Текст книги "Дом на пшеничном поле"

Глава тридцатая

И вот, когда думал я, что сейчас мы покинем место поклонения человекам, среди замерших вокруг нас людей задвигался некто и пошел к нам. Был то муж вида достойного и скромного и говорил он с почтением, словно не замечая того, что мир вокруг него застыл.

– Не думал я, что среди всего, что сейчас вокруг, – сказал Отшельник и легкое удивление услышал я в голосе его, – найдется тот, кто подойти ко мне сможет. Кто ты такой?

– Однажды смотрел я на древо великое и говорил, вот бог мой, – сказал мужчина тот, всматриваясь жадно в лицо спутника моего, – но потом понял, что это не так и то же самое думал я, когда видел красоту неземную в озере великом или скале, что в небо уходит или в солнце и звездах и огне, бушующем, но все это было не то. И вот однажды в размышлениях моих закрыл я глаза и увидел мысленно озеро и древо и море далекое и звезды и солнце и луну и пламя и понял, что искал в сотворенном Творца и был так же глуп, как тот, кто в колосе пшеничном ищет того, кто его вырастил. С тех пор я уверовал в Творца разумного и служу царю и царице уже много лет. Они доверяют мне и нет у меня причин жаловаться на службу и на тех кому служу. Но веру мою я держу в тайне, ведь ревность царей земных к Царю небесному смертью для верующих оборачивается.

– Я мог бы сказать тебе, что поступаешь ты правильно для человека, но странно для верующего, – сказал Отшельник. – Но ты и так это знаешь, ведь не готов еще идти, хоть уже и стоишь прямо, что немало. Что хочешь спросить ты у меня, ведь за этим ты подошел?

– Говоришь ты неясно, но о том, что неинтересно мне, – сказал придворный Отшельнику. – О том же, что нужно мне знать, не откажись дать ответ. Я должен спросить тебя об учении, что юноша один проповедует тут. Был он недавно на твоем месте у трона и говорил, а я слушал и находили в душе моей отклик слова его, но не все.

– Если и правда был он на месте моем, – улыбнулся Отшельник, – И было мало тебе слов его, то спрашивай.

– Говорил он мне, что в Писании, что от Бога – Творца пришло, сказано: «почитай отца и мать», мать моя бросила меня во младенчестве, а отец пьянствовал и бил меня во все те года, что не мог я ответить ему, как же мне почитать их?

– Нет в мире этом тех, кто неподсуден, ведь должна быть награда за добро и за зло возмездие, если разум и справедливость свет от тьмы отделили и воцарились, – сказал ему Отшельник. – И те, кто родил тебя и ты ответ перед Богом, о котором теперь знаешь ты, держать будут, разве не лучше встать перед судьей и оказаться тем, кто закон соблюдал, а не тем, кто нарушил?

Кивнул на слова эти царедворец и приблизился к нам на шаг.

– Сказано там же: «довольствуйся тем, что есть», что же мне не стремиться ни к чему? Если живу я в бедности и служба моя не в радость, то так и продолжить и жить и умереть ничего не достигнув?

– Не о том это сказано, – покачал головой Отшельник. – Если не в состоянии быть ты счастлив с тем, что есть у тебя, не будешь счастлив вовек, ведь не важно, сколько есть у тебя, если не умеешь быть довольным тем, что уже имеешь, то и не будешь доволен ничем. Найдешь, чего жаждать еще и будешь пить и не напьешься, будешь есть и не насытишься. То мука адская, уготованная сатана и ангела его, от которой закон сей и уберечь тебя пытается, как и любой закон Бога живого.

Кивнул мужчина во второй раз и сделал еще один шаг к нам.

– Сказано: «если ударили тебя, подставь другую щеку», что за мужчина я, если не отвечу обидчику?

– Если ты покараешь обидчика, то уже будет он оправдан хоть сколько-нибудь в глазах Божьих, – терпелив и спокоен был голос спутника моего, отвечавшего этому выскочке. – Зачем Судье вступаться за того, кто сам уже присвоил себе право судить? Богу места чужого не нужно. Если же отложишь орудие мести твоей, и смиришься, то тем самым уступишь Богу право мстить за тебя. Думаешь сможешь воздать обидчику своему страшнее Божьей кары?

– Господь, о котором слышал я милостив и может простить его! И не будет обидевшему меня никакого наказания, ни большого ни малого, – вскричал царедворец и сжал кулаки свои.

