Текст книги "Дом на пшеничном поле"

Глава семнадцатая

На другом берегу озера великого, куда принесла нас лодка наша, после пути долгого, когда усталость нас одолела, нашли мы сад большой на краю озера и вошли в него. Шли мы потом недолго, ища, где бы отдохнуть, и присели с Отшельником под деревом, цветом вишневым украшенного, и вдыхали аромат его. Час был полуденный и жарко нам было и много людей вокруг отдыхали, как и мы. Приблизился к нам тогда человек высокий и сел рядом и поприветствовал нас, а мы его.

– Я предложил бы вам мяса, – сказал незнакомец нам, – но в саду этом полно тех, кто считает, будто отказ от пищи определенной, в определенные дни, их как-то к Богу приближает. А один из вас очень похож на таких и потому не дерзну предложить вам того, что есть собираюсь.

И усмехнулся человек тот и достал из мешка кусок мяса вяленого и принялся есть его.

– Ты, очевидно, не из таких, – усмехнулся Отшельник. – Не из тех, кто пост соблюдает.

– Какое дело Творцу неба и земли до того, что ем я? – сказал человек, жевать продолжая. – И как душе моей повредит, если буду я есть и пить, что захочу и в любое время? Скажи мне, если знаешь.

– Незачем Богу следить за питанием твоим, это верно, – согласился Отшельник. – Твое это дело и дело разума и души твоей.

– Значит прав я, – воскликнул человек.

– Ты можешь также не мыть лицо и тело твое, не стричь волосы, ходить на четвереньках и голос человеческий забыть, – продолжал тем временем Отшельник, словно и не прерывали его.

– Не одно и то же это, – сказал человек и брови его сошлись к переносице и засопел он недовольно.

– Отчего ж не одно? Когда набил ты брюхо свое и затуманил разум напитками хмельными, то что бы ты ни сделал, худо будет, ведь Богу лишь то служение нужно, что порождается разумом ясным. Съешь столько, сколько нужно, чтобы жить и пей так, чтобы мысли твои истинно твоими были, а не произрастали из угара хмельного. Война идет и под знамена свои Бог собирает тех, кто чист и закален и верен и мыслит ясно, а другому всего этого не надобно. Чей стяг в руки возьмешь и лик чей над тобою реять будет?

– А если не объедаюсь я? Но все равно не могу по законам твоим есть то, что хочу. Какая польза душе от определенной пищи? – снова вскричал человек и бросил мясо обратно в мешок. – И почему меня достойным делает, если не ем я мяса в те дни, что по закону нельзя?

– Великие дела с малых начинаются, – сказал Отшельник, на ноги поднимаясь. – И тело ты испытываешь только потому, что и Богу испытать тебя надобно, сможешь ли сделать ты малое и если даже на это не способен ты, то и как солдату тебе, грош цена будет. И вот еще что скажу тебе: ничто не делает простой кусок хлеба таким вкусным как пост. И если случится так, что не будет у тебя ничего кроме хлеба, соблазн Бога предать за кусок мяса будет меньше у тебя. Ну а те, кто предложит тебе сделку такую, найдутся всегда и чем дешевле цена твоя будет, тем лучше для них.

– Ничего, – сказал собеседник наш на слова Отшельника и голос его был ехидным весьма, – я пойду и исповедаюсь и простит мне грехи человек, что думает, будто Богу служит.

– Если спросить ты хочешь, зачем нужно каяться в грехах своих, да еще чужому человеку, – мирно сказал тут Отшельник, – то так и скажи, а я спрошу уже тебя: как исцелить того, кто не считает себя больным? Невозможно это. Как от тяги к спиртному избавится лишь тот, кто сначала признает в себе это грехом. И если потрудился ты пойти в храм и покаяние принес и хоть одну слезу пролил над грехами своими – вот и делом ты доказал, что готов исцелиться. А покаяние Бог принимает, а человек рядом с тобой, чтобы никто не был в такой момент одинок, ведь и к Богу люди обращаются, чтобы никогда больше не быть одному.

