Текст книги "Дом на пшеничном поле"

Глава тринадцатая

Ночь провели мы в лодке плывущей и утро прошло в ней же. Когда же пришло время полуденное и после того, как солнце стало жарким невыносимо, пристали мы к небольшому причалу возле леса небольшого, с деревьями, что листву от жары теряли. Там и устроились мы с Отшельником, стараясь спрятать головы наши от зноя, но не удалось того нам, хоть и нашли мы смоковницу с густой кроной. И когда стала жара нестерпимой, покачал головой Отшельник и хотел было что-то сказать, пот утирая и на смоковницу глядя, но остановилась рядом с нами повозка роскошная и пригласили нас внутрь. Слуги, что дверцу повозки открыли нам, одеты были в шелка дорогие и лица их лучились важностью, что всегда отмечает тех, кто важным служит. Привезли нас они в дом богатый и хозяйка его приняла нас и расспрашивала, дав нам воды и фруктов. О многом говорила она с Отшельником и отвечал он ей, а я слушал. Давно то было или недавно, но запомнилось мне лишь то, что и должно было запомнить там, где сидел я и такому как я.

– Почему грешно богатством прирастать? Сказал мне это слуга Бога, которому и ты служишь, – спросила Отшельника женщина, что носила одежды дорогие и украшения и ела на золоте. – Трудилась я с детских лет и преуспела и стала трудиться еще больше и вот теперь все есть у меня. Неужто Бог твой, о котором ты рассказал, накажет, меня за это?

– Зачем же наказывать тебя Богу, если сама ты с собою сотворила подобное? – сказал Отшельник, сидевший на ковре и виноград кушающий. – И если только наказание волнует тебя, а не вред, что духу своему причиняешь ты решением твоим, то и волноваться тебе не о чем.

– Что такое ты говоришь мне? – удивилась женщина. – Чем стремление мое к достатку вредно быть может? Я кормлю слуг моих и не нуждаются они ни в чем и многим я помогаю, где здесь грех?

– Жила девушка одна и со дней юности своей любила она двух юношей, одного духом богатого, другого богатого просто, – заговорил тогда Отшельник. – И вошла она в возраст разума и выбирала из двух любимых и выбрала просто богатого и вышла замуж за него. Что скажешь ты о девушке такой?

– Имела она право полное выйти за того, кто будет ей опорой и даст ей и детям их все, что потребно, – твердо сказала женщина.

– Правильно сказала ты и потому спрошу тебя еще вот что: тот юноша, духом богатый, кого отвергла она, обязан ли он ей хоть чем-то?

Ничего не ответила женщина на то и лишь голову опустила, как всегда делает тот, кто понял услышанное.

– Золото твое ты все поминаешь первым, а Господа вторым и на алтаре твоем мешок стоит, а Творец лишь изображение на нем. Сбрось мешок с алтаря и поставь Бога на возвышение и служи ему и даст он тебе то, что потребно тебе, – сказал Отшельник и поднялся на ноги. – Лишь злато, что пришло из горнила Божьего, будет служить тебе. Богатство, не от Бога исходящее, сделает тебя слугой своим и не будет в душе твоей места Богу, поскольку Господь не вор и не разбойник и не нужны ему слуги чужие.

Помедлил он немного и, прежде чем уйти, сказал еще вот что:

– Спасибо тебе, что приютила нас и дала нам место для отдыха и накормила. Запомни же: деньги твои, что потратила ты сегодня, принесли тебе больше чем те, что скопила ты или скопить когда-нибудь сможешь. Это все, чем могу отплатить я тебе.

– Подожди. Мало мне этого и впервые в жизни моей я знаю точно, что жажду нужного, – воскликнула вдруг женщина и вскочила и опрокинулся стол и еда и питье дорогое пролилось на пол. – Я всю жизнь посвятила созданию мира своего и что же мне делать теперь, когда сказал ты мне слово? Я может и не пророк, но знаю точно, что не забыть мне того, что сказано было сегодня.

– Была ты судимою и можешь остаться ею, а можешь и судьею стать, так как вижу в тебе силу, что народ за собой повести может и сокрушать врагов народ тот будет и прославит Бога живого, – сказал ей на то Отшельник и протянул руку и колос пшеничный вложил ей в ладонь. – Вот зерна, что тебе предназначены, можешь продать их, если захочешь, и купить себе то, что потребно.

