Текст книги "Дом на пшеничном поле"

Глава пятая

Шли мы по городу тому, что все не кончался и сворачивали с улицы на улицу, пока не пришли к тому, кто остановил нас. Под аркой на площади, что была в три человеческих роста, изукрашенная символами мне незнакомыми, человек встал перед нами и поклонился он Отшельнику и сказал:

– Дошел до нас слух, что облегчаешь ты страдания людские одною беседою. Не можешь ли пойти и поговорить со страждущими в доме том?

Кивнул Отшельник и ни слова не говоря в ответ на речь ту, пошел в дом тот, куда позвали его, а я же шел позади и смотрел зорко вокруг, чтобы не возник рядом ни вор, ни убийца.

Дом был из серого камня и зеленый плющ оплетал его стены и крышу и двери, что раскрылись перед нами. Воздух горячий и плотный толкнулся в лицо нам и был он тяжел и странен, как и всегда в домах, где люди с недугами борются. Человек, что позвал нас, показал нам на стену, на которой висели одеяния и облачились мы в них и были то одежды белые с крестами красными нашитыми на груди и рукавах, ниже плеч. После чего пошли мы вперед, а человек, что звал и был впереди, вдруг замешкался, отстал и пропал куда-то.

Было там великое множество людей, лежащих на койках и стульях составленных так, чтобы лежанка получилась из них и было так много страждущих вокруг нас, что на мгновение забыл я о том даже, что сделать должен и погрузился в скорбь и размышления о том, как легок человек и беспомощен перед ветрами, что приносят болезни разные. Отшельник же шел вперед среди стонущих и плачущих и спящих и смотрел на них, а лица его я не видел и просто следовал за ним, пока не остановился он у женщины, что лежала спиной к нему, лицо свое отвернувши к стене.

– Почему лежишь ты здесь? – спросил Отшельник голосом слегка строгим. – Зачем таиться здоровому среди больных?

Тут и вздрогнула и вжала в плечи голову свою и повернулась к нам. Лицо ее было не слишком красиво, но умно и мукой искажено и показалось мне, что ошибся Отшельник, ведь страдала она и ясно это было любому.

– Хоть и нет телесной хвори у меня, как и сказал ты, – тихо сказала женщина, – дай же мне жалость свою и не выдавай, добрый человек, ведь душа моя болит и лечу я ее как умею. Жизнь моя рушится и чиню я ее, как могу.

– Сделаю я как просишь, – сказал Отшельник, присаживаясь на край постели ее, – если расскажешь, зачем больной притворяешься, когда здорова.

– Муж мой в пьянстве погряз, – сказала женщина и заплакала, – и забыл все клятвы и слова и мысли, что были у него обо мне, сгинула я и дети наши в тумане змия зеленого. Тащит он все, что в доме нашем найдет и людям дурным продает, чтоб за вино расплатиться. Но есть в нем еще чувства ко мне или кажется мне так, я не знаю, но решила я и проверить и спасти его попытаться. Сказалась больною смертельно, может пожалеет меня муж мой и бросит выпивку свою и ко мне и детям вернется из бездны.

– Сказать бы я мог тебе о грешности поступка твоего, но какой смысл в том, – грустно проговорил Отшельник, – если уже решилась ты и сделала и преступила закон, солгав и заняла место того, кому, быть может, жизнь спасти нужно. Но вот какие слова есть у меня для тебя: скажи, как зовется тот, кто княжит в мире этом? Чьи слуги радуются и пьянству мужа твоего и поступку, что ты сделала?

– Отец лжи зовут его, – тихо сказала женщина.

– И что же? С отцом лжи решила сразиться ты оружием его? Может и с тем, кто родился с мечем в руках на поединок выйдешь, ничего о клиниках и сражениях не зная? Как думаешь одолеть ты такого?

– Так дай мне оружие для борьбы с ним, ведь есть оно у тебя я знаю, – жадно сказала женщина и подалась вперед и схватила Отшельника за руку.