– И почему же люди так часто чувствуют себя покинутыми? – тихо спросил человек тот, после молчания долгого и без злобы и ехидства уже.

– Потому, что эгоистичны и живет в них вера непоколебимая, что именно им Бог нужнее всего, а так ли это?

И выругался тут бранными словами мужчина тот и вскочил на ноги и пошел прочь от Отшельника, не переставая что-то бормотать себе под нос.

– Есть все же те, кого слова твои не меняют, – сказал я беззлобно.

– Я дал ему слово и что делать с ним он знает, – сказал Отшельник, – а дальше уж дело за ним. Послушать или нет. Я дал ему камень и выбросит он его или в фундамент уложит, не мне это решать и никому другому.

– Зачем же давать то, что быть может и не нужно тому, кому даешь ты?

– Он говорил со мной и спрашивал и просил, как же не дать ему то, что жаждет душа его, хоть и разум не знает, – задумчиво сказал Отшельник. – Как долго стоять без фундамента дому духа человеческого? И если время человека того придет и труба пробудит его ото сна, быть может вспомнит он слово мое и строить начнет не на пустом месте уже. Ну а если и не вспомнит, то я свое дело сделал и сказал тогда, когда мог промолчать, но не стал… Пойдем же отсюда дальше: запах цветов с духом еды смешался и нет его более.

Глава восемнадцатая

И встали мы и пошли по дороге, мощеной камнем серым с травою, пробивающейся к солнцу и шли до тех пор, пока не дошли до рощи оливковой и увидели там человека, что сидел в тени и ел лепешку плоскую и прикладывался к фляге.

– Здравствуй, добрый человек, – поприветствовал его Отшельник. – Не дозволишь ли присесть тут рядом с тобой, поскольку шли мы долго и встречали не так много мест, где стоило бы отдыхать?

– Место это мне не принадлежит, – сказал человек хмуро, – и если сесть тут хотите, как я могу запретить вам?

– Люди живут на свете разные и любят разное и характер у всех отличается, но все любят вежливость и начинать с нее разговор лучше всего.

Сели мы рядом с ним и продолжал он есть и не смотрел на нас больше. Мы же наслаждались отдыхом, что подарили ногам своим и смотрели на большое строительство, что шло впереди нас. За рекою, среди полей, великое множество людей таскали камни большие и стояли леса строительные и очертания большого собора уже узнавались на холме.

– Если позволишь отвлечь тебя от пищи твоей, – спросил человека, что продолжал есть Отшельник и показал на здание недостроенное еще. – Что скажешь мне о храме том?

– Скажу, что тратят люди и время и деньги и силы свои на то, что не нужно ни людям, ни Богу, – сказал человек, гневно весьма. – Бог вездесущ и не нужно ему жилища и лучше бы тратили строители эти силы на помощь ближним своим, чем отдавать все ценное свое на дело бесполезное.

– Люди эти не Богу дом строят, а себе, в первую очередь. И будет ли Творец посещать строение это, зависит от того, будет ли это дом молитвы, ведь праведники в блудилище не ходят, – сказал Отшельник. – Но и кроме того, не только дом это, а и место, где Слову звучать должно. Чем больше оно будет, тем больше людей сможет прийти и слушать и даже услышать, быть может.

– Собирайтесь и говорите, где хочется, хоть здесь, в саду, где тоже Бог есть, – сказал человек тот все так же гневно, – и даже если и не так и должно именно в храме собраться, что толку от слов, которые звук и ничего более?

– Как не построить дом прочный без камня доброго, так и храм души своей лишь во снах не приснившихся оставишь без материала строительного. Слова это камни, что сложены будут в Дом Божий внутри человеков, ну или грудой останутся. И каждый храм, что внутри сынов и дочерей Божьих построен будет, тоже камнем станет и из них уже дом Отца их выстроится, что и станет потом приютом для всех, кто строил.

