Текст книги "Замещающий ребенок"

Вдохновленный творчеством Сальвадора Дали, Ц. Шамула посвятил ему свою докторскую диссертацию, в которой обратил внимание на очень важную ошибку в автобиографии художника. Дали в книге «Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим» утверждал, что у него был старший брат, которого также звали Сальвадор. Дали пишет, что брат умер в семилетнем возрасте, за три года до его появления на свет. Однако, изучая архивы мэрии Фигераса, Шамула обнаружил, что старший брат умер не в семь лет, а в двадцать один месяц и двадцать дней, и не за три года, а ровно за девять месяцев и десять дней до рождения своего младшего брата, художника. Сопоставив сроки, можно прийти к выводу, что младший был зачат прямо в день смерти старшего. Не подлежит сомнению, что Дали стал замещающим ребенком, и это состояние незримо присутствует в его жизни и творчестве.

Другой почитатель Дали, П. Румегер, раньше, чем Ц. Шамула, делает вывод о том, что умерший брат Дали стал для художника фактически двойником, созданным его шизофреническим воображением. Это следует из особенностей личности художника, из того, как он изображает тело, а точнее, из его представлений о схеме тела. Этот двойник стал «мифическим двойником, который заворожил Дали: в Сальвадоре Дали и его жене Гале воплотился диоскурийский миф о близнецах Касторе и Поллуксе (или Поллуксе и Елене, согласно другим источникам), небесных близнецах». Вспомним также, что эта пара появилась из одного яйца, рожденного Ледой от союза с Зевсом, принявшим облик лебедя. Это яйцо присутствует на многих полотнах в театре-музее Дали в Фигерасе.

Его эксцентричные поступки, по его признанию, имели одну цель: «Мои выходки помогали мне убить память о моем брате. Благодаря этой постоянной игре, я воплотил в жизнь миф о Касторе и Поллуксе: один брат умер, а второй бессмертен» (так вот скромно…) И поскольку Дали никогда не оставался в долгу у своего воображения, он призывает на помощь Дарвина, чтобы объяснить, что брат просто не мог выжить: он отдал все свои жизненные силы своему преемнику – младшему брату.

Отец обоих Сальвадоров, первого и второго, носил то же имя – Сальвадор. По мнению Шамула, мать обоих Сальвадоров-сыновей, должна была очень тяжело переживать смерть первого из них. Ее беременность Сальвадором II – по ее желанию или нет – сразу же после смерти его предшественника, резко блокировала (автор говорит «зажала») процесс горевания. Принимая во внимание обстоятельства, при которых будущий художник был зачат, можно думать, что ее горе усугубилось бессознательным чувством вины. Ференци утверждает, что у многих людей вскоре после утраты возрастают сексуальные потребности, и это приводит к зачатию ребенка сразу после смерти предыдущего. Он цитирует Торока, который утверждает, что все те, кто признавался в том, что пережил подобное повышение либидо, испытывали чувство стыда.

Патологическое состояние матери оказало влияние на сына. Он писал: ««Я пережил свою смерть прежде, чем прожил свою жизнь. Мой семилетний брат умер от менингита за три года до моего рождения. Это потрясло мать до самой глубины души. Раннее развитие, гениальность, прелесть, красота этого брата были ее отрадой. Его смерть стала для нее ужасным шоком, который она с трудом пережила. Родители справились с безысходностью только после моего рождения, но скорбь продолжала переполнять их. Уже во чреве матери я чувствовал их тоску, и мой плод плавал в адской плаценте. Их горе так и не отпустило меня. Я глубоко переживал это навязанное мне присутствие брата, как потрясение – похожее на полное отсутствие чувств, и в то же время как состояние обреченности».

Все мои чудачества, вся эта неразбериха – это постоянная трагедия всей моей жизни. Я хочу доказать себе, что я не умерший брат, что я жив. Как в мифе о Касторе и Поллуксе: убив брата, я получил бессмертие».

Шамула предполагает, что травматизированное либидо матери Дали с ее неутоленной любовью и неотреагированным горем было направлено на Сальвадора II, а он воспринимал это как насильственную любовь, несущую смерть, как травматизирующее «внешнее инородное тело» (Ж. Лапланш). До конца жизни Сальвадор II все время пытался отделить от себя это иррациональное, преследующее его чужое инородное тело. Вот откуда возник его параноидально-критический метод, о котором так много говорят.

