Текст книги "Дом на пшеничном поле"

Глава двадцать шестая

Продолжали мы идти по улицам города с золотыми куполами и шишками медными на них и Отшельник уверенно шагал туда, куда должно, а я шел за ним. Прошла ночь и день миновал и во тьме, что последовала за светом, пришли мы, наконец, и вот Отшельник сидит под лампою масляной, свеже заправленной и разговаривает с мужчиной незнакомым, от которого исходит запах, что знаком мне был хорошо. И как было уже не раз, не запомнил я, что в пути видел и слышал, а лишь разговор спутника моего с человеком в память мне врезался.

– Зачем молиться мне начинать, если я ни разу этого не делал? – слегка заикаясь спросил человек тот Отшельника. – Тем более и за тех, говорят, молись, кто умер уже. Чем помогут молитвы мои тем, кто ушел?

– Незачем тебе молиться, – ответил тот ему.

– Зачем в храм мне идти, если я не хочу? Молюсь я дома и довольно того мне.

– Незачем тебе и в храм идти, – снова сказал Отшельник и лицо его не изменилось от слов этих.

– Зачем служить мне Богу, если я сам хочу быть себе хозяином? Не желаю я рабом быть, хоть бы даже и рабом Бога.

– Незачем тебе служить и рабом быть, – в третий раз откликнулся Отшельник на слова мужчины того.

И замолчал человек и смотрел на Отшельника выжидающе и запах от него шел прежний и не менялся.

– Чего ждешь ты от меня? – тихо проговорил Отшельник, переждав какое-то время. – Что я скажу тебе что делать и чего не делать? Господь дал нам дар свободы выбора не для того, чтобы те, кто служит Ему этот дар отбирали. Скажу лишь тебе, что те, кто не желает в дом Божий идти, молиться и служить Отцу, вопросами такими не задаются. Молиться нужно не для того, чтобы Бог услышал, Бог знает, что тебе нужно. Проговаривать просьбы свои нужно тебе самому, может услышав слово свое, голос свой, просьбу свою, осознаешь, насколько глупа и ненужна просьба твоя или наоборот, укрепишься и духом и верою своею в правоте своей. Говори и с Богом и с собою и чем чаще будешь слышать себя, тем быстрее обретешь уши и услышишь глас Божий и обратится он к тебе. И после обращения сего, обретешь ты и глаза, чтобы видеть тех, кому молитвы твои и забота Господа нужнее, чем тебе. После всего же пути, что пройдешь, обретешь уже и разум и поймешь, что горшок не может знать и не знает для чего его слепили, то лишь гончару ведомо и кто Гончар тот, вы знаете и путь к нему вам известен, а ждет Он лишь вопроса и вопрос тот и станет твоей истинной молитвою о том, как же наконец рабом, что значит работником Бога стать наконец. А потом и в храм ты придешь, поскольку ходят туда не для того, чтобы ноги свои натрудить и говорить то же, что и всегда, в дом Божий приходят, чтобы молитва твоя звучала грому подобно, ведь сколько людей побывало в храме этом, во столько раз и усилится глас твой. И поднимется он к небу и Творцу и ангелам его и святым и услышат они, а предки твои, что уже не могут голос свой за себя возвысить, будут с надеждою на потомка своего смотреть, на того, у кого еще время не вышло. Неужто обманешь ты ожидания рода своего и не скажешь хоть несколько слов о них в храме Божьем?

Долго молчал человек тот, подобно всем, с кем говорил Отшельник на пути нашем и заговорил потом, как и почти все до него и после:

– Я услышал тебя и думать буду над словами твоими. Но прошу, не говори мне за всех, скажи за себя: почему ты сам это делаешь? Почему ты с Богом говоришь? – спросил человек и услышал я голос благостной жадности и на мгновение даже запах, идущий от мужчины того утих. И подумал я тогда, снова неведомо почему, что вот сейчас Отшельник решит судьбу свою ответом или молчанием и пойму я, наконец, что делать мне с ним. И было молчание и подумалось мне, что вот он – ответ, но ошибся я, ведь смотрели и спутник мой и человек вопрошающий на меня и понял я тогда, что мне вопрос его задан был.

– Искал я того, кто будет лучше меня во всем, – заговорил я, так как есть время молчания, но это было не оно, – и много таких нашлось. Искал я того, кому я смогу доверить жизнь свою и этих нашлось в избытке. Искал я того, кто полюбит меня так, что жизнь свою готов будет отдать за меня и нашел и таких, хоть и мало их было. Но тот, в ком нашлось для меня все это вместе,.. оказался только один.