Он улыбнулся и высвободил руку свою осторожно, словно птицу из силков выпутывая. После чего достал неведомо откуда колос пшеничный и протянул ей, но не решилась она взять дар тот сразу, а замерла в нерешительности.

– За ложь твою не отдам я его тебе без испытания, – сказал Отшельник со спокойствием в голосе. – Знай же, что спасение в колосе этом лишь для одного из вас. Кого спасешь ты? Себя или мужа своего?

И страшно мне стало в тот момент и в то же самое время облегчение некоторое испытал я, зная о том, что мне предстоит и чего ждет от меня вышедший из моря, шептавший в ухо мое уже какое-то время. Подумал я, что жесток Отшельник и заставляет он страдать женщину сверх меры. Не знал я тогда ни силы любви, ни власти, что она имеет, ни путей, по которым милость к людям приходит. К тем людям, что взывают к ней сами и руку протягивают и за край одежды ее хватают.

– Вот, что сделаю я, если позволишь, – тихо сказала женщина и глаза ее загорелись светом неведомым. – Смолю я зерна колоса этого и сделаю муку и тесто пресное из нее, и испеку лепешку малую и преломлю ее с мужем моим. И да будет, как клялась я в день соединения нашего спасение нам обоим или смерть.

И рассмеялся радостно Отшельник и обнял ее и поцеловал в лоб.

– Хорошо сказала ты и в бою своем одержала победу. Иди же и сделай, как сказала.

Она вскочила и бросилась прочь и бег ее был легок и радостен.

Шум вдруг раздался вокруг нас и словно бы стены задвигались и крики, что были из слов неразличимых ухом, окутали все вокруг. Поднял руку тогда Отшельник и воцарилась тишина и темнота и лишь круг света остался и мы стояли в нем.

– Я думал жесток ты, – сказал я, прежде чем вышли мы из света во тьму и пошли к выходу, что только Отшельник видел и куда вел он меня. – И даже желал того, чтобы был ты жесток.

– Я был таким, – сказал Отшельник и улыбнулся мне. – И есть и буду. Все есть во мне, как и в человеке любом и в тебе тоже. Пойдем же дальше и увидим, куда дорога нас приведет и чем удивит еще между началом и концом.

Но не мог уйти я оттуда, не спросив его:

– Почему в доме больных подошел ты лишь к той, что больной притворялась, спрошу тебя, если позволишь?

И улыбнулся Отшельник и головой покачал на то.

– Больные, что видел ты уже спасались, страданием телесным очищаясь, что еще мог я сделать? И подошел я и говорил и помогал той одной, которой смерть грозила.

И сказав то, махнул он рукой и пошли мы дальше.

Глава шестая

И снова шли мы по улицам то темным, то светлым, по камням, что становились то холодны, то горячи. Отшельник вел меня туда, куда сам я не пошел бы никогда, в подворотни грязные и смердящие нечистотами, что сменялись богатыми кварталами с запахами жизни, ведущей к смерти, и если одному мне было бы тягостно смотреть на все, что вокруг, то с Отшельником я едва замечал даже тени людей и домов. И не спрашивал я, куда же идем мы, поскольку знал, что придем. И вот в утро одно морозное вошли мы под своды моста городского и вошли в туман, что светился светом тусклым будто виноградина пыльная, за которой солнце. И снова не говорили мы друг с другом и опять невозможно было сосчитать, сколько идем мы. Но вот рассеялся туман и солнце ушло за горизонт почти и нашли мы порт маленький, где пахло рыбою свежей и морем и хоть и не знал я, что ищем мы, но раз Отшельник был со мною, то и понял я, что нашли мы, что требовалось в тот же самый момент. Пошли мы на берег и прошли вперед по берегу мимо рыбаков с их сетями и вошли в храм, что стоял в конце причала и в начале первого и нового квартала городского. И подивился я, что здание столь величественное стоит среди лачуг рыбацких. Был храм тот высотою в гору и вошли мы в него.