В 1929 году Сальвадор II, уже всемирно известный художник, разрывает отношения со отцом. Надо сказать, что раньше его уже выгоняли из дому: отец узнал о его инцестуозных отношениях с сестрой – девушкой, которую он всегда изображал со спины на своих первых картинах.

Отказом от отца или отказом отца (которого тоже звали Сальвадор) от него художник символически освобождается от первого имени своего умершего брата, которое было очень тяжело носить. Но Сальвадор I имел и второе имя – Гало. В этом же году он встречает Галу (женский вариант имени Гало, как говорит Ж. Лапланш) и освобождается еще больше, он отбрасывает второе имя, переведя его в женский род. И Гала становится «Галой Сальвадора»… Ее освобождающее воздействие на художника огромно; он пишет: «Я люблю Галу больше матери, больше отца, больше Пикассо и даже больше, чем деньги». Прогресс налицо: над родительским сдерживающим сверх-Я воцарился сюрреализм, дающий свободу его импульсам.

Вероятно, творчество помогло ему избежать сумасшествия, и теперь становится понятной его знаменитая шутка: «Единственная разница между сумасшедшим и мной в том, что я не сумасшедший…»

Ж. Гийота вполне обоснованно считает, что если бы можно было поставить художнику психиатрический диагноз, то он звучал бы как хроническая гипомания, однако этого не достаточно для того, чтобы судить о его гениальности.

Он пишет, что Дали, который был очарован картиной Милле «L’Angélus», пытался просветить ее в рентгеновских лучах, чтобы найти там очертания тела младенца у ног женщины и мужчины. Это типичный пример поступка человека, одержимого идеей соединения воображаемого и реального, а также навязчивыми мыслями об умершем и похороненном брате.

Дали постоянно говорил, что не хочет иметь детей: «Эмбрионы повергают меня в ужас, внутриутробное состояние вгоняет в тоску. Как все гении, я могу дать жизнь лишь кретину». Но Гийота предполагает, что реальный ребенок отнял бы у него двойника, которого он перенес на Галу.

Всем известно, что Бетховен был глухим и своим обликом напоминал льва. Однако этого слишком мало для того, чтобы описать такую необычную личность. Его современники не считали его привлекательным: некрасивое лицо, шевелюра, нескладное тело, неуклюжесть, безалаберность, доверчивость, а еще он совсем не умел считать – даже самым простым способом.

В биографиях членов семьи Бетховена мы видим три общие черты: они много переезжали с места на место, в каждом поколении были музыканты, и, как правило, у них было особое отношение к алкоголю – либо им торговали, либо его употребляли, либо делали и то, и другое одновременно.

Его отец был домашним тираном и запойным пьяницей. Узнав о его смерти, курфюрст кельнский (у которого тот был придворным музыкантом) отметил: «Бетховен умер… Доходы от алкоголя пошли на убыль».

И, конечно же, его мать, тихая, чахоточная, печальная женщина, не могла донести до сына прелести супружеской жизни. Любила ли она его? Во всяком случае, он ее очень любил.

Но не только отсутствие благополучия в семье бессознательно давило на него: Людвиг был к тому же замещающим ребенком. Меньше чем за год до его рождения в этот мир пришел его брат, которого также звали Людвигом. Он прожил всего 4 дня, Людвиг получил в наследство не только имя, но и право быть старшим. И это право он ожесточенно отстаивал всю свою жизнь. Сегодня мы знаем, что это наследство повлекло за собой очень серьезные последствия.

Кроме старшего брата, у Людвига было еще три брата и две сестры. Из них выжили только двое: его братья Каспар-Карл и Николас-Иоганн, которые родились сразу вслед за Людвигом. Таким образом, из семи детей, родившихся в этой семье за 17 лет, остались в живых всего трое, что было вполне обычно для того времени, но не столько из-за высокой детской смертности, сколько потому, что отец был алкоголиком, а мать болела туберкулезом.

Людвиг II потерял мать в 17 лет, а отца – в 22. Он, «рассчитывая только на себя» (как говорил Лакан), стал главой семьи и взял на себя заботу о братьях, которым было 18 и 16 лет на момент смерти отца. Наконец-то он определил свою роль, свой социальный статус.

Идеальные отношения между братьями, к чему он все время стремился, он воспел в финале Девятой симфонии, в замечательном хоре «Ода к радости» на слова Гёте[1]1
  На самом деле текст принадлежит Ф. Шиллеру. – Прим. пер.