И сжала ладонь женщина и всмотрелась в лицо Отшельника, словно путник, что заблудился и путь отыскать желает.

– Что сделать мне, – спросила она, – чтобы жизнь мою поменять так, как ты сказал?

– Взрасти зерна, что в руке твоей, – сказал ей на то Отшельник, – а потом отложи кошель и возьми копье, чтобы защитить урожай свой, ведь возжелают его отобрать у тебя. Скажи мне, кто лучшим защитником поля пшеничного будет: воин или торгаш?

Ничего более не было сказано в тот день, и ушли мы и не видели больше женщины той и не знаю я, что сталось с ней. Ушли мы и пришли к лодке нашей, когда солнце уже красило воду закатным багрянцем.

– Уверен ли ты в словах своих? – спросил я Отшельника. – Будет ли она тем, кто судить сможет?

– Есть в ней величие, – сказал Отшельник и сели мы в лодку и заскользила она по воде. – Как и в любом. А будет ли она первой среди многих или одной из многих останется, гадать не следует. Пока дерево растет, никто не знает, можно ли будет под кроной его от зноя спрятаться. Протянул руку Отшельник и показал мне на озеро, в котором уже первые звезды плескались.

– Отражение красоты небесной также прекрасно, как и светила, что там, наверху. Но где звезда, а где подобие ее, любому понятно, кто посмотрев на воду, глаза поднять потрудится.

И продолжала лодка наша плыть вперед и рыб великое множество следовало за нами и взмахивали они время от времени хвостами своими и капельки отражений звездных разбивались о лица наши.

Глава четырнадцатая

В утро следующее, когда пристали мы к причалу, возле которого ивы плакали прямо в воду, шли мы потом по дороге до тех пор, пока солнце снова не догнало нас и встало над головою и пришли мы в ту пору на поле и ужаснулись, ведь было то поле битвы великой, что закончилась уже, но оставила после себя обломки силы невиданной и горя и смерти, разбросанные повсюду, как и всегда бывает, когда одни побеждают, а другие проигрывают. До горизонта лежали тела и стояли и сидели люди со странными черными крестами на одеждах и валялись в грязи знамена, некогда роскошные и гербы горделивые, покрытые копотью на древках поломанных. Сколько хватало глаз, не было рядом с нами живых, а лишь убитые. Живые же снаружи, но мертвые внутри бродили среди тел соратников своих. И стоял там на коленях человек, прижимающий к груди флаг порванный и плакал горько и дымилась земля от злости слез тех, что падали на пепел, покрывающий землю. И поднялись испарения от земли сожженной и сгустились в тучи свинцовые и встали те тучи фронтом грозовым над местом, что фронтом недавно было.

– Ты! – вскричал вдруг человек тот и отбросил знамя поруганное и бросился к Отшельнику и протянул руки к нему. – Ты – слуга Бога живого, не отрицай. Вижу это в глазах твоих и рука твоя правая выдает тебя.

– Лучше со скалы сигануть, чем отрицать правду такую, – смиренно сказал Отшельник и не пошевелился, а лишь всмотрелся внимательно в лицо, от слез и копоти грязное.

– Мы строили святилища и кресты на себя нашили и лозунги, что Бог с нами, повсюду на нас и на одеждах наших, – со злобой вскричал человек. – И вырезали мы имена Бога даже и на телах наших, чтобы призвать его и стать победителями. Почему же мы проиграли? Что еще надо Богу от нас?

– Потому, что неправы вы были, – сказал Отшельник, недвижимый по-прежнему, – оттого и проиграли.

– Мы накормили народ свой, отомстили обидчикам нашим, прославили отцов своих, – продолжал человек, потрясая руками, – и не просили ничего, делая все сами и отделяли волков от козлищ и не мечтали ни о чем кроме победы. Где был Бог твой и что еще было нужно ему?

– Неправы вы были, вот и все, – также спокойно сказал Отшельник, продолжая в спокойствие внешнем стоять, – и потому проиграли вы.

