Текст книги "Дом на пшеничном поле"

Глава двадцать вторая

Когда пришли мы на улицы новые, города старого через ворота, что открыл нам Отшельник, то понял я, что место, где очутились мы, тихое и темное, но походит оно на подростка неразумного, что в мгновение одно переходит от спокойствия к неистовству. Вот и здесь, лишь только мы ступили с Отшельником на площадь базарную, вдруг взорвалась тишина вокруг нас криками и вспыхнула темнота факелами и множество людей бежали мимо нас, а другие преследовали их.

– Давай отойдем в сторону и спрячемся, – сказал я Отшельнику, – чтобы не потоптали нас.

– Не мы им нужны, ни ты ни я, – сказал Отшельник, стоявший словно скала, недвижно посреди моря людского. – Нам же нужен тот, кто будет среди толпы этой, а потому стой твердо или со мной или там, где захочешь.

Пожал я плечами и отошел все же в сторону и стоял, к стене прижавшись, пока не увидел, как толпа исчезла, во тьму убежав, а Отшельник пошел к человеку, что уронил факел свой в лужу и бранился неистово.

– Почему остановился ты и не побежал дальше? – спросил Отшельник, а я подошел на шаг ближе, ведь человек, уронивший факел смотрел весьма злобно. Думал ли я в момент тот, что вмешаюсь, если человек вдруг напасть удумает и на чью сторону встану? Уже сейчас и не вспомню, да и неважно это. Помню лишь, что сжал рукоять кинжала, которому к тому моменту дал уже имя Хаста, и думал, что готов ко всему.

– Остановился я тут из-за того, что дурак какой-то встал у меня на пути и не захотел я швырнул его в грязь уличную, – огрызнулся человек и встряхнул головой и волосы черные, что начинали уже редеть, хлестнули его по щеке. – Слеп ты что ли или обезумел? Смотри, вот уронил я факел свой и нечем мне зажечь его и твоя в том вина.

– У тех, кто побежал дальше и преследовал тех несчастных, – возразил ему Отшельник, – и факелов и огня и злобы вдоволь и мог бы ты бежать вместе с ними, если бы захотел.

– Значит так я и сделаю, – сказал человек весьма презрительно и нагнулся, чтобы факел потухший поднять. – И не советую тебе стоять у меня на пути, ведь во второй раз я не остановлюсь.

И со словами этими сделал он шаг и была в том шаге угроза нешуточная.

– Не побежал ты с ними, – продолжил Отшельник и не пошевелился, – потому, что сомнения есть у тебя в правильности пути своего и только поэтому я встал у тебя на дороге, а не позволил бежать.

– Кто ты такой, чтобы позволять мне что-либо? – вскричал черноволосый. – Ты не хозяин мне!

– Я тот, кто пришел сказать тебе, что если не заполнишь душу свою светом, то хозяин тьмы придет и наполнит ее тем, чем владеет, а кроме мрака и холода нет ничего у того, кто владеет ночью и льдом, из которого царство свое он строит.

И фыркнул тогда тот человек и подбоченился и посмотрел на Отшельника дерзко.

– Во славу света Божьего я и гоню еретиков тех, что бежали от меня, – сказал он насмешливо. – Смотришь ты, словно знаешь меня всего, а даже такой малости разглядеть не смог?

– Что злого сделали люди те, что повинны смерти стали в глазах твоих? Назови мне закон Божий, что преступили они и я отойду и не буду стоять более на пути твоем, а если не сможешь, то страшнее тьмы свет тот, что взял ты под защиту.

Раскрыл рот человек тот буйный, но не смог ни слова произнести и разъярило его молчание собственное больше, чем любые слова смогли бы.

– Даже если это и не свет Божий, – выкрикнул человек с темными волосами и воздел руки к небу, – то зажгу я свой собственный и своим светом я душу свою и заполню и не нужен мне Бог и свет его.

