монеты и дай мне то, что написал, пока находился в видении.

– Хотите сказать…

– Пока ты грезил, твои руки записывали все, что с вами происходило. Такое маленькое вмешательство нам позволено. И теперь, все твои записи ты отдашь нам и мы их внимательнейшим образом изучим. Повторяю в последний раз, нам нужно знать, кто он. Кто этот младенец, на руках у матери, что способен видеть такие сны, какие ты увидел.

– Значит, – медленно произнес я, глядя на несколько плотно исписанных свитков, непонятно как появившихся у меня в руках, – эти записи я каким то образом перенес из моего мира в этот?

Будто бы против воли я с трудом протянул руку и коснулся одним пальцем ребра монеты и спросил как можно равнодушнее:

– Это работает в обе стороны?

– Разумеется, – сказал тот, кто сидел напротив. – Бери деньги, отдай написанное и расслабься уже, наконец, ведь это всего лишь сон.

Получив новую порцию отвратного смеха, я покорно кивнул, старательно очистил свой разум от любой мысли и даже намека на нее, после чего засунул свитки под мышку, выбросил правую руку вперед, схватил мешок монет, а другой рукой вонзил Хасту в грудь сидящего напротив. В то же мгновение мир вокруг словно взорвался. Я подлетел в воздух и рухнул вниз в невообразимую пустоту, ту, которая иногда принимает нас в момент пробуждения. Но если во сне момент падения короток, то тут я падал так долго, что успел расслышать все, что кричал мне с высоты знакомый голос, в котором уже не было ничего, кроме рокочущей ярости:

– Ты не сбежишь! Ты взял деньги, слуга идола своего, коснулся придуманного бога и теперь ты наш и имя тебе – смерть! Смерть!!!

А потом был конец полета и удар, который вышиб из меня весь дух и потом уже, наконец, все померкло и наступила блаженная темнота.

А потом я открыл глаза и только сейчас до меня дошло, что сон мой прервался лишь в этот момент. Луч солнца ткнул меня в глаз и я поморщился, лениво отгоняя деловито жужжащую пчелу. Как я понял, что больше уже точно не сплю, спросите вы меня? Точно так же, как и мы все как-то безошибочно понимаем это, когда и в самом деле просыпаемся. К слову, когда рядом со мной еще был кто-то кто мог иронизировать по поводу моего пробуждения, то не раз слышал я, что просыпаюсь подобно спящей собаке, которая сбегает из-под коснувшегося ее колеса до того, как ее переедут. На такое сравнения я не обижался, так как оно было удивительно точным. Просыпался я и в самом деле мгновенно.

Циновка, на которой я спал, почему то была влажной в районе головы, но раздумывать я об этом не стал, так как нашел более весомый повод для удивления. Пальцы мои были испачканы чернилами, а под ногтями была грязь, будто я сначала много писал, а потом еще дольше копал. Более того, в углу той пещеры, в которой я ночевал в те разы, когда не успевал до заката вернуться домой, вокруг большого камня я рассмотрел свежую кучу потревоженной земли.

– Похоже во сне я что-то записывал, а потом спрятал это, – невнятно пробормотал я, – и привалил камнем… Да уж… Может и хорошо, что я почти ничего не помню из того, что там мне снилось.

Возможно я бы еще поразмышлял над этой странностью, но времени мне на это не дали. Юная и прелестная голова соседской девчонки появилась в разрезе полотнища, которым был завешен вход в пещеру, и коварное солнце, до этого нашедшее лишь маленькую дырочку, резануло меня по глазам уже со всей своей свежей утренней силой

– Хватит спать, – сказала девчушка, – пошли скорее на площадь, а то все пропустишь.

Она уже точно знала, что может со мной разговаривать как ей угодно, да и командовать мной потому, что все они это распознают без ошибки.

– И куда же ты спешишь, – спросил я ее и улыбнулся так широко, как только сумел. – Дай хоть лицо умыть.

– Хочешь посмотреть на человека, пришедшего вчера, или нет? – выпалила она, переминаясь с ноги на ноги в нетерпении благословенной юности. – Все только о нем и говорят.

– Что же в нем особенного? – хмыкнул я, подходя к кувшину и наливая воды на ладонь.

– Одни говорят, что он машиах.

– Мессия? – присвистнул я. – Первосвященник удар хватит, если узнает.

– Другие говорят, что он мошенник, – закатив глаза сказала девушка. – так что не если собираешься и дальше здесь валяться, то я побегу. Самой надо узнать, дерзкий он, дерзновенный или дурной,

– А если машиах? – спросил я, продолжая улыбаться.

– На то и надеюсь!

Выпалила она эти слова и исчезла, мелькнув будто любопытная стремительная серна. Ну а я сел и посмотрел на колыхающийся полог за которым она скрылась.

– В том сне странном спутник мой был прав во всем, вот это я помню, – сказал я самому себе, машинально собирая в дорожный мешок оливки и сыр. – Может он прав и в том, что у каждого есть выбор?

С этими словами я вышел из пещеры, вдохнул поглубже утренний воздух и посмотрел в небо на облака пушистые и заплакал, неведомо почему. Где-то далеко трубила труба и слышался гул, словно бы множество людей кричали одновременно. А еще где-то там, в легком тумане грядущего, вдруг услышал я и удары плетью, срывающей плоть с костей, и глухой стук молотка, вбивающего гвозди и звон серебра, ссыпающегося в мешок. А потом пришла боль, которую не пожелаешь и злейшему из врагов, что бросила меня на колени и поглотила меня полностью, словно ночной кошмар. И потом лишь на одно мгновение я смог прозреть и видел и слышал и понимал все, что будет. Я знал, что это только отголосок того сна, что привиделся мне и скоро и он исчезнет, словно ручеек грез, растворяясь в море реальности, но до того, как это и в самом деле произошло, я обратил лицо, залитое слезами к небу и завопил так сильно, чтобы больше не слышать ничего кроме слов своих:

– ГОСПОДИ!!! ПУСТЬ ЭТО БУДУ НЕ Я!!!