– Так вот, что скажу я тебе, – с тихим шипением продолжил человек. – Либо он слеп и глух, Бог твой, либо нет его вовсе, раз все наши усилия и символы и молитвы не были услышаны, а победили нас язычники, ни во что не верующие и отринувшие и бога и дьявола. Пустоте надо поклоняться и так победу добывать: силою мышцы, а не упованием на того, кого нет.

– Не то, говоришь ты и не потому, что веришь в ничто. Горе твое, горе проигравшего, говорит устами твоими, а между тем, просто не правы вы были, – в третий раз сказал Отшельник, – и потому проиграли, как же не понял ты этого до сих пор?

– Да с чего взял ты это?! – вскричал человек и вновь простер руки, чтобы схватить Отшельника за горло, но замерли пальцы его на полпути. – Кто ты такой, чтобы говорить мне о неправоте народа моего?

– Я тот, кого слушал ты и не слышал, поскольку уже я ответил троекратно на вопрос твой. Были вы неправы просто потому, что проиграли, – беззлобно Отшельник сказал ему, продолжая стоять в неподвижности. – Если Бог на твоей стороне, то как можешь ты проиграть, а если нет его с тобой, то за неправду воюешь ты и не будет тебе ни победы, ни мира, ни покоя, ни почета. Ни тебе, ни могилам тех, кто сражался рядом с тобой. А что до символов, что навесили вы на себя, пересмешник может молитву прокричать, но разве он молится? Злодей может человека умертвить, пост соблюдая, но разве постом он спасется? Ты можешь обвесить и дом свой и себя иконами и храмы построить, но если скажет Господь делу страны твоей «нет», не услышишь от него «да» и не победишь.

– Не знаю, за что нам все это, – тихо сказал человек, после молчания недолгого и руки опустил и не было уже в голосе его злобы а лишь отчаянье зверя загнанного.

– Себе хоть не то и, если уж по другому не можешь. Знаешь ты все, – сурово провозгласил Отшельник. – Если Бог от кого отворачивается, всегда знает тот, почему более лица Божьего он не видит, если только не врет себе, пока поздно не будет. Так что знаешь ты все, снова говорю тебе это. Тела и души свои резали вы не из любви к Богу, а в угоду тому, кто ненавидит людей лютой ненавистью со дня сотворения. Кто еще может заставить человека восстать на саму природу свою и возжелать кромсать и боль причинять себе телесную и духовную и превратиться в насмешку над Божьим творением?

И замолчал человек и разжал кулаки и поднялся и наступил ногою на знамя свое поверженное и долго смотрел на дым и тела и не говорил ни слова, пока и мы ждали, что породит сердце его.

– И что же делать мне теперь скажешь? – спросил он, лицо к небу свое поднимая и глаза закрыв от дождя, что землю хлестать начал в то время. – Кто я теперь и куда идти мне?

– Домой ступай и проси прощения у людей и у Бога, за то, что служил делу неправедному, – грустно сказал Отшельник. – Если есть в тебе еще хоть капля земли плодородной, прорастет то, что даю тебе, и соберешь потом урожай свой и хлеб и вино достанешь и будем еще говорить с тобою.

И после слов этих протянул Отшельник человеку тому одно пшеничное зернышко от колоса и положил его на ладонь человека.

Взял тот его и в руке зажал и молчал, пока текло по лицу его, а мы уходили прочь по земле, что смывала с себя следы битвы, что не была первой и не стала последней.

– Даже ему, – сказал я тогда и тих был голос мой, ведь не желал я, чтобы услышал он меня и хотел того, больше всего на свете. – Даже ему…

– Если бы был он готов лишь жизнь отнимать, – сказал тотчас Отшельник, – то не дал бы я ему и пыли с колоса моего. Но он был готов и жизнь отнять и со своей был готов расстаться за дело, в которое верить себя заставил. И вот рука моя и его и зернышко малое, что прорасти еще может. И будет так, пока слезы еще текут у него.

И ощутил я тогда впервые за долгое время, что есть у меня кинжал и за поясом он и острие его колет меня по-прежнему.