Покачал головой Отшельник в ответ на крик этот и протянул руку к гневающемуся и сказал:

– Всех сил человеческих хватит лишь на то, чтобы зажечь свечу малую и остаться с нею во тьме и на ветру ледяном, что задует ее в одно мгновение. Есть же огонь несгораемый, что протянули тебе, почему не возьмешь ты его, вместо того, чтобы за потухший факел цепляться?

– Может и пребывать во тьме устроит меня, – сказал черноволосый, но уже не так злобно, а с усталостью великой и скорбной в голосе его и швырнул после этого факел на землю. – Смотрел я много и не нашел до сего дня, на чем стоило взгляд свой задерживать. Почем ты знаешь, может и не желаю я видеть вокруг себя хоть что-то?

И в третий раз посмотрел на него Отшельник внимательно и покачал головой и сказал:

– Ну что ж, да будет тебе по слову твоему, а там и посмотрим, чего возжелаешь ты на самом деле, когда получишь то, о чем говоришь.

Плюнул тогда человек тот на землю и выругался вновь и сбежал от нас в темноту, из которой крики доносились и смрадною злобой несло нестерпимо.

– Зачем же ты тратил время на него? – спросил я Отшельника и руку тайком отнял от рукояти Хасты. – Он дик и неразумен и во тьме пребывает, потому, что слеп, а протяни ты колос или хоть зернышко малое ему, он втопчет его в грязь. И даже если и прорастет оно, то не топтавшего в том заслуга будет.

Не сказал мне Отшельник ничего в ответ и лишь смотрел вслед убежавшему весьма долго.

– Как знать, – сказал он наконец, не обращаясь ни к кому, – не прозреет ли он в конце-концов? А если прозреет, то может и так случиться, что станет он видеть получше многих и зерна сажать будет, а не втаптывать их, ведь и сеятель и тот, кто сеять не желает это один и тот же человек, что решился либо на одно, либо на другое.

– Не бывать тому буйному духом сеятелем, – отрезал я, отчего-то гневаясь в душе сильно. – Не верю и не поверю в то никогда.

– Это не страшно, – спокойно сказал Отшельник и дверь новую открыл посреди стены каменной, что расступилась под рукой его. – Главное, чтобы когда спросят тебя о вере твоей, не сказался бы ты неверующим.

– И в чем тут вина моя будет? – проворчал я на то. – Ведь не священнослужитель я и проповедовать не нанимался.

– Молчать то ты можешь, – тихо сказал мне Отшельник, – и даже должен, пока не спросили тебя. Слово, не вовремя сказанное, не принесет добра ни тебе ни другому, кто не спрашивал тебя. Но вот если спросили, то вот и служба твоя началась, если уж верующим назвался. Ближний твой руку к тебе протянул, неужели же плюнешь в нее? Неужели отвергнешь дар редкий от Бога, что пред тобою сейчас – стать проповедником хоть на миг единый.

– Тяжело мне принять слова твои сейчас, – тихо сказал я и устало весьма.

– Это ничего, – кротко сказал мне Отшельник с грустью неописуемой и надеждой невыразимой. – Ведь есть время пока и солнце еще движется и песок не пересыпался и мы еще идем и дорога пока впереди, а не закончилась и не свершилось то, чему должно.

Глава двадцать третья

В миг единый вдруг понял я что сильно не хочу идти сейчас вслед за спутником моим, но и знал я уже, что не идти за Отшельником было нельзя, ведь если прошел с кем дорогу, то и дойти по ней нужно.

– В этом городе мало храмов, – сказал Отшельник, – и потому темниц в нем много. В одну из них мы и пойдем, и найдем тех, кто кричит в ней.

И пошли мы и пришли и не помню, я, что было с нами по дороге, из-за испуга меня охватившего. Передвигал я ноги одну за другой и не думал ни о чем и ничего не видел, кроме дороги, пока не пришли мы куда следует. И увидел я, что оказались мы там, где и сказано было и охватил меня страх и пошатнулся я и ухватился за прутья решетки. Был вокруг камень сырой и пахло плесенью и нечистотами. Страх мой, самый великий, что терзал меня вот уже много лет, явил себя и подчинил меня. Стоял я и дрожал, не в силах пошевелить ни рукой ни ногой, пока не коснулся меня Отшельник и не сжал плечо мое.