И пожал плечами Отшельник и не замедлил с ответом и в этот раз:

– Если случится так, то значит, что имея намерение покарать обидчика своего, хотел ты пойти против воли Божьей и наказать того, кого простить стоило. Возблагодари Творца, что удержал Он руку твою и подумай: что делать стоит человеку разумному? То, что может оказаться Богу неугодным или то, что никак не окажется?

И посмотрел царедворец на Отшельника с удивлением великим и отступил на шаг и поднес пальцы свои разжавшиеся ко лбу.

– Ты задаешь вопросы, значит истину ищешь, – сказал Отшельник, – это хорошо. Если найдешь, получишь то, что требуется тебе, ну а если не найдешь, проведешь жизнь свою в поисках, что тоже хорошо и весьма.

– Никогда не получить того, что жаждешь – хорошо? – горько спросил царедворец и голову опустил огорченный.

– Ну а чем же хорош сосуд наполненный? В него уже ничего не поместится. А поиск же знания истины, подобен птице, что сядет на руку твою, только тогда, когда увидит в ней то, что потребно ей. И вот спрашиваю тебя: нужно ли тебе оно?

С этими словами положил Отшельник на стол колос пшеничный и посмотрел выжидающе на царедворца. Не медля нисколько, тот подошел и взял колос в руку.

– Это приманит птицу, о которой говорил ты? – тихо спросил он, всматриваясь в зерна на ладони его лежащие.

– Не для того зерна эти, – терпеливо сказал Отшельник. – Они твои, а не другому предназначены, а значит вот, что сделай: взрасти их, смоли и сделай хлеб, что станет тебе той единственной пищей, что позволит тебе дожить до прилета птицы, что ждешь ты и не умереть до пришествия ее.

И не спрашивал придворный более ничего и Отшельник не говорил больше с ним. Открылась нам дверь, сияющая ярче золота на воротах дворцовых, и готовы были уйти мы оттуда, но вдруг снова остановили нас. Выступила из темноты за колонной женщина старая и поманила нас за собой. Были волосы ее как снег, а глаза как лед и страшно было смотреть на нее и невозможно было не идти за ней, такая исходила от нее сила неведомая.

– Видно еще не все мы сказали и не всех увидели в месте власти. Как же дворцы земные на зыбучие пески похожи, что отпускают тебя лишь с трудом великим, – сказал тут смиренно Отшельник и пошли мы за той, что зазвала нас.

Глава тридцать первая

Служанка, внушавшая страх, что поманила нас из покоев царедворца славного, шла быстро и не останавливаясь, по лестнице витой, и чем глубже спускалась она, тем мрачнее вокруг становилось и сырость, похожая на ту, что в склепах живет, пробиралась под одежду нашу. За поворотом очередным увидели мы с Отшельником вдруг, что исчезла женщина та, а перед нами дверь с шестью петлями медными и семью замками. Прошел Отшельник вперед и коснулся пальцем дерева, из которого дверь та сделана была и распахнулась она. И было там темно и пахло хуже еще, чем снаружи и жар неведомый мешался с сыростью промозглой странным образом.

– Настало время молчать мне, – сказал мне Отшельник с жалостью в голосе, которую тогда не понял я, и отступил за спину мою. – Во мгле этой нет места ни звуку ни свету пока. Говорить с тем, кто ждет во тьме тебе придется. Иди и смотри и ничего не бойся, поскольку я за тобой.

Хоть и было мне страшно, но чувствовал я, что спутник мой рядом стоит и потому хватило мне сил и остатков отваги, чтобы шагнуть вперед и посмотреть, что там.

И рассеялась тьма, и увидел я стол каменный с письменами на языке, который не знал я, а может и не было то языком и в знаках тех смысла и вовсе не содержалось, И был там человек бледный, похожий на ребенка большого и был он безволос и бледен, что рыбье брюхо, а когда поднял он голову, я увидел, что глаза его пусты и нет в них ничего, кроме тьмы. И исходил от него запах затхлого моря, которое не обновлялось уже давно, или вовсе никогда, притоком воды свежей.

И сидел он за столом и стояли на знаках неведомых фигурки людей и сделаны были они из воска, как показалось мне.