– Но зачем словам звучать именно там, где трудом непосильным здание построено? – сказал человек, головою тряся. – Да еще и сопровождать все это ритуалами непонятными, что во время молитв священники делают?

– Затем, что лишь добытое нами с трудом великим великой ценностью стать может, – сказал Отшельник. – И даже если не строил ты, но просто отложишь все дела свои, что важными кажутся, встанешь и пойдешь и пройдешь путь до храма, потратишь время и силы и будешь стоять и слушать пение слуг Божьих и петь станешь вместе с ними, только тогда камень души твоей будет обтесан и примет форму и встанет в кладке церкви вселенской как надо. И будет он драгоценным для тебя, ведь это ты добыл его. А потом и огранил и превратил в сокровище душу свою и стала она украшением дома Отца твоего. Ну а что до ритуалов: то неужто войдешь ты во дворец царский, пройдешь мимо слуг и придворных, хлопнешь ли Царя по плечу и заговоришь с ним, как с приятелем или даже с кем похуже, вроде пьянчужки подзаборного? Может царь будет милостив и простит тебе дерзость твою и будет это проявление благородства и милосердия со стороны его, но кем себя то ты выставишь?

И молчал человек долго и шевелились губы его, словно бы не находя слов, что стоило бы произнести.

– Ну так и пусть строят они храм, а я потом приду туда помолиться, если захочу, – сказал он наконец и усмехнулся и поднялся на ноги. – Надоело мне говорить с вами, да и времени нет, пора идти мне отсюда.

Сказав слова эти, зашагал он прочь, что-то бурча себе под нос недовольное, но вдруг развернулся, покопался в котомке своей и, вернувшись к нам, всунул каждому из нас по куску рыбы копченой, прямо в руки, и снова ушел, теперь окончательно.

– И кто же был это? – улыбнувшись спросил я, откусывая от рыбы, что была свежей и вкусной.

– Человек это был, – сказал Отшельник, смотревший вслед ушедшему с веселым изумлением. – Человек.

А потом мы снова просто сидели в тени деревьев и смотрели, как строится храм Божий, пока не стемнело и луна позволила нам идти дальше, осветив дорогу. И прошли мы тогда всего несколько шагов и за поворотом первым налево вдруг увидел я лодку нашу, качающуюся на волнах. Шагнула мы на дорожку лунную и осудили ноги в воде прозрачной и сели и поплыла лодка наша к новому дню и новому человеку, что ждал нас там где-то.

Глава девятнадцатая

Озеро в новый тот день наступивший, больше на море походило, чем в какие другие дни. Бились волны высокие о берег и шумела вода и пенилась сильно, словно напоминая нам о Божественном праве на величие и ничтожность человека, над стихией не властного. Пристали мы с трудом великим к бревенчатому помосту, что и пристанью то назвать было нельзя и вышли из лодки и пошли вперед. Хоть и дождя не началось еще, но не в силах были лучи солнечные сквозь свинец туч пробиться и было темно и выл ветер и кидался песком и били молнии вдалеке прямо в темень бездны невидимой. Долго шли мы по берегу и молчали, думая каждый о своем и слушали грохот стихий, пока не увидели сидящего на берегу. Был то человек не молодой уже и не старый еще. Глядел он вперед и не говорил ни слова. Отшельник же подошел к нему и сел рядом и присоединился к молчанию его. Бушевала гроза вдалеке по-прежнему и по-прежнему не было места тишине в реве силы природной, а дождь все не начинался.

– Бог не личность, он стихиен и нет у него чувств и эмоций и нет ему дела до нас – червей, – тихо сказал человек, что сидел рядом с Отшельником и расслышал я лишь часть фразы его, а остальное додумал, поскольку стоял в двух шагах от него.