– Следуй за мной, – тихо сказал он, – и выведу я тебя отсюда, если из виду меня не упустишь.

Сказав это, он ушел вперед, не оглядываясь и не проверяя, иду ли я за ним. Я же с трудом оторвал пальцы свои от решетки скользкой и посмотрел ему вслед и пошел и нашел его. Был он неподалеку и сидел между двух людей, прикованных к стене и обросших волосьями грязными.

– За что ты здесь? – спросил Отшельник того, что был справа от него.

– Невиновен я, – прохрипел узник. – Схватили меня и сказали, что украл я чужое, но и не только в краже вина моя, а раз украл я из храма, то тем совершил преступление и святотатство, а потому повинен смерти.

– И почему же невинным считаешь ты себя?

– Я из другой страны и нет у местных права судить меня, ведь не знаю я законов их.

– Если рыба из одного озера в другое приплыла, может ли она не плавать в воде чужой? И не могут ее хищники тронуть?

– Ты сказал. Хищники они и набросились на меня как гиены на зверя ослабшего. Я верю в Бога, но не верю тому, что пишут от имени его, – со злобой выплюнул слова свои узник тот. – Я беден и нет у меня возможности есть и пить сладко, а чем хуже я всех тех, кто служителем Божьим называет себя? Бог не осудил бы меня за кражу мелкую, а может и нет ему дела до преступления пустякового.

– Говоришь мне, что в Бога веруешь, – тихо сказал Отшельник, – значит веруешь и в то, что создал он все сущее. Скажи мне, может ли Бог воровать, если все, что есть во вселенной им создано? Как можно украсть то, что твое? Никак. Так кому служил ты, когда вором стал, кому уподобился? Если не Божий ты, то врага его слугой становишься, третьего не дано и не будет дано вовек. И какое наказание положено тебе, раз отверг ты свет и поклонился тьме не словом даже, а делом?

Бросил узник на Отшельника взгляд злобный, но не сказал более ничего.

– Ну а ты здесь почему? – сказал Отшельник, обращаясь к тому, что слева сидел.

И не получил никакого ответа. Повесив голову сидел узник и не доносилось от него ни звука, за исключением дыхания тяжелого.

– Ты слышишь меня и молчишь, – сказал Отшельник, – значит сказать тебе нечего. Но это сейчас.

– Выведи нас отсюда, – выкрикнул узник, что справа. – Я слышал, что можешь ты это, ты сказал спутнику своему, спаси и нас тоже.

– Слово мое, что слышал ты, не к вам было обращено, а лишь к нему. Не время еще говорить мне с вами, оно еще придет. Используйте его с умом, сокрушите темницу вокруг сердца вашего, без этого не быть вам свободными. Вот слово мое и для вас прозвучало, если хотите, можете его и услышать.

Закрыл я глаза тогда и хотел было заплакать, неведомо почему, но слезы не приходили. И не было вокруг никого и ничего, кроме ветра бессмысленного в голове моей, пока не коснулось тепло век моих и не понял я, что дверь новая открылась, а ветер ресницы мои высушил воздухом чистым.

– Сердце твое кровоточит, – сказал мне Отшельник и открыл я глаза и посмотрел на него, – и хоть слез твоих не видно, но вот же они и говорю я тебе: утешься. Бери руку мою и иди, хоть бы и с глазами закрытыми. И если пойдешь, то не будешь в тюрьме, даже если и в клетку посажен будешь.

Оперся я спиной о камень стены, что за мной оказалась и молча смотрел на него и не было у меня слов, чтобы произнести.