Прищурился человек и заиграла вдруг музыка тихая, но веселая и задвигались вдруг фигурки восковые с мужскими очертаниями и взялись за руки и прижились друг к другу и пустились в пляс, а человек страшный засмеялся и захлопал. И был смех его подобен скрежету, что зубы трущиеся друг о друга создают, а ладони хлопали подобно тому звуку, что камень, трескающийся от жара немыслимого, в недрах вулкана издает. Плясали фигурки мужские в такт музыке и хлопкам и смеху и жались друг к другу, пока не слились в ком бесформенный и сидящий за столом резким ударом ладони своей бледной прихлопнул комок этот, превратив его в слизь мерзкую. После чего вытер ладонь свою испачканную о бедро свое и наклонил голову и вперил в меня взгляд глаз темных и стеклянных.

– Зачем смотришь ты с отвращением, человек, что пришел сюда неведомо как? Сами того хотели они. Сами хотели лишь музыки, танцев и песен и ничего большего. А потому мягкие они, ведь как были глиной, так и остались, не пройдя обжига, – сказал сидящий и голос его был избыточно сладок, словно сироп, что не добавили ни во что, а проглотили просто. – Все они слушали песни мои и поклонились мне перед танцем и стали податливы, променяв жизнь на веселье и теперь я могу играть ими и раздавить, как наскучат.

– А где же те, что тверды? Есть ли они? – спросил я с трудом слова подбирая, поскольку не знал, что говорить, но и нельзя было молчать пред столом этим. – И почему не позвать и не играть и с ними, если они есть?

– Глупый ты и невежда, – фыркнул сидящий. – Что можно слепить из твердого? Разбить его можно и все. И чем же играть мне потом? Черепками иль воздухом, что вышел, когда разбились сосуды? Потому то твердых я ненавижу и потому их нет здесь. Не желаю я ранить руки свои прекрасные об них.

Исказилось лицо его злобой, лишь отзвучали слова эти, и потом снова задвигались фигурки, на сей раз женские и начали танцевать и закончили так же, как и те, что плясали до них. То же случилось и с мужской и женской фигурками, немного погодя.

– Зачем ты делаешь это с теми, кто поет и пляшет и развлекает тебя? Они же поклонились тебе и вот награда для них? – задал я второй вопрос и выходили слова из горла моего еще труднее, чем до этого.

– За что же мне награждать их? – сидящий фыркнул, словно охотничий пес, только что добычу задушивший. – Песни и танцы беззаботные, на которые время я дал им – вот их награда, а стать пятном нечистым на бедре моем – то, что заслуживают они.

– Почему,.. – начал было я говорить снова, хоть и не знал, как закончить вопрос свой, но не дано было время мне и перебили меня.

– Потому, что ненавижу я их еще сильнее чем тех – твердых, – проворчал собеседник мой. – О тех я могу мечтать, а эти вот тут и могу я взять их и сделать с ними все, что хочу. Как же любить подобное? За что?!

И схватил он другие фигурки мужчины и женщины и стиснул их в кулаке и потекла жижа мерзкая между пальцев его.

– Ненавистна свобода была им и не желали они жить на воле, а потому заперли себя в аду блаженства ложного и бессмысленного, – зашипел сидящий и злая слюна закипела по углам безгубого рта. – Теперь не надо им думать, не надо служить, и быть им грязью под ногтями моими, чего и желает душа их бездумная, которую забили они, как собачонку, камнями безверия и безбожия своего.

И когда закончил он говорить, то вскочил вдруг на ноги тонкие и стал высок и еще более страшен. И лопнул он ногой и возопил:

– А почему твой спутник молчит, а!? Кто он и что он?! Скажи мне!!!

И голос существа того мерзкого вырос до визга нестерпимого и простер он руку свою испачканную и черный коготь на конце пальца бледного наставил он на меня. И зажал я уши свои и раскрыл рот, чтобы не слушать, но продолжал слышать вопль мерзостный с запахом тухлой рыбы:

– Почему оскверняет он тьму отца моего чем-то, что я не могу опознать?! Пусть выйдет и я узнаю его, а если нет, то тебя возьму я!!!

И кожа вокруг рта его треснула и засочилась кровью черной и пошатнулся я и не мог более терпеть и упал бы, но Отшельник взял меня за плечи и встряхнул и исчезло все и страх вдруг ушел в одно мгновение и мерзость с души слетела. И долго мы стояли тумане теплом и не смотрели друг на друга и не могли найти слов, что стоило бы произнести.

– Не говорил я с ним потому, – ответил потом Отшельник на вопрос мой, который не задавал я, – что есть время говорить и это было не оно. Когда придет час мой, я сойду сюда и скажу ему все, что должно. А тебе нужно все ж таки посмотреть и говорить с ним, ведь каждый из человеков обязан хоть раз в жизни взглянуть в лицо врага рода своего и узнать его потом, когда придет время.