– То, что описал ты – безумие и образ безумца и Бога безумного в голове твоей, – сказал Отшельник и его я услышал уже без труда, хоть и был он дальше. – И веруешь ты в то, что хаос породил порядок, а разум порожден отсутствием разума. Думаешь ты, что смерть вечна, а жизнь лишь проблеск, краткий и бессмысленный в своей мимолетности, тогда как вечна жизнь, а смерть лишь миг, между двумя рождениями.

– Не убеждают меня слова твои, – тихо сказал человек, продолжая смотреть на молнии и гнев воды, огня и воздуха. – Был и я верующим когда-то, но не знал ничего, кроме горя и нет больше сил у меня ждать. Бог не слышит меня, а может и нет его и нет жизни за гробом.

– Ты жалуешься на мир свой, что не нравится тебе, – сказал Отшельник, – но ведь хаос, по-твоему, породил порядок? Ударила молния в камень и превратился он в статую? По вере твоей нынешней мир, в который пришел ты, сотворен был безумцем, а не Творцом. Что же, значит Бога ты дьяволом подменил и сделал его творцом мира твоего, вот потому и в аду обитаешь и не видишь смысла там, где ему и не должно быть.

Покачал головой человек и сказал уже совсем едва слышно и подошел я к нему на шаг, чтобы узнать, что скажет ему Отшельник, но продолжал говорить человек и теперь слышал я его:

– Может сказать мне хулу на Духа Святого, чтоб не простилось мне, – слова человека выходили из уст его с облаками пара бесплотного, – и стать проклятым и чтобы не было мне прощения во веки веков? Может хоть так Бог твой обратит свой взор на меня?

– Не говори того, чего не понимаешь, – возвысил голос Отшельник и поднялся и выпрямился. – Не веруешь в большее, так хоть малой своею верой воспользуйся. Кто ты такой, чтобы деяния твои Дух Святой хулою воспринял? Что можешь ты – человек сотворить и Творца своего уязвить? Ну а если уж найдешь ты такое и сподобишься исполнить и уязвит деяние твое Творца неба и земли, то не видать тебе уже спасения души твоей, ведь спасать там уж нечего будет. Вот о чем говорят слова о хуле на Духа Святого, которых не понимаешь ты.

И снова покачал головой человек и понурился и не смотрел больше на нас и не говорил с нами. И отошел от него Отшельник, идя спиной и не отводя глаз от человека, и я последовал за ним прямо к скале серой, поросшей мхом. И лишь дойдя до нее, отвернулся Отшельник и протянул руку и коснулся камня, что расступился перед ним и засияла расщелина, неведомо как появившаяся, светом, похожим на пламень небесный.

– Нет для него никакой надежды, – сказал я, и не было это вопросом и не ждал я ответа. – Потерян он и найден не будет.

– Потерялся он, это верно, и идет во тьме и жаждет света, – сказал Отшельник, – но ум свой и гордость и все, чему учили его, превратил он в путы на ногах своих, в повязку на глаза свои и заткнул уши себе. Можно кричать и не услышит он, можно протянуть руку и не увидит он ее и если будешь тянуть его за собою, спутанные ноги его, подобно идеям, что выдает разум его отравленный, свалят его на землю и тебя за собой утянут.

И оглянулся я и посмотрел на того, кто продолжал сидеть и смотреть на молнии и не двигался.

– А все же есть в его спокойствии что-то, – тихо сказал я самому себе. – Многие многое отдали бы за покой, что хоть в облике его есть.

– Идеи пагубные, что рождены и озвучены, на болезнь похожи, – сказал мне устало Отшельник, что услышал меня. – Вот и ты заразился, но это ничего, раз лекарство с тобою рядом. Мы плывем по бурным волнам и ветер гонит нас всех и вся разница между нами лишь в том, что кто-то думает, что у ветра есть хозяин, а кому-то милее мысль, что он игрушка в руках стихий. Но я верю, как и все, кто со мной, что к каждому из нас протянута рука Хозяина ветра и насколько же глупым надо быть, чтобы не ухватиться за нее? Но даже если ты и не ухватишься, ветер дуть не перестанет и вода не исчезнет и волны будут все так же нести тебя, пока не одумаешься или не закончится путь твой.