И вот опять Отшельник смотрел на меня с одобрением, а мужчина задумчиво и продолжал видеть я вопрос в глазах его и потому продолжал:

– Что же до страхов моих, то боялся я жажды и пришло ко мне и узнал я какого это – жаждать и думал, что страх уйдет, ведь неведомое страшит нас, а не познанное, но не случилось так. Боялся я также и голода и вот пришлось голодать мне и долго, но страх мой лишь утроился от этого. Потом же боялся я и бедности и не стало у меня денег и понял я, что вот он – страх всех страхов и больше никогда я не хочу нуждаться, поскольку все, чего боялся я до этого пришло ко мне в момент тот, как не стало денег у меня. Так что встал я на колени и заплакал и поговорил я с Богом и только тогда уже понял, что страхи мои ушли.

– Надолго ли? – прошептал человек.

– Когда боль, что терзает тебя уходит, – сказал я ему, – сколько б ни длился момент тот, спасибо и за него.

– Теперь и я задам вопрос тебе, – сказал вдруг Отшельник человеку тому. – Скажи мне, отчего страхом пахнет от тебя так сильно, что не хватит всей веры твоей, чтобы заглушить запах этот? Найти тебя по смраду такому было мне так же легко, как грабителю отыскать богача по звону монет.

– Хоть и не большого ума я, – глухо сказал человек, голову опустив, – но понимаю, что знаешь ты ответ на вопрос свой. Так скажи уж мне сам.

– Смерти ты боишься и бежишь от нее, хоть и неизбежна она, – резко сказал Отшельник и тут же вопрос задал: – Почему не боишься спать, в таком случае?

– Заснув, проснешься, что же в том страшного?

– Кто сказал? Закроешь глаза свои и наступит конец света твоего и придет тьма. Каждый сон твой последним стать может, что же, не спать теперь? И даже если сможешь держать ум свой во бодрствовании и страдать без отдыха, рано или поздно сон поборет тебя и уснешь и вот, к одному и тому же итогу вели два пути и выбрал ты вместо пути легкого путь трудный и мучительный.

– И все же хотелось бы мне вернуться оттуда, откуда еще никто не возвращался, – с жаждою странной сказал нам человек тот. – И рассказать всем, что есть по ту сторону. Когда думаю я об этом, даже страх мой и тот отступает и жажду я увидеть и испытать и говорить об этом со всеми, кто слушать захочет. Вот тогда и страх мой ушел бы и не вернулся.

– Если хоть день ты пробудешь там, – сказал Отшельник и не было в голосе его ничего, кроме строгости серьезной, – то вернувшись, молчать станешь, ведь не с кем тебе говорить будет и нечего сказать. Нечего сказать тебе будет тем, кто не видел того, что ты.

– Да хоть бы и три и четыре дня мертвым мне быть, – горячо воскликнул человек, и не было от него более запаха никакого, – возвышу я голос свой, возвернувшись и услышат меня со всех концов земли и уверуют и страха не будет ни у меня ни у кого другого.

И посмотрел на него Отшельник взглядом долгим и странно дивным и молчал так долго, что подумалось мне, будто нет у него более слов для человека того, но ошибся я.

– Не знаем мы путей своих здесь, как и в других обителях, – сказал он, глядя как бы и в нас и в себя. – Но скоро рассвет и петух пропоет и глас вопиет и проснемся. Вот и узнаем, куда и за кем и зачем нам идти. И взвешены будут слова наши и поставлена будет цена нам.

И потом еще долго смотрели они друг на друга и молчали и я стоял рядом, завидная до скрежет заливного молчания, что разделяли они.

– Я вспомню о тебе, – сказал потом Отшельник и поднялся на ноги. – И может к тому времени одумаешься ты и откажешься от слов своих.

– Не будет того, – горячо сказал человек, руку ко лбу прижимая. – Спроси меня тысячу раз в тысячах мест и ответ будет тот же и желание мое не изменится.

– Тогда услышишь ты зов, – кротко сказал Отшельник, – и придешь на него и я буду рядом и пожалею тебя до зова и после.

Отошли мы потом от мужчины того и ушли прочь и не говорили друг с другом, но не было то молчанием общим, поскольку молчали мы каждый о своем, и рука моя снова стискивала рукоять Хасты, хоть и не знал я уже зачем, руки же Отшельника были пусты и шел он вперед, а я за ним.