Храм был велик и стар и стены его пахли древностью, а солнечный свет красно-рассветный, что проходил сквозь окна из цветных стекол, раскрашивал серый камень пола, на котором стояли мы с Отшельником. Были перед нами мощи святые, что хранили город, по которому ходили мы, а потому поклонились мы им сперва, и лишь потом подошли к крышке стеклянной, что закрывала место упокоения и силы и славы верного слуги Божьего. И было молчание и покой и дыхание веры, что омывало лица наши от греховности города, что поглотил некогда храм этот и наслаждались мы древность места того, пока не пришел человек.

– Не стоит вам делать того, что делаете, – сказал кто-то за спинами нашими и обернулись мы и посмотрели. Стоял там мужчина, одетый в черное с ног до головы и смотрел на нас гордо и неодобрительно.

– Здесь лежит святой покровитель города, что вокруг, в котором жили, молились и любили предки твои, что построили храм этот, – негромко сказал Отшельник. – Как же пройти мимо и не поговорить с ним и с Господином его? Кто войдет в дом и не поприветствует хозяев?

– Разве не знаешь ты, – спросил человек в черном надменно весьма, – что сказано: «Господу Богу твоему поклоняйся и ему одному служи.» Разве Господь пред тобою? Человек здесь лежит и слуга Божий, но не Бог, а потому не греши тут мыслями и делами своими.

– Разве поклон поклонением является, а знак уважения службою? – спросил Отшельник и голос его был холоден, словно камень, что не нагрелся.

– Не лукавствуй, – строго сказал человек и погрозил пальцем. – Я смотритель монастыря этого и храма и много лет мне. Молитвенный шепот неслышный же для меня громче крика, а потому и знаю я, что молитесь вы. Что бы ни говорили уста твои, но молиться святым – это неправильно, ведь лишь Бог молитвы заслуживает. Вот, что есть вера наша и города и племени, что протестует против старого и к новому обращается.

– Церковь эта на камне стоит, и монастырь построен на нем же, – сказал Отшельник, – а вы задумали вынуть камень этот и обновить его, что было бы умно и умно весьма, если бы камень тот был бы осколком горы могучей, а он ведь живее корня древесного, раз стоя на нем и человек заново рождается. А что станет с деревом без корня, то знать ты должен, если не затуманила гордость разума твоего взор души твоей.

– Темен ты и слова твои, что сказал ты еще темнее, – ответил ему человек в черном. – Но даже если бы и смысл был в том, что сказал ты и не нуждается дом наш в том, чтобы обновляли мы его, то что про молитву мощам этим скажешь?

– Не так уж туманны слова мои для тебя, раз не возражаешь мне сразу и не они до точь, не желая слушать, – сказал Отшельник и улыбнулся слегка. – На вопрос же твой вот, что скажу я тебе: пришел однажды ко двору царскому человек весьма набожный и знающий Писание, как никто. И был двор царя того великого полон придворных и приветствовали они набожного весьма радушно. Он же прошел к царю мимо всех придворных его, не уделив им внимания никакого и поприветствовал его и поклонился. Однако царь не пошевелился и спросил тогда:

– Отчего прошел ты мимо и не ответил на слова тех, что окружают меня? Почему не почтил их поклоном или хоть не поприветствовал их? Знаешь ли ты, что это друзья мои и слуги верные, многие из которых и кровь пролили и муку стерпели, которой никто не вынес бы и все это лишь из любви ко мне? Кто ты, что не славишь их и не кланяешься?

И посмотрел на Отшельника человек в черном и словно бы впервые увидел его.

– Я хотел бы подумать над словами твоими, – сказал мужчина после молчания долгого, – поскольку есть в них зерно некое. Чувствую я, как скользит оно между пальцев моих и может смогу удержать хоть одно.

– И подумай и поищи и держи зерно крепко, если отыщешь, – сказал Отшельник и отвернулся и пошел прочь, сказав напоследок: – Ну а если рука твоя тверда будет и зерно то удержишь в руке своей, быть может и колос целый для тебя найдется.

Шел я в задумчивости и не заметил, как прошли мы через ворота городские и пошли вперед. И снова не было времени вокруг нас, а была дорога и звезды горели так ярко над нами и ступали мы в отражения их, что в лужах дороги плескались.