Глава двадцать четвертая

В день, что закончился, оставив тюремные стены позади, вышли мы из света, что растворил камень и сотворил дверь и пропустил нас и вот крепостные стены города старого за нами, а поле цветов впереди нас до горизонта. Цветы были замерзшими и холод поблескивал звездами снежными и острыми на лепестках их. И пошли мы через поле, что было ромашковым и шли до тех пор, пока не оттаяла земля и не ожили цветы и трава не стала снова зеленой. И был новый мир перед нами и новый человек лил новые слезы, сидя под деревом. И была то девушка, совсем молодая и плакала она над травою высокой и не было вокруг нее никого. А еще пела она и голос ее был чист и звонок, но полон печали и горя взрослого, что тяготит сердце слушающего, поскольку не должно молодости скорбеть так, как старости должно, хоть и не правильно это.

– Подойдем же к ней и узнаем, – сказал мне Отшельник. – Ради нее ли сюда пришли мы.

– Ты не знаешь этого? Почему же нам идти к ней нужно? – спросил я, не скрывая неудовольствия своего, ведь не хотелось мне подходить к слезам девичьим, которых не мог я выносить никогда.

– Пойдем мы к ней потому, что поет она, – сказал Отшельник и была в голосе его беспечность необычайная. – Слово, песней переданное, сияет словно алмаз ограненный и как же не пойти и не полюбоваться на красоту такую?

И подошли мы к ней и остановились рядом.

– Привет тебе, поющая и плачущая, – спросил ее Отшельник. – О чем песня твоя и что плачешь ты так горько?

– Брат мой погиб, – сказала девушка, слезы вытирая. – Вступилась я за человека, на которого люди лихие напали, спасти его хотела, а они гнев свой на меня обратили и брат мой встал на мою защиту и убили его.

– И ты и брат твой храбро поступили и долг свой человеческий выполнили, – сказал ей Отшельник, – но вижу знаешь ты это и плачешь не в память о брате, другая причина у тебя.

– Мудр и прозорлив ты, хоть и годами моложе многих, – вздохнула девушка. – Пришла я к врачевателю, что брата моего спасти пытался, и сказал он мне, что моя вина в смерти его. Если бы не вмешалась я в драку, не погиб бы брат мой. Вот и плачу я от слов этих и пою, чтобы унять горе мое хоть немного.

Отшельник замолчал и молчал долго и вдруг сделалось страшно мне по причине понятной, ведь впервые увидел я лицо Отшельника таким, каким видели его те, кто мог бы вызвать гнев его.

– Заступилась ты за ближнего своего, – тихо сказал спутник мой и продолжал говорить, а голос его наливался силою с каждым словом. – Знаешь, что значит это? В тот момент бой ты начала и архангел Михаил тебя щитом своим заслонил и меч свой на врагов твоих направил. За тобой строем встали Господь и ангелы его и все святые, что жизни своей не жалели за веру и праведность. И вот победила ты в войне. Уже и сама битва, что одна из многих, и исход ее для тебя не важны, поскольку и брат твой, что пал в бою непобежденным в славе, теперь в том же строю стоит и все истинно верующие и Божье знамя развевается над нами, а рука твоя на древке флага того. А ТЕБЯ ТЯГОТИТ ТО, ЧТО ДУМАЕТ КАКОЙ-ТО ПЕС ПАРШИВЫЙ!!! ПРАХ В ВИДЕ ЧЕЛОВЕКА КОТОРЫЙ ГОСПОДЬ ЛИШЬ ПО МИЛОСТИ СВОЕЙ ЕЩЕ НЕ РАЗВЕЯЛ ПО ВЕТРУ!!!

Последнюю фразу выкрикнул Отшельник и сделался страшен и грозен так, что втянул я голову в плечи и поник будто трава на ветру свирепом. Девушка же словно и не заметила ничего и стояла прямо, бесстрашно глядя на лицо Отшельника и не плакала больше.

– Когда утешение тебе понадобится, – сказал Отшельник уже голосом спокойным почти, – к любому из нас подойди, к любому верующему и не будет того, кто отвергнет тебя. А кто откажется слезы твои вытереть, тот не верует и мертв он и пусть ходит среди своих мертвецов до скончания века, а ты живая вместе с живыми оставайся.