Глава двадцать седьмая

Туман опустился на город старый, тем временем, и холод молочный морозил нас. Грустно мне было и зябко, но жаловаться я не привык и просто шел и смотрел и искал взглядом спутника моего впереди и когда находил, отступала тоска и прояснялся сумрак и вскоре ушло от меня и то и другое. Воздух камня городского и холодного согрелся и превратился в теплое дуновение ветра, что будто от спячки зимней проснулся. И осмотрелся я и увидел, что дорога новая привела нас в сад, что стоял позади храма большого и вот, сидит на ступенях перед дверью закрытой священник, облаченный в белые одежды с красной каймою. Лицо его было к небу обращено и виделось нам оно печальным и задумчивым и гладил он бороду свою седую.

– Что же не весел ты, отец? – спросил Отшельник, присаживаясь с ним рядом. – День теплый, яблоками пахнет в воздухе и весна на дворе.

– Вижу и чую, – грустно сказал священник, – но печаль мою это не исправляет. Проповедую я вот уже 30 лет и нравятся проповеди мои людям и хвалят они меня и в глаза и за глаза. Но не запоминают они то, что сказал я им, не желают учиться словам правильным и песен веры нашей не знают. Может неправильно проповедую я? Может впустую жизнь моя слуги Божьего прошла, если не научил я никого, а лишь развлекал паству свою, что шут при царском дворе?

Рассмеялся на слова те Отшельник и хлопнул священника по плечу.

– Да разве ж зерно, в землю брошенное видно кому, пока не прорастет? Да хоть бы и тому, кто посеял его?

– Молод ты и потому чисты мысли твои, – вздохну священник и не сделался веселее, чем прежде. – Светло думаешь и нет в мыслях твоих дум тягостных. Я же стар уже и сомнений нет у меня лишь в немногом. Почем знаешь, что сеятелем прилежным был я, а не бездумным зерна растратчиком? Почем знаешь, что не набросал я зерен на камни и ветер не унес их?

– Потому, что принес я урожай твой, – ласково сказал Отшельник и протянул ему колос пшеничный. А потом и обнял его и зашептал ему на ухо что-то и с ужасом понял я, что хочу отнять жизнь священника этого столь нестерпимо, что побелели пальцы мои, оружие за спиной сжимающее. Как и прежде, был это кинжал мой верный, что некогда спас меня от волка, и потому дал я ему имя Хаста, ведь разит он без промаха и острие его было тонким и длинным. А знал я имя это уже давно, ведь родился со знанием этим, как казалось мне во дни юности моей. Жаждал я быть на месте священника этого так сильно, что не было для меня уже ни запретов, ни совесть моя не говорила мне ничего. Но стоял я недвижно и терпел муку, пока не поднялся священник и Отшельник встал рядом с ним. Не видел я лиц их, ведь спиной ко мне стояли они, но знал я, что плачет священник, а спутник мой не утешает его, потому как нет никакой нужды в утешении, когда радость из глаз льется, словно дождь очищающий.

– Пойдем, – просто сказал Отшельник немного время спустя, когда ушел священник в храм и не обернулся, колос в руке своей сжимая. – Этот уже не потеряется и не придется более искать его никогда.

– Отчего мало мне того, что есть у меня? – вырвались вдруг у меня слова, что желал я удержать и не смог. – Я не жаден и довольно мне, что имею и не испытываю я нужды преумножить добро мое. Чего же жажду я, скажи мне, Отшельник, ведь не знаю я и некому подсказать мне?

Посмотрел он на меня внимательно и не говорил ничего долго, так долго, что уж подумал я не заговорит он, но потом все же сказал мне Отшельник:

– Жаждешь ты того, что невидимо и потому не можешь найти его, а жажда твоя есть у тебя потому, что человек не мяса кусок, что живет, растет, умирает и тлеет и исчезает без следа. В каждом живет желание познания и глаза наши к небу устремляются и если такой человек не отыщет Бога, то дьявол его найдет, поскольку не будет место души пустым. Пруд твой зацветет и начнет зловоние источать, если не создашь приток воды свежей к нему.

– И где же мне найти воду эту?! – воскликнул я тогда и рассмеялся Отшельник и покачал головой и на сей раз не сказал все же ничего и разгневался я тогда, ведь не знал, каких слов жду от него, но больше всего на свете хотел тогда, чтобы он говорил.