Потряс я головой тогда и вздохнул тяжело.

– И что за время прийти должно? – спросил я устало и ответа слышать я и не хотел тогда, но услышал:

– То время служения будет.

– А если служить я не захочу?

– Послужить делу Божию ты можешь или как орудие бездумное, что сломается, когда срок ему выйдет, поскольку нет вечности для молота или наковальни, либо как соратник верный, третьего ж не дано.

И не было в голосе Отшельника ни жалости, ни страха и никакого другого чувства, что слова наши красят, а лишь уверенность в невидимом.

Махнул я рукой тогда и сказал о другом:

– Подумалось мне, – и был голос мой голосом старика столетнего и говорил я никого не упрекая ни в чем и, вроде как, самому себе, – что музыку ту проклятую теперь слышать мне во веки веков.

– Ты и раньше ее слышал, – сказал мне Отшельник и его голос был мягок безмерно. – Но была она тихой и ноги твои двигались в такт ей, не зная, что пляшут. Но сейчас ты знаешь, что слышишь ее и вот тебе выбор, что всегда есть у тебя: слушать ее или нет.

И взял меня Отшельник за руки и посмотрел в глаза мои и добавил:

– Вот и конец путешествия нашего во дворце. Все, что должно было тебе видеть и слышать я показал тебе. Пойдем же со мной и поговорим, прежде чем пойдешь ты в дом свой, а я туда, куда нужно мне.

Глава тридцать вторая

Не знаю, что ожидал увидеть я, когда вышли мы из места с тем страшным, кто с куклами играл, но вот передо мной озеро, по которому плыли мы какое-то время назад и Отшельник стоит на берегу его и смотрит на кого-то. Подошел я и тоже взглянул. Человек был там, одетый в шкуры звериные, и прыгал он на четвереньках и кричал что-то и смеялся громко. И был он грязен, и черно и страшно было его лицо, некогда такое белое и красивое, что не могла скрыть того даже грязь многодневная. Не хотелось мне подходить к нему, ведь боялся я всегда людей, что вели себя странно, но привык я уже, что делаем мы лишь то, что Отшельник захочет, а потому, когда подошел он к прыгающему и поприветствовал его, я сделал то же.

– Здравствуй страшный человек и спутник его, – с улыбкой лукавой сказал нам человек тот. – О чем хотите спросить меня?

– Не спрашивать мы пришли, а ответить, – сказал ему на то Отшельник. – Ведь и сам ты не знаешь, почему оделся в шкуры звериные и скачешь тут в одиночестве.

– Почему оделся и скачу, то мне известно, – сказал человек и перекувырнулся трижды. – Люблю я гулять и петь и плясать и веселиться и хорошо мне одному, но задумали люди, что родили меня, женить меня. На что мне это? Зачем жениться мне, если хорошо мне одному?

– Говоришь ты так лишь потому, что и не знаешь, что такое быть завершенным. Как не был сотворенный мир завершен, пока человек в него не пришел, – сказал ему Отшельник и, руку засунув в карман, вытащил яблоко спелое и бросил прыгающему. – Вы, что одиночеством грезите, идете по жизни и спотыкаетесь и не видите хромоты своей потому, что всегда были с одной ногой короче другой и не знаете, каково это ходить на здоровых ногах. В шкуры ты завернулся и скачешь подобно зверю, но все еще человеком себя считаешь, хоть и отверг совершенство рода сыновей Божьих, благость продолжения рода и смотрят на тебя тени предков твоих с печалью, ведь решил ты закончить историю вашу и потому стал лишь подобен транжире, что прокутил бездумно все наследие свое. Смой морок безбрачия и бездетности, что навели на тебя, если не монах ты и не в обители, ведь не поздно еще.

Сел тогда человек тот и призадумался и голову почесал и потом, после молчания долгого, сделал шаг назад и вошел в воду по колени и сказал:

– Понял я. Говоришь ты, что должен помыться я, но монахи, вон, в одеждах нестираных ходят, почему мне нельзя? – сказав это, высунул человек язык и засмеялся бессмысленно.