– Слышат ли они слова твои, что говоришь им ты? – спросил я, когда ветер теплый, ночною прохладой пропитанный, проник в мою грудь и говорить заставил. – Может ждать нужно тех, кто придет к тебе и попросит заговорить и слушать захочет?

– Так ведь он и просил, хоть и не зная о том, – сказал мне Отшельник на это, воздух тот же, что и я вдыхая. – И правильно ждать, пока спросят тебя, но и помнить при том следует, что слово, зерну подобное, сеять все ж нужно и не смотреть, куда падает оно, ведь идет сеятель тот особый вперед и не оглядывается и не медлит, поскольку весь мир перед ним, а мир тот давно уже ждет урожая.

– В почву плодородную и подготовленную сеять нужно, – сказал я упрямо, но без злости, ведь не было ей места тем вечером в душе моей.

Отшельник же похлопал меня по плечу и усмехнулся и сказал:

– Как же ж узнать человеку, плодородна ли почва или только кажется таковой? И не пойдет ли дождь и не увлажнит землю, что суха? И как же узнать нам, не подует ли ветер новый, свирепый и знойный и не станет плодородный оазис пустыней? Если будем мы думать о том, что не в воле нашей, то сеять нам и вовсе уж не придется.

И шли мы дальше и не разговаривали больше, а лишь молчали друг с другом, и забыл я на время об оружии моем, что носил я за поясом и был счастлив и чист в то мгновение я, хоть и узнал об этом потом, когда слишком поздно уж стало. А тогда дорога вела нас назад и вперед одновременно, о чем стало известно мне уже скоро.

Глава седьмая

В день новый и в городе новом, как я думал, и куда пришли мы в полдень, было тихо и не видел я, что впереди за Отшельником, поскольку был позади него. Но вот заговорил он и удивился я, ведь узнал место и понял, что были мы уже здесь.

– Вот ведь же ж неожиданность то какая, – сказал Отшельник и услышал я в голосе его веселье беспечное. – Бывает, что думаешь, будто не вернешься уж никогда, где был, и к сказанному там и прибавить то нечего, но приходится снова и идти и говорить, раз уж кто-то слушать и слышать желает.

Прошли мы вперед и вот перед нами снова площадь уже мне известная и храм на ней и человек в шапке зимней, нам знакомый, опять стоял перед дверьми церковными и потрясал кулаками, грозя кому-то невидимому. И снова все вокруг было недвижно и люди и деревья и лишь ветер носился над нами, а солнце грело его так слабо, как и положено ему зимой.

– Ну здравствуй, добрый человек, – сказал Отшельник, подходя к тому, кто стоял у храма. – Что же теперь мешает тебе войти в дом Божий?

– Смотри, видишь карету золоченую, – гневно заговорил мужчина, – священник приехал на ней и одет он в золото и на золоте ест. И прислуживают ему женщины, что вида ну совсем уж не монашеского. Зачем мне ходить и слушать проповеди о скромности и воздержании и добродетели от того, кто сам не скромен, и о воздержанности не слышал, а цена добродетели его меньше свечей, что продают на входе? Как мне кланяться ему и руку его целовать сребролюбивую?

И подумалось мне, что есть правда в словах его и так оно и было, но потом услышал я Отшельника, что покачал головой и сказал:

– Предложу я два вопроса тебе, поскольку душа у тебя ищущая и вопрошающая, вот для каждой из частей ее и ответь себе: если бы были сейчас времена злобы антицерковной и слуг Божьих и гнали, и умерщвляли бы и были они несчастнее пса подзаборного, был ли бы ты верующим и ходил бы в храм? Или хотя бы осмеливался говорить о Творце за дверями закрытыми? И второй вопрос: если одетый в золото тебя к Богу зовет, а тот, на плечах которого лохмотья понуждает дьяволу поклониться, отринешь Бога и поклонишься ли дьяволу только из-за одежды того, кто говорит с тобою?

И открыл было рот человек сомневающийся, но не сказал ни слова, а лишь молча посмотрел на Отшельника и знал я в момент тот, что нужно еще слово ему и смотрит он на того у кого есть оно.