Глава пятнадцатая

Долго шли мы по полю битвы и видели много и слышали многих, но не остановились, пока не пришли в лес, сырой и мрачный, что не пропускал света солнечного. Кругом была тьма и хоть и видели мы, куда идем, но не знали, когда станем видеть ясно. И не хотелось нам разговаривать и чувствовал я, что это правильно, ведь впереди было нечто страшное. Думал я, что если буду готов к тому, что увижу, хоть и не знаю к чему, то так будет лучше, чем быть не готовым. Вот так и провел я весь путь свой тот в страхе перед страхом и не выиграл я ничего, когда вышли мы, наконец, из леса и увидели, что перед нами. И вот холод ветром льдистым прошел по коже моей и стало стократ тоскливее на душе, как не было мне и на поле боя. Если зрелище битвы меж мужами не пугало меня, то место мрачное, что предстало передо мною, наполнило меня ужасом тоскливым и не было средства, чтобы унять дрожь мою. Был передо мною холм и дерево одинокое и женщина, рядом с которой не было никого, стояла на вершине его и плакала она перед гробом маленьким, стоящим перед нею.

– Воистину водишь ты меня сейчас по местам мрачным, Отшельник, – сказал я с трудом и отвернулся и не хотел больше смотреть. – Тяжко смотреть мне на горести человеческие.

– Я не водил бы тебя, если б не шел ты за мною, – сказал Отшельник и спросил затем: – А что до тяжести, о которой сказал ты, то дал тебе Бог два глаза, чтобы смотрел ты не только одним из них. Но скажи мне: тебе жаль мать или дитя, что умерло у нее?

– И ее мне жаль и ребенка, – сказал я, по-прежнему не глядя, ведь думал я, что испытывает он меня.

– Мать пожалеть стоит, ведь страдает она, но почему тот, кто не успел нагрешить и ушел в жизнь вечную, избавленный от страданий мира нашего, жалость у тебя вызывает?

– Если так думать, – покачал я головой, – то и рождаться никому не стоит. И разве не достоин мир этот, чтобы не попробовать жизнь, что дает он?

– Со всеми ужасами его?

И поднял я тут голову и увидел, что улыбается спутник мой.

– Ты спрашиваешь это потому, что знаешь, кого я виню в страданиях людских? – спросил я прямо, ведь солгать в тот момент ни у кого не хватило бы сил, а у меня и желания такого не было уже. – И разговор наш сейчас об этом, как и всегда.

– Бога ты обвиняешь, – сказал Отшельник и спокойствие было в голосе его. – Мучения рода человеческого, смерть детей и другие прочие ужасы. Почему Господь допускает все это, спрашиваешь ты и голос твой тонет в хоре подобных ему. Какого ответа же ждете вы? Можете ли сами свои тревоги по поводу дня грядущего объяснить бабочке, что живет лишь день один на земле? И как же Живущему вечно с родом людским разговаривать?

– Не говори мне сейчас обо всех страданиях и бедах и судьбах людских. И о времени и вечности не перед гробом тем маленьким болтовней заниматься. Скажи о ребенке этом. Не произнес он молитвы покаянной, не принес жертвы во искупление первородного греха и, быть может, пойдет в ад согласно вере отцов наших. Где справедливость тут?

– Если не видишь ты света и ходишь во тьме – не значит то, что света не существует. Если думаешь ты, что Бог твой отправит душу невинную в ад, по какой бы то ни было причине, спроси себя, что за богу ты служишь и кому вера твоя на алтарь ложится?

– Не служу я никому и служить не желаю, глядя на гробы детские, – вскричал я, давая волю гневу и смывая волнами его тоску сердца своего.

– Что ж, тогда и Бог тебе ничем не обязан, коли не служишь ты ему. Почему же требуешь от него что-то, от того, кого отвергаешь и не желаешь знать?

Стиснул я зубы свои и заговорил быстро, чтобы не увидел он смятения моего:

– Скажи мне, что знаешь, о чем говоришь доподлинно и нет в тебе никаких сомнений. Дай же и мне веры, что знанием подкрепляется, если есть она у тебя

– Не скажу и не дам, ведь если заговорю, то и малая вера твоя испарится, как дождевая капля на костер упавшая. Не слушают и не слышат того, кто о себе лишь вещает, а если слушают, то лучше бы и не делали того, – вздохнул Отшельник. – Скажу лишь, что только фанатики безумные из числа человеков не сомневаются в том, что делают и в том, что говорят они или им. Остальные лишь веруют. И так и стоит поступать тем, кто разумом открыт к таинствам жизни и смерти: если Бог есть, то он такой, как я думаю, а если нет его, то какая разница, какой он?