– Если творил ты дела во славу Божью, будучи монахом, то одежда твоя, в которой служил ты, не может загрязниться, – сказал ему Отшельник, словно бы и не замечая несуразность речей человека того. – Ну а если не служил ты, то хоть не смущай людей вокруг себя, показывая, что каков ты внутри, таков и снаружи. Чтобы всего лишь тело очистить, берет человек корень мыльный и воду чистую, а душу как очистить? Неужели проще это? Для очищения души нужно слово сказать и дело сделать, а потом продолжать говорить и не переставать делать, ведь если одной водой умываешься, грязь всю не смоешь, а если намылишься и не смоешь, то засохнет пена та грязными струпьями и станешь грязнее чем был до того. Смой морок безбожия, что навели на тебя и верни себе духовность отброшенную тобой.

И сделал тут человек тот второй шаг и вошел в воду уже по пояс и тут же разразился бранью, ведь была она холодна. И увидел он лицо Отшельника и ухмыльнулся глумливо.

– Кому какое дело до того, что сквернословлю я? – спросил он потом голосом хриплым. – Легче мне от того, что выбросил я из себя гнев словами и не обрушил его ни на кого.

– Когда сквернословишь, бесы принимают тебя за своего, ведь ты говоришь на их языке и тем самым читаешь ты молитву, но обращена она не к Богу. И летят они к тебе, словно летучие мыши на свет, с визгом и криком, чтобы погасить огонек твой слабый. И не знаешь ты того, ведь забросил ты книги священные и не слушал учителей и отрекся от знаний, что род твой поддерживали. Сказал ты, что сам теперь выберешь, какие из слов Писания Священного одобрять, а какие нет, чтобы понравиться владыкам земным, вместо Царя Небесного. Кто ты теперь, как не флюгер, что вертится в ту сторону, куда ветер времени нового подует? Что скажешь ты мученикам после жизни твоей, когда придут они и спросят тебя, где наследие их, что даже смерть, жестокая и нечеловеческая, не вырвала из рук их поломанных и которое продал ты за кусок жирный? И хоть ты священником назовись, слово твое будет подобно пеплу, что бросают в бурю, и ряса твоя все в те же шкуры звериные превратится. На службу же твою придут лишь те, кто либо желает поглумиться, с твоею помощью, над верою отцов ваших, что смерть предпочли отречению от слов, которые выбросил ты, либо те, кто не сможет отличить святыни от ящика, в котором лежат они.

И вздрогнул всем телом человек тот и ушел под воду с головою. Отшельник же ничего не сказал и отойдя от озера сел на большой камень, а я примостился у ног его на земле.

– О чем говорил ты с ним? – спросил я Отшельника. – Я не знаю всего, но знаю достаточно для того, чтобы понять: слова твои лишь мост, что ведут. Но мост тот в тумане и может оступиться человек, когда пойдет по нему.

– Не мост слова мои, но крик, что с берега другого доносится, на котором стою я и кричу, – сказал мне Отшельник. – Мост же построить еще нужно. А что до тумана, то рожден он болезнью. Болен род человеческий слепотой к истине и глухотой к голосу ее. Что исцелит больного? Как избавиться человеку от пороков, что терзают его? Только твердо решить для себя, что он хочет этого. И стремиться и страдать и трудиться. Враг же рода человеческого, что род тот истребить хочет, разрушить пытается стремление к узам семейным и жажду знаний и духовность отнять, чтобы оделся ты в шкуры звериные и на четвереньки встал и речь твоя бессмысленным бредом наполнилась. И так победить можно и человека и город и царство любое.

Смотрели мы на озеро по которому круги все еще расходились и спохватился я вдруг:

– Он утонул? – спросил я Отшельника и ждал ответа, что нет, ведь не хотел я услышать «да».

– Для возрождения умереть надобно вот и он не утонул, но возродился но не для мира сего, а для другого, – сказал мне Отшельник. – Должен он путь был нам показать, ведь ходили мы долго и дорогу обратно найти было нужно. Пойдем же по ней, если хочешь.

И пошел он в озеро, не глядя иду ли за ним, а я стоял и слушал глас Божий в пении птиц и шуме ветра и волн, пока не сжал я кинжал свой и вытащил его из-за пояса и спрятал его за спиною, не зная сейчас, как и не знал никогда, что мне делать с ним. И хотел я швырнуть Хасту в озеро, но не сделал того, а оставил кинжал свой сокрытым. Отшельник же скрылся из глаз в тумане озерном и казалось мне, что идет он не погружаясь совсем, видно мелко там было, и вздохнул я глубоко и шагнул вперед и ушел вниз под воду, не успев даже крикнуть.