– Вот бы затуманить сейчас мне голову свою до беспамятства, – сказал я с трудом и едва лишь осознавая, что говорю я. – Злой ветер, что бушует в мыслях моих свиреп настолько, что боюсь, как бы не разрушил он дом мой до основания.

– Не стоит наливать вино в стакан свой, если буря вокруг бушует. Разольется оно подобно морю штормовому и зальет всех, кто вокруг тебя, – сказал Отшельник. – А если будет вина того много, то сметет оно и самую жизнь твою, словно волна из самой бездны пришедшая. Но не печалься, ведь сейчас пойдем мы туда, где есть все, что потребно тебе.

– И куда же? – спросил я, испытав облегчение, что стало недолгим и спрятал украдкой кинжал свой за пояс.

– Разве важно куда? Вот путь, а вот и солнце освещает его, – беспечно сказал Отшельник, лицо к небу подняв. – И раз пойдешь ты со мною, а я с тобой, ничего больше и не требуется, чтобы прийти куда нужно.

Глава двадцать восьмая

Из сада спокойного, что при храме, ушли мы в центр города, что вокруг рынка построен был. Потом ходили мы среди людей и смотрели и слушали шум города большого, проголодались и решили пойти в дом постоялый. Спросили на площади и быстро нашли то, что было нужно нам. Люди сидели там и говорили и пили и ели много и никто не смотрел на нас. Отшельник же бросил лишь взгляд один и в тот же мгновение, не останавливаясь подошел к человеку, что стоял у стены и рисовал что-то на холсте.

– Кого рисуешь ты? – спросил Отшельник художника. – Вижу, что красоту не этого мира передать ты пытаешься.

– Изобразить думаю Господа Бога, – ответил художник и гордость почти нестерпимая была в голосе его, – и не говори мне, что не изобразим Он, верую в то, что есть во мне дерзновение и сила и славен я буду, когда изображу Того, Кто небо и землю сотворил. А слова священников мне не указ.

Кивнул головой на слова эти Отшельник и выпрямился он и поклонился художнику торжественно, словно военачальнику солдат и сказал:

– Слава тебе и почтение во веки веков. Храбрость такую и на поле битвы найдешь не всегда.

– Зачем славишь ты меня, ведь не сделал я еще ничего? – удивленно сказал на то художник. – И в чем храбрость моя, которою ты восхитился?

– Но ты собираешься изобразить и вечность и бессмертие и свет и радость и добродетель и милосердие и все это в одном лице и не боишься.

– Властители земные затем лишь предписывают делать то и не делать этого, что боятся дух человеческий на волю выпустить. Потому и запретили священники Бога изображать и цари вторят им, – воскликнул художник. – Но я не боюсь, да и чего бояться мне? Законов, что запрещают мне творить и изображать Бога и тем свободу мою цепями сковывают?

– И прав ты, конечно же. К чему людей бояться, если страха перед Творцом их не испытываешь? А страшиться тебе есть чего, ведь если не знаешь ты доподлинно, как Господь Бог выглядит, но рисуешь его, – сказал Отшельник спокойно, – то картина твоя, чем бы она ни была, станет по сути своей карикатурою на Творца неба и земли. Рискуешь ты поглумиться над тем, кто города огнем с лица земли стирает, в Чьей руке жизнь и смерть вселенной находится. Тут нужно быть как-то по особому смелым.

И сглотнул художник и руки опустил, а мы отошли от него и сели у стола и служанка принесла нам молока и хлеба.

– И почему люди думают, что законы предков даны для слепцов и глупцов, – сказал Отшельник задумчиво, – когда лишь для зрячих и мудрых они?

И сидели мы за столом и пили молоко и хлеб ели, пока не подошел к нам пьянчужка. И стоял он рядом с нами и трясся и просил дать ему монету малую на хлеб. И нахмурился я, ведь ясно было, что на вино просит он денег у нас, чтобы снова затуманить голову свою. Отшельник же залез в карман, дал пьяному денег и кивнул ему в ответ на благодарности его.

– Зачем сделал ты это? – спросил я с удивлением. – Зачем дал денег тому, кто использует их, чтобы снова губить здоровье свое? Ведь стал ты соучастником в грехе этом?

– А ты что же, не дал бы? – спросил Отшельник, кусок хлеба очередной в рот отправляя.