[Закрыть]: «Братья мои, оставьте ваши жалобы, только веселье может соединить наши души: радость должна царить среди нас. Радость!»

Три вещи оказывали влияние на жизнь Бетховена: глухота, алкоголизм и его отношения с женщинами.

Для музыканта потерять слух – это худшее, что только может с ним случиться. По крайней мере, так принято считать. На самом деле, это спорно. Как могла повлиять глухота, внезапно настигшая Людвига ван Бетховена в зрелом возрасте, на его личность и творчество? Конечно же, она ожесточила его, и без того очень ранимого человека, изолировав его от мира. Но он никогда не жаловался, что она мешала ему творить. И действительно, музыка звучала у него в голове, он лишь записывал ее, а за инструментом проверял себя. Есть мнение, что иногда глухота играет на руку композитору, не давая творцу становиться лишь исполнителем.

Сегодня мы точно знаем, что Бетховен злоупотреблял алкоголем. Это подтверждено протоколом вскрытия, описывающим признаки атрофического цирроза Лэннека. Но важно понять, почему он это делал. Возможно, это помогало ему справиться с тяготами семейных проблем, в частности с его неприспособленностью к жизни – ведь он был замещающим ребенком, и не мог быть самим собой. Может быть, он желал найти свое место в обществе или преодолеть вечные трудности в отношениях с женщинами. Мы не можем знать наверняка.

Третьей проблемой Бетховена были его отношения с женщинами. Важное место в его жизни занимали женщины трех типов: те, кто заменял ему мать, те, кого он любил, или же они любили его, и те, кого он ненавидел.

Бетховен был очень привязан к матери. Когда она умерла, ему было 17 лет. Ее многострадальная семейная жизнь не могла вдохновить Людвига на создание своей собственной семьи, как бы он того ни желал.

Очень быстро он стал искать себе «приемных матерей». Например, в Бонне ею стала Елена фон Бренинг, мать в культурной и гостеприимной семье, в Вене – княгиня Кристина Лихновски, в доме которой он жил. Ее опека иногда даже раздражала Бетховена. Еще одной «приемной матерью» была графиня Мария Эрдеди, «пленительная и волнующая страдающая сирена», как назвал ее Ромен Роллан, почти постоянно прикованная к постели и лишь изредка ковылявшая по дому на своих опухших ногах. Последней из них стала Нанетта Штрейхер, замечательная пианистка, по доброй воле помогавшая Бетховену по хозяйству, с которым не мог справиться этот холостяк, плохо приспособленный к жизни. Отношения с этими «матерями» были сплошной чередой ссор и примирений.

Женщины и любовь всегда вносили сумятицу в жизнь Бетховена. Его сексуальная жизнь, в широком понимании этого слова, представляла собой цепь недоразумений: он никогда не видел в женщине личность, а лишь предмет, которым можно завладеть или который можно выбросить.

Все его отношения с женщинами были неустойчивыми и дисгармоничными: он не заходил настолько далеко, чтобы достичь желаемого, или, наоборот, заходил слишком далеко и терпел фиаско. Женщины его пугали. Отметим, что он имел обыкновение вступать в такие же тесные отношения с братьями или мужьями любимых им женщин, как и с самими женщинами. Эта «непостижимая страсть» (М. Соломон) проявлялась во всей его любовной жизни. Она воплотилась в песне «К далекой возлюбленной»: идеальная и именно поэтому недостижимая.

Тем не менее, Бетховен притягивал женщин, и его сердце никогда не пустовало. Однако никто не знает, заканчивалась ли когда-нибудь его влюбленность интимными отношениями. Он стыдливо умалчивает об этом. А если он иногда казался презрительным или злым, то это была лишь защита от врага, от женщины.

Среди наиболее известных его возлюбленных мы назовем семнадцатилетнюю Лорхен фон Бройнинг из Бонна, сестер Брунсвик из Вены – старшую Терезу, умную, сдержанную, благочестивую, излучающую доброту, и младшую Жозефину, по прозвищу Пепи, более хрупкую. Они, как и их дальняя кузина Джульетта Гвиччарди, маленькая кокетливая брюнетка, занимали особое место в сердце Бетховена. Возможно, что именно к Пепи Людвиг был особенно привязан, даже после ее замужества и после того, как она овдовела в браке с графом Деймом.