И окунулись мы в свет, что в камне возник и прошли вперед, хоть и не двигались ноги наши.

Глава двадцатая

– Вот город старый, как был предыдущий новым, – сказал Отшельник, едва лишь ступили мы на землю, пройдя через скалы, что светом были раскрыты. – Пойдем же и посмотрим на то, что сейчас, как прежде смотрели на то, что будет.

И пошли мы по улицам, узким и грязным, и когда шли мы мимо той, что не отличалась от других, выскочил из нее вдруг мужчина, вида весьма неухоженного, и одетый в тряпки нестираные, и потянул Отшельника за рукав, приглашая идти за собою. И пошел Отшельник, не возмущаясь, и я последовал за ним.

– Я хочу, чтобы ты посмотрел на него, – кричал нищий в возбуждении. – Надо ему говорить с тобой, а тебе с ним, я знаю.

И привел он нас к людям и снова были крики и шум и толпа везде, где хватало взгляда. Ходили люди вокруг нас и вопили о чем-то. Слов же разобрать было невозможно, поскольку много людей кричали одновременно, но каждый о своем. Нищий, что нашел нас, смешался с толпою и исчез и больше мы не видели его.

– Что случилось, – спросил Отшельник у одного из людей, шатающихся вокруг бесцельно, когда замолчал тот на мгновение, – и почему столько людей кричат так, что ни одного не слышно?

– Царь земли нашей объявил, что Бога нет. Не нужно храмов нам больше и трудов молитвенных и потому радостны мы и свободны отныне и сами путь свой избираем.

– Чтобы путь прокладывать, надо либо уже пройти по нему, либо смотреть на него сверху и говорить, куда идти, – сказал на то Отшельник. – Кто ходил путем рода человеческого от начала и до конца? Кто смотрел пути его? Если никто, то во тьме путь тот лежит и ко тьме приведет.

– Сказку про Бога ты и такие как ты придумали, – возопил человек, кулаками потрясая, – чтобы людей в рабстве держать. Грозите вы карой от того, кого нет и заставляете глупцов служить вам, пугая их.

– Только скоту неразумному всюду кнут мерещится, – сказал Отшельник и головой покачал. – Придите к разуму и увидите свободу там, где неволю видели и наоборот. Сейчас же подрываете вы – безумцы, корни дуба векового и уверяете таких же безумцев, что дубу будет от того лишь лучше. А потом умирает он и ходите и удивляетесь: «Где же тень, в которой отдохнуть нам?»

– Построим мы дома и не будет недостатка в тени, – горделиво сказал человек, – ведь дух наш силен и всеми путями пройдем мы и отыщем все тропы и скажем идущим за нами, куда идти.

– Сдвинет Господь плиты, на которых покоится мир этот, и останется от домов ваших пыль и осядет она на листьях тех древ, что не успели вы истребить. Только если душа пожелает, тело исполнит, а дух укрепит и после того можно и к небесам воспарить. Вы же в безумии горделивом душу изгнали и нет ее для вас, а потому лишь тело у вас есть и желания его и станете потому рабами земли и полеты ваши будут кратки и бессмысленны и упадете и разобьетесь и лежа в пыли в бессильной злобе будете слюною брызгать на тех, кто парит над вами.

– Можешь молоть языком сколько хочешь, не верю я ни единому слову из тех, что сказал ты, – выкрикнул человек в гневе и на землю плюнул и развернулся и ушел в ярости.

– Ну вот, – сказал Отшельник, – и в злобе он и в безумном угаре безбожном, а про веру не забывает.