– Нет, конечно же, ведь видно ясно, что употребит он монету твою, чтобы купить себе вина и напиться. Всякий, кто видит жалкое состояние того человека, даже и сомнений в намерениях его не испытает.

Помолчал недолго Отшельник и молоко в сторону отставил и посмотрел на меня внимательно, прежде, чем сказать:

– Видно молиться ты больше не думаешь никогда?

– Почему говоришь ты такое? – удивился я. – Не перестану я к Богу обращаться лишь потому, что денег на выпивку давать не желаю.

– И разве не странно это? Как же встанешь ты перед Творцом такой же нищий и нагой и босой и будешь молить смиренно, чтобы Господь дал тебе что-то, если сам ты на молитву не откликнулся и не дал молящемуся тебе то, что мог дать? И если Господь откликнется и даст тебе просимое, как будешь пользоваться тем и не сгоришь со стыда?

И покачал я головой и потом опустил ее, поскольку нечего было мне сказать ему, а Отшельник проглотил кусок хлеба и кружку придвинул и выпил молока и добавил затем к уже сказанному:

– Зачем я дал ему денег, спросил ты? Потому, что просил он и я услышал и пожалел его. Кто думает, что руку за милостынею протянуть легко, не просил ее никогда. А что до того, что пропьет он деньги мои, выслушай вот что: однажды злой человек кинул со скалы камень, в надежде, что упадет он и погубит жизнь человеческую. Упал тот камень и убил тигра, что хотел ребенка пожрать, а другой человек – добрый, напоил путника водой и накормил щедро, не зная, что пищу эту дали ему враги и яд в ней смертельный. Делай добро или зло твори, вот, что можешь ты, а чем поступки твои обернутся, не твоего ума дело и не во власти твоей предвидеть то. Пожалей просящего, откликнись на молитву его и будь добрее к тому, кто добра не видит. Вдруг да упадет монета твоя тяжестью праведной и разломит лед на сердце пьянчужки того и употребит он милостыню твою как должно и вот уже двум душам ты сделаешь благо, а не одной.

Стиснул я зубы и понял, что не лезет мне в горло еда больше, а кинжал мой за поясом вдруг стал словно бы вдвое тяжелее. Отшельник же смотрел по сторонам и улыбался, глядя на людей вокруг и не менялась его улыбка, на ком бы ни останавливались глаза его. И была вокруг музыка и крики и веселья много и закончилось все так же быстро, как и всегда. Вдруг подошли к нам двое солдат и поклонились и сказали:

– Царь и царица земли нашей, просят того, кого именуют Отшельником и спутника его во дворец к ним.

Не сильно встревожился я, поскольку не исходило угрозы явной от тех, кто пришел за нами, а спутник мой не боялся их и вовсе, как видел я.

– И был для нас город новый и озеро, что морем зовется и город старый прошли мы, – сказал Отшельник и поднялся. – Теперь же настало время дворца. Пойдем же к властителям земным и будем говорить с ними.

Глава двадцать девятая

Путь до дворца не был долгим, хоть и шли мы под взглядами людей, что страшились нас, ведь шли рядом солдаты впереди нас и сзади и по бокам. Люд простой и незамысловатый видел в нас злодеев и был прав лишь наполовину. Когда же пришли мы ко дворцу, то толпа вокруг нас поредела и изменилась и одежды простые и прочные сменились одеяниями тонкими и дорогими. Дела обычные и полезные поменялись на праздные и бессмысленные. Мы же прошли посреди колонн из белого мрамора и предстали с Отшельником перед царем и царицею, что сидели на троне одном. Вокруг не было же теперь никого, лишь двое воинов рослых, стоявших с копьями длинными, направленными прямо на нас.

– Говори первой, жена моя, – сказал правитель земли той. – Последнее слово за мной да будет, как заповедано отцами нашими.

– Ты пришел, наконец, – величественно сказала царица и кивнула Отшельнику. – Дошло до нас слово о тебе и знаю я, что отвечаешь ты на вопросы, что задают тебе. Ответишь ли ты на наши или подобен ты тем людям, что пренебрегают словом сильных мира в угоду слабым?

– Слабые вопросы задают чаще, чем сильные, хоть и у тех и других их много и спрашивают люди простые меня, так как нет у них денег, чтобы купить себе ответ. Задай вопрос один, царица, – сказал Отшельник, – а на другой отвечу я правителю земли этой, если смогу.