И протянула девушка руку к Отшельнику и замерли пальцы ее вблизи от груди его, но не коснулись. И молчала она так, как молчит тот, кто хочет сказать многое и не может выбрать.

– Увижу ли я тебя еще? – спросила она с трудом наконец и взгляд ее не отрывался от лица его. – Найду ли еще здесь или где-то? Скажи, где будешь и я буду там же.

– Сначала будет день, а за ним и ночь и конец и начало, а когда уже ночь минует, приходи посмотреть на меня и найдешь, а если и не увидишь, то заговорю с тобой, – сказал ей Отшельник и, повернулся и зашагал прочь по полю и цветы не гнулись под шагом его, а я, посмотрев в последний раз на девушку, сидящую уже без слез, поспешил за ним. Видел я, что направляемся мы обратно к городским воротам и не хотел говорить о том, зачем идем мы туда, но спросил о другом:

– Ты не дал ей колоса, – сказал я Отшельнику перед тем, как в город войти.

– К чему карта и звезды и другие путеводители птице, на юг летящей? – пожал плечами Отшельник. – Она и так с пути не собьется, а все, кто посмотрят на нее и увидят и поймут, куда полет ее направлен, тоже найдут то единственное, что искать стоит.

– Может говорить только с такими и стоит? Зачем тратить время на тех, кто ни пахать ни сеять, а лишь урожай собирать желает?

Посмотрел на меня Отшельник тогда так внимательно, как смотрят на тех, кого видят впервые и стало вдруг страшно мне, что не узнает он меня и останусь я здесь один и во веки веков, но потом он заговорил и перестал я бояться, а лишь слушал и думал что слышу его:

– Человек в болоте дьявольском барахтается и не может из него вылезти, пока не увидит руку к нему протянутую. А жижа болотная тем временем проникает под одежду его, пачкает тело его и поднимается к лицу человеческому, чтобы убить. Чья сила может вытянуть его из болота? Может сам он возьмет себя и поднимет и на берег поставит? Не в силах то человеческих еще и потому, что болото это не имеет ни начала ни конца и не растет в нем ничего, ни ветки единой, за которую ухватиться можно было, ведь дьявол творить не может и спасать никого не желает. И болото его, что стало таким, когда коснулся он его, изначально было озером чистым и новорожденным и сотворенным, а потом изгадил его князь мира сего и стало оно жижей зловонною. И все, что вредит человеку от Бога исходить не может, ведь нельзя ненавидеть и желать зла тому, что сотворено руками твоими и если желаешь ты вредить телу своему или душе своей или телам и душам тех, кто вокруг тебя, то знаешь, от кого желание это исходит, даже если и себе и всему миру врешь, что это не так. Желание это ты сам породил, ведь слушал ты не Творца, а того, кто ненавидит его и все творения его. И стал ты слугой – глупым безмерно, безумцем жалким, что желает служить тому, кто смеется над тобой и желает мучить тебя и всех, кого любишь и убить потом и стереть даже память о том, что была когда-то душа живая и чистая, а теперь нет ее по желанию ее.

– Но как же тогда девушка та спаслась из болота? – спросил я. – Ведь говоришь ты, что не требуется ей колос твой?

– Не спаслась бы она, если бы кто-то не крикнул и руку бы не протянул ей, – сказал мне на то Отшельник. – Мы же подошли к ней, чтобы пение ее послушать, да еще одно слово сказать, чтобы утешить ее всего лишь.

Помолчал он еще немного после слов этих и добавит тихо и не глядя ни на кого, условно бы сам с собою разговаривая:

– Если говоришь и думаешь, что любишь и не идешь, к любви своей, что одна и во тьме и ждет тебя, и не желаешь спасти ее, легок ты и слово твое и цена любви твоей невелика есть.

Повернулся он после слов этих и пошел вперед, я же стоял какое-то время и боролись во мне два желания равносильных: идти за ним до скончания времен и бежать прочь, не оглядываясь.