Сердце Людвига никогда не было свободно: доказательством тому служат его последние отношения с Терезой Мальфатти и в особенности с Беттиной Брентано, о которой биографы музыканта любят писать, что она приручила Бетховена и заставила его плясать под свою дудку.

Никто никогда не узнал и уже не узнает, сколько их было – тех, кто любил его, молча и безнадежно. Одна из них – юная Фани Джаннастасио. Ее девичий дневник, наивный и целомудренный, сохранил для нас трогательные воспоминания.

Всему миру известно письмо к «Бессмертной возлюбленной». Оно было и остается объектом нескончаемых домыслов, «неразрешимой и поэтому мучительной загадкой» (Ж. и Б. Массен). Это письмо было найдено после смерти Бетховена в секретном ящике его рабочего стола. А о том, кому оно было адресовано, до сих пор ведутся споры.

В течение двадцати лет Бетховен испытывал лютую ненависть к двум своим золовкам. Он считал их порочными, обвинял во всех смертных грехах (они не были идеальными), но самым страшным их преступлением было то, что они стали женами его братьев, которых он считал своей собственностью, если не своими рабами. Судебное дело о назначении Бетховена опекуном его племянника Карла занимает много томов. Людвиг хотел отобрать его у матери, Иоганны, которую называл «Царица ночи». Терезу, жену Иоганна, наименее симпатичного из братьев Бетховенов, Людвиг прозвал «стерва», что полностью отражало его отношение к ней.

Людвиг хотел сам воспитывать племянника и считать его собственным сыном. Карл воспитывался в пансионе, разрываясь между матерью и дядей, вел распутную жизнь, ходя по лезвию бритвы, пытался себя убить и, наконец, незаметно вышел из игры.

Как и все замещающие дети, Бетховен был приговорен к небытию. Возможно, он надеялся, что сможет самореализоваться в своем племяннике – единственном, кто принадлежал бы только ему одному.

Был ли нормальным Людвиг ван Бетховен с точки зрения психолога? На вопрос, поставленный таким образом, ответить нельзя. Бетховен не был сумасшедшим, в общепринятом смысле этого слова. Но его характер и привычки всегда удивляли (мягко говоря) его современников и биографов. Очень важно познакомиться с документом, озаглавленным «Хайлигенштадтское завещание». Оно поможет нам понять личность Бетховена. Этот документ адресован обоим братьям композитора – Иоганну и Карлу. При этом очень символично, что Бетховен в трех местах, где должно стоять имя Иоганна, оставляет пустое место. Стиль документа – печальный, эмпатичный, романтичный. Мы видим здесь и мысли о самоубийстве, и одиночество, и резкое недовольство. Все это говорит о высокой «сенситивности».

Бетховен – с нашей точки зрения – принадлежал к «сенситивному типу», в том смысле, который вкладывал в это понятие немецкий психиатр Кречмер. Согласно Жану Сюттеру, Кречмер описывает людей этого типа как личностей уязвимых, чувствительных, зависимых, скрупулезных, неуверенных в своей сексуальности.

В глубине души они таковы, но, кажется, при этом понимают, что эти качества делают их легкой добычей для доминирования над ними более активных людей; они стараются выглядеть уверенными в себе, энергичными, непокорными: их поведение (и это хорошо заметно по высокомерному выражению лица) отмечено постоянным стремлением к компенсации.

Начиная с 1915 года другой немецкий психиатр, Крепелин, описывал психопатологические реакции на прогрессирующую глухоту, приводящие к тому, что он назвал «паранойей глухих», которая очень схожа с сенситивной паранойей Кречмера. Его описание очень напоминает то, что мы знаем о характере Бетховена.

Мы уже видели, что постоянная и глубокая психическая неустойчивость музыканта может быть объяснена множеством причин. Но все-таки изначально он страдал от того, что был замещающим ребенком. Он изо всех сил пытался найти доказательства своего существования, чтобы установить нормальные отношения с родными и близкими.