И замолчали мы вместе и стоял я и бушевала в груди моей буря и не хватало слова, чтобы утихла она. И понял это Отшельник и провел рукой по воздуху и сменилось все вдруг вокруг и увидел я, что стоим мы посреди кладбища великого, что простиралось вокруг, сколько хватало взгляда. И смотрел я на море камней и плит и памятников могильных и обращает я свой взгляд и на юг и на запад и на восток и на север и нигде не смог рассмотреть ничего, кроме вида земли погребенных.

– Возрадуйся же, поскольку не умер ребенок тот, – сказал Отшельник. – То было лишь видение, что показал я тебе, дабы сказать слово последнее в этом месте. То, что увидел ты, было лишь тем, что могло быть, но не случилось. Не плакала мать, потеряв ребенка, которую пожалел ты. Вырастила она его и прижимала к груди и пела песни ему. И ребенок тот вырос и стал велик и могуч и власть была дана ему и вот место, что видишь ты, всего лишь одно из многих, где похоронены жертвы правления его, которых убил или он, или по приказу его.

И отшатнулся я, пораженный и замахал головой и руками, словно мух отгоняя, но схватил меня Отшельник за руки и остановил и взглянул в глаза мои.

– Не все умершие в детстве злом стали бы, – внятно и веско заговорил он тогда. – И не для того я показал тебе могилы эти и смерть и горе и слезы. Я верую в Отца моего, верую в то, что он велик и прав и благостен и непорочен и еще ни разу Отец мой не дал мне повода усомниться в достоинствах его. Не пошатнет веру мою и то, что кажется мне несправедливым, ведь если доверяю я тому, кого люблю и тому, кто меня любит, то доверяю ему во всем и до конца. Ну а если не таков я, то вес мой легок и унесет меня ветер и исчезну я, как сон не приснившийся. Однажды Бог повелел человеку принести в жертву сына своего и человек тот послушался и пошел на гору и готов был сделать то, что должен был, ведь доверял Господу своему, как никому другому, хоть и не знал, почему столь страшное требует от него Отец, но не усомнился и надеялся и верил решениям Творца своего и потому и он и сын его живы остались.

И взмахнул рукой Отшельник и рассеялся сумрак и снова была вокруг пустота и лишь двое нас было и вот дорога перед нами прямая и камень белый покрывает ее.

– Ты учишь меня чему-то? – спросил я, почти не понимая, о чем спрашиваю, поскольку бушевали во мне мысли и без малого безумен был вихрь их.

– Путешествую я с тобой, а ты со мной, – сказал Отшельник и протянул руку и показал на путь, что лежал перед нами. – И довольно того пока что. Идем же к лодке и поплывем с вечерним ветром к закату, довольно смотреть, пора делать.

Глава шестнадцатая

Лодка наша плыла в тот день тихо и плавно и не было ни малейшей волны даже и тогда, когда руку я в воду опускал, чтобы охладить ее. К тому же времени, когда прибыли мы к месту очередному и нужному, утро закончилось и начался день жаркий и солнце сияло уже нестерпимо. Отшельник же, выпрыгнув из лодки, поманил меня за собою и пошли мы и пришли на поле ромашковое. И хоть шли мы долго, но день был все еще солнечный и небо чистое и пели птицы и девушка, безмятежно улыбавшаяся, сидела в платье цвета одуванчика на скамейке посреди цветов. Опустила она ноги в сочные стебли и лицо умиротворенное к солнцу обратила, словно подсолнух. Любовался я ею и не было во взгляде моем ничего плохого, что редко бывало со мной.

– Вот та, ради которой мы здесь, – сказал Отшельник. – Подойдем же и поговорим.

И подошли мы и поприветствовали девушку и спросил ее Отшельник:

– Долго мы путешествовали и много земель прошли и немало уже людей повидали, но впервые видим мы такую безмятежность. Отчего же лицо твое так спокойно и за солнцем оно следует, не думая о дожде?

Он говорил и за себя и за меня и всегда гневался я, с самого детства, когда кто-то делал подобное, но сейчас не было во мне злости, ведь говорил он правду и нечего мне было добавить к словам его.