– А что до целования руки, – продолжил Отшельник, – то когда к окладу иконы человек губами прикладывается, то не золото или серебро или дерево он целует. Целование руки слуги Божьего лишь Богу почет оказывает, коли рука та грешная, а безгрешную, если и встретится когда такая, ее и поцеловать не грех.

И опустил человек руки и кулаки разжались его и повернулся он к церкви и отвернулся от нас, словно бы не существовали мы более для него. Отшельник потянул меня за рукав, но уходить я не спешил, ведь видел я, что не сделает человек тот и шага вперед и думалось мне, что неправильно это.

– А все же славно бы было, служи в храме этом ангел Господень или хоть святой истинный, – негромко сказал я, на церковь смотря.

– Не думай ты так, – тихо сказал Отшельник и головой покачал снова. – Если в храме любом, что в этом, что в другом каком, святость истинная воссияет, то будет светить она на стены голые и кучки пепла, что раньше прихожанами были. Если глас Божий плоть разрывает, то святость истинная грешного сожжет дотла. Как же хорошо, что в доме этом служит человек настолько грешный, что положи свои нечистоты он на одну чашу весов, а все его прихожане на другую, то не перевесят грехи паствы чашу его. И потому люди здесь молятся спокойно, да и для него еще не все потеряно, хоть и тяжелее ему будет, чем другим.

– Почему же так? – удивился я. – Он же какой-никакой, а все же служитель Божий, а все прихожане его люди обычные.

– То то и оно: с простого человека что взять? Идет он один и во мраке и ищет куда бы пойти, а священник в руки фонарь взял и форма на нем армии Царя великого и видят люди свет и идут к нему и смотрят и думают: «Если таков солдат, то каков же царь его?» И придет потом солдат этот к Царю и посмотрит Богу в глаза и скажет ему Господь: «Знаешь ли ты, скольких людей отвратило от веры скотское поведение твое? Я знаю. И вот слезы мои, что проливаю я о грешниках, которых ты на путь спасительный должен был направить, а вместо того погубил, есть ли у тебя чем осушить их?»

И была вокруг нас тишина и захотелось мне вдруг, чтобы звон колокольный прогнал ее, но то было время молчания и недвижности, и не пришел еще срок для гласа и хода.

Глава восьмая

Когда покинули мы площадь перед храмом и людьми, что продолжали стоять и не шевелились, то захотелось нам отдохнуть и пошли мы и нашли место светлое, где тепло солнца душу омыло мою и светом наполнило кровь и согрело меня. Не было больше вокруг домов высоких, а были деревья среди стен бревенчатых хижин и много было вокруг воздуха чистого и пения птиц и цветочных ароматов. Пошли мы с Отшельником вперед и пришли в сад, где играли дети. И была весна и было уютно и радостно на душе моей, как не было давно. Отшельник смотрел на детей и улыбался и видел я в глазах и улыбке его отражение того счастья, что плескалось и в моей душе.

– Нет в них никакого зла, – негромко сказал я, ведь было сердце мое переполнено словами, что бились и просились наружу, словно птица из клетки стальной. – И дьявол не ходит среди них, а далеко он где-то.

– Есть в них все это, – сказал Отшельник. – И злость и зависть и прочие многие вещи неправедные. Мы думаем, что добры дети и невинны, поскольку туман воспоминаний скрывает от нас то, что в детстве было. Но не в том причина главная. Они неразумны еще и зло творят потому, что во многом лишь отражение тех, кто окружает их. Родителей, воспитателей или тех, кто таковыми называться решил. Потому и не возлагаем мы на них ответственности за дела их, поскольку не наказывают солдата за приказы командира его, а того, в ком разума нет за деяния его.

– Может и дьявол среди них тоже есть, но я не вижу его? – спросил я тогда и нахмурился, ведь слегка омрачилась душа моя от слов Отшельника и не хотелось мне, чтобы был он прав.