Эту точку зрения может подтвердить следующий факт. Майнард Соломон отмечает, что Людвиг ван Бетховен никогда не знал свой точный возраст, и более того, не хотел его знать. Долгое время он считал, что родился в декабре 1772 года, а не в декабре 1770. Многие из его близких друзей показывали ему копии его свидетельства о рождении, и каждый раз он оспаривал их правильность: он был уверен, что там говорилось о его старшем брате, Людвиге-Марии. 2 мая 1810 года он писал Вегелеру и просил его прислать «правильное» свидетельство. ««Но прошу обратить внимание на одно обстоятельство: у меня был брат, родившийся до меня (и он это подчеркивает), и его звали Людвиг, а второе имя Мария, но он умер. Чтобы восстановить мой истинный возраст, надо найти его <…>. У нас была семейная книга, но она потерялась, Бог знает как. Не пренебрегай этим, я очень тебя прошу, постарайся найти Людвига-Марию и настоящего Людвига, родившегося после него».

Он получил этот документ, надлежащим образом заверенный в мэрии Бонна, в котором стояла дата 17 декабря 1770 года. Он зачеркнул ее и написал на обороте: «1772. Полагаю, свидетельство неправильное, ибо до меня был другой Людвиг».

Он упорно стремится оспорить дату своего рождения, отодвинуть ее вперед, чтобы увеличить расстояние между собой и умершим ребенком. Объяснение этому одно: он хочет отдалиться, оттолкнуться от него для того, чтобы стать более уверенным в своей собственной идентичности и не удовлетворяться лишь тем, чтобы быть дублем, приговоренным к небытию. «Он мнил себя „ложным“ сыном, который никогда не сможет занять место умершего брата», – пишет М. Соломон, который придерживается той же точки зрения, что и мы. Он считает, что умерший брат играет в «семейном романе» роль законного и счастливого ребенка, а бедный младший – незаконного и страдающего.

Другими словами, чтобы второй Людвиг мог существовать, нужно было, чтобы первого никогда не было.

У Рене-Огюста де Шатобриана, графа Комбурского (отца писателя), и его жены в течение 14 лет родилось 10 детей, четверо из которых умерли в младенчестве, а двое закончили свою жизнь на гильотине.

Рене-Огюст, наживший свое состояние на морской торговле, был одержим желанием передать по наследству свое имя, титул и богатство. Он был жестоким и безжалостным. Жители Комбура ненавидели его так сильно, что в начале революции разрыли его могилу у приходской церкви и сожгли тело на городской площади.

В 1754 году, через год после свадьбы, у него родилась дочь, которая очень быстро умерла. Такое же несчастье постигло долгожданного сына, Жоффруа-Рене-Мари, появившегося на свет в 1758 году. Следующий, 1759, год стал более удачным: родился Жан-Батист-Огюст, старший из мальчиков (он был казнен в возрасте 35 лет). Этому будущему главе семьи отец, Рене-Огюст, должен был оставить свои преференции и накопления по примеру герцога де Кастри.

4 сентября 1768 года, через десять лет после рождения первого Рене, умершего в младенчестве, появился на свет второй наследник мужского пола. Его назвали Франсуа-Рене. Впоследствии он прославил имя Шатобриан как писатель и общественный деятель.

Следует отметить, что имя Рене (re-natus = вновь рожденный) входило в состав двойных имен отца, старшего умершего мальчик и писателя. Была ли это семейная традиция, или отцовское желание символического воскрешения?

Двух Рене разделяют десять лет, но кажется, что в восприятии отца они слиты воедино. Об этом, конечно же, говорили в семье, ведь недаром Франсуа-Рене писал в «Замогильных записках»: «Не было и дня, чтобы, размышляя о том, кто я есть, я не представлял себе скалу, на которой я родился, комнату, в которой мать подарила мне жизнь, грозу, шум которой меня убаюкивал, а еще несчастного брата, отдавшего мне имя, которое для меня почти всегда отождествлялось с несчастьем. Кажется, что Господь собрал все это вместе, чтобы вложить в мою колыбель образ моей судьбы». Жюль Лемэтр говорил, что с рождением Шатобриана дело обстоит не так просто.

Еще более примечательно, что Франсуа-Рене Шатобриан, сознательно или нет, все время отвергал имя Рене и так сильно «верил» в то, что его зовут Франсуа-Огюст, что даже вступил в брак под этим именем.

Более того, все произведения Шатобриана подписаны именем Франсуа-Огюст, начиная с «Опыта о революциях», изданного в 1791 году[2]2
  «Опыт о революциях» был издан в 1797 г. – Прим. пер.


[Закрыть], и до того момента, когда Шатобриан заменил свои имена титулом графа. Никогда тот, кого мы называем сегодня Рене де Шатобриан, не подписывал свои книги этим именем.