– Почему с ним заговорил ты? Как узнал ты, что нищий тот к нему звал тебя? – спросил я. – Как из всей этой толпы кричащей лишь он заслужил обращения твоего?

– Среди толпы той он кричал громче всех, – сказал мне Отшельник. – Как же было не заговорить с ним?

– Не заговорить с тем, – изумился я тогда, – кто громче всех вопит отрекаясь от Бога?

– Отрекаясь от рабства, – покачал головою Отшельник. – Только не знает он, где ключ от кандалов, кажется ему, что нашел он его и не понимает, почему болят руки и ноги его, натертые оковами, что никуда не исчезли, а просто невидимы стали для него. Зажмурился он, словно дитя неразумное, и думает, что спасен сам собою. Заблудился он и кричит и не знает, где выход и больно ему, как же не заговорить с ним, раз уж услышал я?

– А если бы не услышал? – спросил я уже едва слышно, видя, как покрывается все туманом вокруг и ветер вечерний начинает подмораживать мир, что вокруг.

– Как же ж такого и не услышать? – улыбнулся Отшельник. – И Бог у него на устах и вера и дух и слеп он и в темноте и почти утонул в море тех, кто окружает его, но кричит и не думает останавливаться.

– Кричит он как и все вокруг и ничем не отличается голос его от других.

– Крик его, о котором я говорю, только я слышу, – сказал мне Отшельник и показал мне, куда идти и ушли мы оттуда.

Глава двадцать первая

Пришли мы потом в место темное и в то же время светлое, похожее на то, где монахи обитают, но было оно в ту пору мрачным и холодным и сырость сразу же стала терзать кости мои, хоть и не старые еще. Подошли мы к двери, сколоченной из досок кривых и открыл ее Отшельник. За дверью той было также холодно и темно и плесенью пахло словно от хлеба, что давно уж негоден. Отшельник же, нырнув в темноту, немного времени спустя зажег свечу небольшую и увидел я сначала стол деревянный, затем кровать и мужчину изможденного на ней. Был человек тот болен и болен смертельно, что понял я сразу, как только звук дыханья его донесся до меня.

– Слышишь ли, человече? – спросил Отшельник, к умирающему обращаясь. – И выслушаешь ли меня?

– Слышу, – тихо сказал мужчина, со свистом выталкивая воздух сквозь зубы сжатые. – И если есть, что сказать мне, говори сейчас и не медли, поскольку нет времени уже у меня.

– Вижу злость и обиду и гнев твой, что даже и сюда, где мы сейчас проникли, – сказал Отшельник. – И будь они на хворь твою или тело или разум твой направлены, я понял бы, но не на них ты ожесточился. Потому мы здесь и стоим рядом и спрашиваем, на кого злость твоя?

– Что за человек ты, если не понимаешь? – прохрипел умирающий и закашлялся сильно и рукой махнул. – Знаешь ты, где мы, так вот и скажи мне, как думаешь, что тут вокруг?

– Келья монашеская, – не помешкав и секунды, сказал Отшельник. – Что же еще?

– Верно говоришь. Служил я Богу и молился и смирялся и службу монашескую нес по совести и вот мне награда. Мука, что никому не желал я никогда. Что за господин награждает так слуг своих? Что за Бог такой, что посылает мне незаслуженное?

– Разве новый Иов ты? – спросил Отшельник и ощутил я вдруг гнев, от него исходящий. – Вот тот страдал невинно, и если он ты, второй за всю историю человеческую, то на что жалуешься? Бог возвысил тебя, как никого из людей, послав тебе испытание, что до того было лишь одному из сынов человеческих по плечу. А если не Иов ты новый, то не говори, что наказан ты без причины, поскольку Бог такого не делает. А может зашла боль твоя так далеко, что уже и в этом ты сомневаешься?

– Да если и есть причина, – вскричал умирающий и сел вдруг на кровати, гневом подстегнутый, – то кем надо быть, чтобы ТАК наказывать? Если и есть Бог на небе, то он ненавидит нас, ведь не бьют тех, кого любят.