– Дьявол всегда тянется к детям, но ходит, как зверь дикий там, где не видим мы его, но слышим, – сказал Отшельник и грусть была в голосе его. – Ребенка разум чист, словно холст и можно измазать его, чем хочешь, но подойти к малым этим лукавый не может, ведь душа их, опытом жизни не ослепленная, распознает его и убегут с криками, потому и нет его тут.

– И как же нам распознать его, если мы слепы? – тихо спросил я тогда. – И где же он бродит?

– Как распознать? По ненависти бесцельной и бессмысленной, что рождает тот, в ком любви нет, а лишь ярость и желание пытать ненавистный ему род человеческий. Когда возненавидишь тело свое в глубине сердца своего и начнешь резать его и терзать и превращать в скопище болезней отвратной жизнью своею, плоды с какого древа срываешь? Когда отвергнешь самого себя и посмотришь на отражение свое и скажешь: «это не я», чьи мысли своими ты сделал? И вот тогда посмотри вокруг себя и послушай, что слышишь и видишь ты и не спрашивай больше, где дьявол и где дела его, ведь вот они, рядом с тобою. Дьявол средь взрослых обретается. Раскрась лицо свое и отражение твое тоже изменится, потому и дьявол и бесы его обольщают родителей и учителей и воспитателей всяких, чтобы через них и до детей добраться и вырастить плоды ядовитые, что обязательно таковыми станут, если садовника с ума свести.

И продолжали дети смеяться и радоваться и играть, а мы сидели невдалеке и не хотелось нам уходить.

– А где же тогда Бог и ангелы его? – спросил я опять, молча сидеть не в силах. – Почему не придут и не внушат если не детям, то взрослым праведность и не спасут всех заранее, чтобы были защищены они от козней дьявольских?

– Думают люди, что Бог обязан им, – тихо сказал Отшельник и прикоснулся к травинке малой, поглаживая ее. – Обязан любить, беречь и спасать и детей их воспитывать. Разве мало Бог сделал, что большего требуется? Разве жизнь подаренная настолько никчемный дар, что недостаточно его? Больше нужно?

– Не о том спросил я, – сказал я после молчания недолгого.

– Не о том, – согласился Отшельник и помахал рукой ребенку, который улыбнулся ему. – И вот тебе ответ на вопрос твой. Бог и ангелы его там же, где и дьявол с бесами его. На поле боя, где и должны быть армии сражающиеся. И пока под знамена Божьи не встал, не требуй и защиты от Того, Кому служить не желаешь.

Дети же все бегали и кричали и послышались вдруг мне в сонме голосов детских звон стали и удары клинков по доспехам железным.

– Но как же уцелеть нам в бою этом? – спросил я. – Что может поделать человек простой в битве армий таких?

– Может не делать ничего и сгинуть? – сказал мне на то Отшельник и рукою махнул, и принял на ладонь шмеля толстого, с жужжанием подлетевшего к нему. – А может взять щит и взять меч и доспехи надеть и сражаться за жизнь свою с теми, кто отнять ее хочет? Не Богу на это ответ давать, поскольку в армию Его насильно не гонят.

И стало мне вдруг ни с того ни с сего больно невыносимо и как ни старался я, но превратил, все же, страдание свое в слова и вырвались они наружу, будто вода, что плотину прорвала:

– Скажи мне, Отшельник, Бог есть?

Спросил я и испугался, что прогневается он на меня, но не случилось того, чего боялся я, ведь Отшельник молчал лишь недолго и сказал мне потом:

– Не спрашивай, есть ли Бог, поскольку получишь тот ответ, что всего лишь понравится или не понравится тебе. Спроси себя, есть ли Бог там, где ты теперь. И если ответ будет «нет», беги оттуда даже если стоишь на тверди и все вокруг говорят: «Вот место, что будет стоять вовеки», ведь скоро станет то место болотом и утонешь ты в нем. А если ответ будет «да», то даже если стоишь по колено в воде и все вокруг кричат тебе: «Уходи с места сего», стой твердо, ведь скоро вокруг будет пламя и сгорят все, кроме тебя.

И сидели мы с Отшельником еще какое-то время в саду том и не говорили больше, а лишь думали каждый о своем и это было правильно.