Нахмурились тогда царь и царица и знал я, что злость на Отшельника в них проснулась за то, что был теперь он властен над ними, поскольку держал в руках ответ на то, что интересует их.

– Правда ли то, – спросила царица после молчания недолгого, – что Бог, которому ты служишь, творит чудеса? И не считай это вопросом, поскольку это лишь часть его.

– Правда это, – улыбнулся Отшельник, – и часть правды. Верю я в то, что каждый из нас способен чудеса творить, если не усомнится в сердце своем, что исполнится то, что пожелает он.

– Что же, я могу пожелать, чтобы гора обрушилась и она рухнет, если уверена я буду в том, что это исполнится? – голосом удивленным и с жадностью некоторой и страстью подавленной спросила царица.

– Созданы мы по образу и подобию Того, Кто сказал в пустоте: «Да будет свет» и не усомнился и «стал свет».

– Я могу пожелать, что угодно, – сказала царица и голос ее был слышен лишь мне одному, поскольку стоял я ближе.

– Верно и то, – продолжил Отшельник, – что если испытаешь хоть долю сомнений, а ты испытаешь, ведь не творит язык человеческий без сомнения хоть бы и малого, и потому не получится у тебя ничего. Даже святые, что чудеса творят, всего лишь проводники воли Всевышнего, Кто сам есть чудо.

– Отчего же Бог твой не сотворит тогда чудес разных перед всем родом людским и не обратит человеков к себе? – надменно спросила царица. – Хотя бы и посредством слуг своих. Тогда все служили бы ему и славили бы его и не сомневались в существовании его.

– Хоть и второй вопрос этот, но пред царицею не буду настаивать я на своем и молчать. В саду Эдемском чудо Господне было перед глазами людей непрестанно, спасло ли это их от греха? И вот еще что скажу тебе: чудо Господне не кнут, а люди не скот, чтобы загонять его. И Богу моему не нужны те, кто не жаждет его. Воля свободная служить ему или нет – один из величайших даров его, поскольку хотел он создать не кукол, чтобы играть с ними, подобно ребенку, но люд вольный и чистый и жаждущий света и приходящий на службу не как невольник, а с радостью.

– И что же делать простому смертному, что облечен властью, – насмешливо спросил царь, – дабы Бог твой помог ему? Скажи мне, Отшельник, что делать правителю посоветуешь?

– То же, что и любому другому, – спокойно сказал Отшельник, – просить.

– Просить! – вскричал царь и вскочил на ноги и простер руку к нам. – Я тот, кто смотрит с высочайшей башни на свете и не видит границ владений моих и мне просить ты советуешь!? Чтобы те, чья жизнь и смерть в руках моих, смотрели на меня, не как на повелителя, а как на попрошайку. Знаешь ли ты, несчастный, что по законам моим унижение властелина смертью карается!

Воины сделали шаг вперед и приблизили острия копий к сердцам нашим и взялся я за оружие мое, что держал за спиною и решил, что между смертью моей и Отшельника, выберу я смерть тех, что пред нами.

– Когда был ты ребенком, – сказал спутник мой и не пошевелился и не глядел на острия, что сверкали пред ним, – и играл в саду отца своего, а потом хотел есть и бежал к нему и просил накормить, было ли то унижением для царя?

Слова были разумны и кротки, но гнев правителя дик был и слеп уже. Поднял он руку и видел я, что готов он уже произнести слова свои, что станут последними для нас, но замерло все вокруг вдруг и застыл и царь и царица и воины и сам воздух вокруг.

– Не вашим копьям пронзить меня, – тихо сказал Отшельник и тих и задумчиво был голос его, как у того, кто вдруг понял важное нечто или о себе или о чем другом. – Не в этом дворце, что есть пыль осевшая и не этим правителям земным, чьих имен вскоре никто и не вспомнит, судить меня.

Развернулись мы с ним и пошли прочь, а недвижные люди вокруг вдруг померкли слегка, словно мир в легком тумане предрассветном.

– Зачем был ты дерзок с ними? – спросил я его, когда отошли мы уж далеко и от царя с царицей и от копий. – Разве не знаешь, что с теми кто на троне, опасно не только говорить, но даже и смотреть непочтительно?

– Жаль, что дерзость ты усмотрел в ответах, что честными были всего лишь, – ответил беззлобно Отшельник. – Что же до страха пред теми на троне, то не было его у меня, ведь путь наш к концу близится, но это еще не он.