– Когда тонущего спасают, – сказал Отшельник, – и рвется он из объятий спасительных, обезумев в страхе, и не дает вытащить себя из воды, бьют его и сознания лишают из ненависти?

Махнул умирающий рукой и сменив гнев на отчаянье лег на постель свою снова.

– Творил добро я и искал того, кому помочь и не отлынивал от трудов этих, зачем нет награды мне никакой? – тихо сказал человек и слеза по щеке его скатилась. – От человеков не жду и не ждал, но где она от Него?

– Если творил добро, то зачем кричишь о нем? – спросил его Отшельник. – Люди услышат и восславят тебя: вот и получил ты вознаграждение свое. Другие же тебя и вовсе возненавидят, и вот, так или иначе, добро твое пропадет и за что же награды ты ждешь?

– Где ответ на молитвы мои? – прохрипел тот, кто мучился. – Зачем говорил я с Ним, зачем просил, если не отвечает Он или вовсе…

– Дитя, что кричит и плачет и требует сладкого, тоже думает, что знает чего просит, – сказал на это Отшельник, стоявший прямо и не согнувшись под гнетом слов тех, что гнули меня. – Но отец его знает лучше.

– Хватит уже, – сказал умирающий. – Умолкни совесть моя, что обличье странного и спутника его страшного приняла. Знаю я все и не знаю уже ничего и не нужно мне никакой награды ни от Бога ни от человеков.

И закашлялся он и заплакал уже в голос и не говорил более ничего. Отшельник присел же рядом с ним и вложил в руку его колос пшеничный и посмотрел в глаза его и спросил вдруг голосом странным:

– Что скажешь ты, если услышишь, что вот она, награда твоя за все благо, что сделал ты? За все дни, когда добро творил молча и ночи, что провел в беседе, не говоря ни слова? Не говори того себе, мне скажи и скажи сейчас.

И посмотрел человек на колос тот и перевел взгляд на Отшельника и молчал долго. Так долго, что колотилось сердце мое и стучала кровь в голове, когда наконец заговорил монах и понял я, что не дышал я все время это.

– Спасибо, тебе, добрый человек, – сказал умирающий тихо и беззлобно и сжал колос и прижал его к груди своей. – Ты лучше меня, ведь пожалел, не зная кто я, и подарил мне подарок, хотя и не видел от меня ничего кроме ничтожества моего и не слышал слов кроме жалоб.

И встал Отшельник и улыбнулся ему и кивнул головой, словно учитель, что ответ правильный услышал и доволен учеником своим.

– Дар твой заслужил ты, – сказал он. – И все сказанное тобою было сказано вовремя.

– Не делай того, что задумал! – выкрикнул вдруг уважающий и глаза широко раскрыл, но рука его была сжата крепко. – Дьявол дает тебе нить липкую, сплетенную из страстей твоих и мыслей твоих и пороков. Можешь соткать из нее паутину и запутаться в ней и оплести ею других, а можешь бросить ее в лукавую морду, что выберешь ты?!

И закончился крик, что стал последним, и настала тишина и прикрыл глаза монах и дыхание его было ровным и тихим, пока не остановилось. И вот опустела постель, что была перед нами и исчез страдалец, словно и не было тут его.

– И что же значат слова эти? – спросил я и отвернулся, поскольку тягостно было мне смотреть на пустоту смерти человеческой. – Были они последними в жизни его и потому важны без сомнения.

– Зачем же спрашиваешь МЕНЯ ты об этом? – усмехнулся Отшельник и повернулся и пошел к дверям сияющим в стене появившимся. – Не мне были сказаны слова эти.

Кольнуло меня сказанное подобно тому острию, что царапало кожу мою уже какое-то время. Я дал я слово себе, что не коснется моя рука рукояти кинжала моего вовек и верил я в мысли свои и был тверд и был глуп без меры.