Шатобриан поставил на могиле своей подруги Полины де Бомон в Риме памятник с надписью: «Ф.-О. де Шатобриан воздвиг этот монумент в память о ней». А сама Полина де Бомон в своем завещании оставила распоряжение передать «все мои книги Франсуа-Огюсту де Шатобриану».

Так или иначе, Шатобриан отказывался от имени умершего брата как в частной жизни, так и в литературном творчестве, как будто он хотел освободиться от того, с кем его хотели отождествить.

Отбросив имя Рене, Шатобриан отказался и от имени своего деспотичного, равнодушного отца, недостойного подражания (как и философ Поль-Мишель Фуко отбросил имя Поль, имя отца, сохранив только имя Мишель). Или же он все-таки отказался от того, чтобы играть роль заместителя умершего брата, которая, как он считал, была отведена ему в этом семейном проекте?

Отца Шатобриана звали Рене-Огюст. Писатель отказался только от первого имени Рене, а второе имя Огюст он, наоборот, принял и пользовался им всю жизнь. Значит, действительно, отвергнут был умерший брат, имя которого «для меня почти всегда отождествлялось с несчастьем».

А. Руо де ла Винь считает, что имя Рене было отвергнуто вовсе не из тех соображений, которые мы описали. По его мнению (высказанному в частной беседе), с тех пор, как его старший брат Жан-Батист был казнен, Шатобриан считал себя главой семьи (и фактически стал им после смерти отца в 1786 году). Имя Рене якобы было связано для него с несчастьем, в то время как имя Огюст, принадлежавшее отцу, позволило писателю некоторым образом повысить свой статус и уровень жизни.

Это утверждение спорно, так как Шатобриан никогда не подписывал тексты именем Рене. Его первый труд «Опыт о революциях» был издан в 1791 году уже без имени Рене, а брат был казнен только в 1793.

Но в этой семье был и четвертый Рене!

Это герой одноименной, широко известной новеллы. С ним мы встречаемся и в других произведениях, действие которых происходит в Америке, а именно в племени Натчез.

Тема рассказа – инцестуозная связь героя и его сестры Амели, которая его бросает и уходит в монастырь. А, как нам известно, у нашего автора была горячая дружба с сестрой Люсиль, которая была старше его на четыре года, и он был возмущен тем, что в этой дружбе кто-то мог заподозрить нечто большее.

Ш.-О. Сент-Бев, а вслед за ним и М. Регар утверждали, что в главном герое автор описал себя. Многое в их биографиях совпадает. Но судьба автора отличается от судьбы выдуманного Рене.

Возможно, создавая образ умершего брата силой своего воображения, он пытался найти способ освободиться от невыносимой тяжести быть его двойником.

Автор отвергает старшего брата и одновременно принимает его устами своего героя: «У меня был брат, которого благословил мой отец, видевший в нем наследника». Там же он говорит: «Мое появление на свет стоило жизни моей матери: я был вырван из ее чрева щипцами», в то время как мать писателя прожила еще 29 лет после его рождения!

М. Регар считает «Рене» Шатобриана книгой протеста и неповиновения. Первые карандашные наброски новеллы тот сделал в лондонской ссылке в 1793 году. Ему было тогда 25 лет, и это было в тот год, когда его единственный брат, фактически старший, но не перворожденный, был казнен.

Полные безнадежности и трагизма слова того, кто призывал «желанные грозы» (заимствованные, впрочем, из «Песни песней»), кто говорил: «жить с полным сердцем в пустом мире и, не попробовав ничего, быть разочарованным во всем», конечно же, в большей степени соотносятся с романтизмом, свойственным тому времени, чем с психологической проблемой, берущей свое начало в семье.

Так или иначе, это неоднозначное отношение к статусу старшего, принятому и одновременно отвергнутому им, это «убийство матери» (которое он приписывает врачу, применившему акушерские щипцы), эта почти инцестуозная привязанность к сестре требуют более глубокого и гораздо более смелого психологического анализа. Мы предоставляем другим возможность продолжить эту работу.

Вся жизнь писателя и общественного деятеля Шатобриана служит доказательством того, что его талант привел к победе над тяжелой травмой рождения, конечно же, благодаря освободительной силе литературного труда.

«Расставаться с вещами – это пустяк, не то, что с воспоминаниями…» – так закончил он свой последний труд «Жизнь Рансе».