Глава двадцать пятая

И снова ходили мы по городу старому и смотрели на людей и молодых и тех, кто пожил уже, пока не пришли на площадь базарную и было на ней горожан великое множество и разделены были они и говорили лишь с теми, кто рядом. Кто-то пел, кто-то играл и показывал фокусы разные, а были и те, кто волшебствовал. Подбежал к нам в тот момент человек с волосами взъерошенными и зашептал жарко, поминутно вокруг оглядываясь словно бы в страхе.

– Велено царем нашим знак нам на руку поставить, чтобы отличать нас одного от другого и не желаю я делать того, чтобы лукавому не служить, ведь он знак на руку и чело ставить будет в конце времен, – говорил он, старательно слова выговаривая, будто и сам не верил в то, что рассказывал нам. – И вы того не делайте, и не подчиняйтесь власти бесовской и детям своим не давайте.

И пожал Отшельник плечами и ответил ему спокойно и сдержанно:

– Если скажут тебе, поставь знак на руку и станешь слугой лукавого, и ты сделаешь, то вина на тебе, а если не скажут то в чем грех? Соблюдай законы человечьи и Божьи, а в уме держи, что лукавому слугой станут лишь те, кто добровольно того пожелает, поскольку грехом тот кормится и не съест того, кто пуст, ведь пустотой не наешься вовек. Но даже если и будешь ты набит грехом словно птица нафаршированная и не будет более лакомого блюда для сил бесовских, пока дышишь ты, пока не пришел на суд страшный, не поздно сказать «нет» лукавому и Тому в ком лукавства нет, сказать «да».

И отступил от слов этих человек тот и скрылся в толпе, а мы посмотрели ему вослед и услышал я слово другое и про другого от спутника моего.

– Какая страшная женщина, – сказал Отшельник и прикрыл глаза левой рукою своею, а правую выставил вперед ладонью вверх, словно отстраняясь от зрелища негодного.

– Чем же страшна она? – спросил я удивленно, всматриваясь в ту, что толпу вокруг себя собрала немалую. – Молится она и свечи вокруг нее и иконы и поминает она имя Божье. Уж кто страшен, так вон тот, что колдует и окружен черепами и амулетами бесовскими.

– С того что взять, – отмахнулся Отшельник. – Он дьяволу открыто служит и не таится и враг он явный, а потому не так страшен. Она же не только бесам души людские открывает, но еще и богохульствует, используя для служения дьяволу имя Господа. Колдун тот мерзостный и тот честнее ее.

– Но если поможет она и молитвы ее, что в том плохого? – удивился я, ведь в местности где жил я, люди платили деньги большие за то, чтобы хоть к краю одежды подобных женщин прикоснуться и хоть раз взглянуть на них.

– Умирая от жажды можно глотнуть воды отравленной и будет тебе хорошо какое-то время, да только потом смертью страшной умрешь и не будет никого, чтобы вернуть тебя, ведь отверг ты помощь истинную и прибег к помощи ложной. Хочешь исцелиться милостью Божьей, у Бога и проси исцеления и скажет он тебе либо «да» либо «нет» и если примешь сказанное, исцелишься даже если болезнь твоя при тебе останется. И если будет на то воля Его, то направит он тебя и к человеку правильному и праведному и не будет у тебя сомнений в том, Кто послал тебя и к кому. К этой же женщине людей лишь боль и страх гонят, верхом на невежестве и безверии.

– Тяжело будет страдающему принять слова твои, – тихо сказал я. – Ведь утопающий и за соломинку готов ухватиться и как распознать ему, какая из веревок, что бросили ему гнилая и не выдержит веса его и лишь надежду ложную подарит?

– Ну так легко то только в раю было, где Бог был рядом и слышал и слушал и говорил, – строго сказал Отшельник и отвернулся и пошел прочь с той площади и я поспешил за ним. – Но врата рая теперь закрыты и теперь молить надо до крика, чтобы открыли их и стучать в них надо до пота, до крови и отчаяния и преодоления тоски неизбывной и не останавливаться, пока не откроют. И если какой проводник подкоп тебе под врата эти пообещает гони его прочь от себя, поскольку враг он, врагом к тебе подосланный.