– Спокойно на душе моей, добрые люди, – улыбнулась девушка. – Потому и безмятежна я, и мир вокруг меня тих и спокоен. Тепло лицу моему и дождя не жду я, равно как и холода.

– И в чем же секрет твой? – миролюбиво спросил Отшельник. – Быть может поделишься с нами, а мы и другим сможем рассказать и радость спокойную в мире преумножить.

– Прочитала я в Книге Великой: «не судите и не судимы будете» и поняла я тогда, что Бог не судит того, кто сам никого не осуждает, – сказала девушка, – и стало спокойно мне и весело и возрадовалась я, ведь неподсудна я, поскольку нет во мне никакого осуждения и принимаю я людей всех такими, какие они есть, а значит не будет и меня судить Бог мой.

– В чем смысл деяний, если нет за них ни награды, ни порицания? – спокойно сказал Отшельник.– Для чего зерно молоть, если не для того, чтобы хлеб испечь? А если не испечешь, то бесполезны были труды твои, что вложил ты в колос свой. Судить Господь будет, конечно, как не судить тому, кто право имеет, раз законы те сам и создал, хоть и не осудит, быть может, но не по той причине, по которой ты думаешь.

– Зачем говоришь ты мне такое? – нахмурилась девушка и вдруг побежали по небу облака и ветер сделался колюч и усилился. – Зачем краски мира моего крадешь у меня? Хочешь ли ты сказать, что в Книге той ложь написана?

– Не Книга нам врет, а ты не понимаешь. Когда сказано: «Не судите, да не судимы будете», не об одном только осуждении ближнего твоего словами или мыслями речь там идет.

– И о чем же тогда говорится в ней, если не об этом? – гневно спросила девушка и небо совсем потемнело и ромашки уже не стояли прямо, а стелились по земле, ветром погнутые.

– Когда встречаем мы кого на пути своем, – сказал Отшельник, – решаем мы, как поступить с ним и тем самым надеваем мы мантию законника, по мере нашей скроенную для нас, и судией в этот момент мы становимся и в наших руках судьба того, кто пред нами. Добро ему сделать или на зло осудить? Как и судия решает, приговорить ему стоящего перед ним к наказанию или отпустить с миром. И если сказано тебе, не судить, то означает то, что не приговаривай ко злу своему ни людей, вокруг себя, ни тварь любую, ни мир духовный или вещественный. Ты судия в маленьком суде и приговор тебе будет в соответствии с тем, к чему и ты приговаривала, когда предстанешь ты перед Начальником твоим, что в Суде Верховном заседает.

И вскочила девушка и вскричала и закрыла глаза руками и побежала прочь, а мы стояли на поле, которое уже заметал снег и не было вокруг больше ни зелени, ни цветов, ни неба чистого, а лишь вьюга и холод и мрак снежный.

– Зачем разрушил ты мир ее? – спросил я и поежился, ведь было мне холодно, почти что нестерпимо. – Было тепло ей и хорошо и что дал ты ей взамен?

– Говоришь ты так только потому, – грустно, хоть и мягко сказал Отшельник, – что и тебе сейчас холодно стало. И не отличаешься ты в том ни от какого другого человека. Правда колючей бывает, но невозможно молчать, если время сказать пришло. И сказал я все, что услышали вы затем, что на поле ее красивом множество змей ядовитых таилось, а она не видела их и не знала, что ждут они лишь момента, чтобы вонзить в нее зубы свои и умертвить ее. Теперь же все они под снегом и спят.

– Но ведь проснутся они, когда снег сойдет? – упрямо сказал я тогда и переступил с ноги на ногу боязливо. – И снова будет и трава и цветы и змеи в ней.

– Конечно проснутся, и вырастет все, что скроет их снова, но теперь и она спать не будет и глаз ее станет видеть не только лишь траву и цветы, но и змей, что средь них, чтобы не наступить ей на гадов. Дал я ей взор сомневающийся, чтобы самодовольство ложное не погубило ее прежде времени. Ведь думала она, что не делая ничего заслужит тем самым награду, но как же возможно это? Камень тогда, что просто лежит у дороги тоже награды заслуживает? Если не творишь ты зла и тем оправдываешь то, что и добра от тебя не дождешься, то уже одним этим зло и творишь… Однако пойдем уже отсюда, лодка нас ждет, а ноги мои заледенели совсем.