Текст книги "Замещающий ребенок"

Ж.-Ж. Гранвиль (настоящая фамилия Жерар), французский художник-карикатурист, родился в Нанси в 1803 году и умер в Париже в 1847. Он был очень известен в первой половине XIX века, а сегодня почти забыт. Ему не было равных в умении изображать известных людей в виде животных, а животным придавать человеческие черты. Как карикатурист он было беспощаден. Бодлер утверждал, что «Гранвиль может послужить неплохим материалом философу или медику для психологического или физиологического исследования».

Такое исследование было сделано в 1987 году Анной Бомпар в выпускной работе по медицине, защищенной в Нанси, родном городе Гранвиля. Она пишет: «Вечером 15 сентября 1803 года в семье Жана-Батиста Жерара, художника-миниатюриста, родился четвертый ребенок. До рождения Жана Иньяса Изидора в семье было уже двое сыновей: Николя-Фердинан, восьми лет, и Ипполит, шести лет. Третий сын, пятилетний Адольф, умер в июле того же года, за два месяца до рождения нашего героя. Это горе оставило след в сердце матери. Любовь, предназначенную умершему ребенку, она отдала тому, который только должен был родиться; она хотела, чтобы Жана Иньяса Изидора назвали Адольфом в честь умершего брата. Чуть позже в семье появились две сестры, Эвлалия и Луиза».

Мнимый Адольф, так его обычно звали (этим именем Гранвиль потом подписывал письма, адресованные семье), рос в артистической среде. Родители его отца в свое время были талантливыми комедиантами, которых весьма ценил король Станислас. Из троих их сыновей лишь один связал свою судьбу с театром и поступил на службу в Комеди Франсез. Двое других стали художниками-миниатюристами. Младший из них, чтобы отличаться от старшего, прибавил к своей фамилии сценический псевдоним отца – Гранвиль. Это имя унаследовал и прославил его сын-карикатурист. Он лишь прибавил к нему инициалы Ж.-Ж. (почему именно эти?), как будто пытался полностью отделиться от того, кого он замещал.

Лора Гарсен, биограф художника, пишет: «Последний ребенок из шестерых (это неточно), в 1803 году Гранвиль заменил в сознании своих родителей ребенка, которого они потеряли: в течение нескольких месяцев они звали его тем же именем (это неточно). Таким образом, с самого рождения он чувствовал себя достаточно неустойчиво».

Его отец был посредственным миниатюристом. Мы почти ничего не знаем о его матери. Лора Гарсен пишет, что у нашего героя были с ней серьезные проблемы, о чем свидетельствует всего один найденный ею рисунок. На нем изображена женщина с открытым длинным аистиным клювом (причем нижняя часть его обломана), которая идет против ветра и тащит за собой маленького упирающегося ребенка.

Художник женился в 1833 году на своей кузине, у них было трое детей. Она была угрюмой и приземленной, на дух не переносила его рисунки и считала, что они годятся лишь на растопку. Он должен был прятать свои работы, потому что она рвала их на папильотки для волос: «У мадам Гранвиль папильотки, каких и у королевы не найдется», – говорил он.

Перед своей смертью в 1843 году она указала ему, на ком он должен будет жениться, чтобы стать счастливым. Трое его детей от первого брака умерли один за другим, не дожив до четырех лет.

Его издатель Гетцель написал, что «он умер, сойдя с ума от перевозбуждения, творя за гранью реальности». Это утверждение опровергают его последние письма, исполненные здравого смысла. На самом деле он умер от осложнений после острой ангины и трое суток перед смертью был в забытьи: страх, который наводят некоторые его поступки и карикатуры, ощущается иначе, чем страх перед творчеством безумного.

Он был известным карикатуристом, сотрудничал с сатирическими журналами, например с «Charivari». Своей бескомпромиссностью и острым пером он навлек на себя много неприятностей. Он добился невозможного: его сторонились как реакционеры, так и романтики. Он творил в полном одиночестве. Он рисовал людей с головами животных, зверей, которые вели себя как люди; их особенно много в самой известной его работе «Сцены из частной и общественной жизни животных». Он изобрел, например, двух неизвестных животных – элегантного Мизокампа и устрашающего Вольвока. И неудивительно, что он иллюстрировал басни Лафонтена и множество романов: «Робинзон Крузо», «Путешествия Гулливера», «Дон Кихот» и другие.

Но именно благодаря политическим карикатурам в оппозиционных газетах, получавшим наибольший отклик, он нажил себе множество врагов. Он был непреклонен в ненависти к тем, кого он называл буржуа (их символом он сделал ночной колпак); решительным и безжалостным карандашом он изобличал их амбиции, цинизм и любовь к почестям.

Однако есть и другие рисунки, помещенные более чем в десяти сборниках, которые значительно интереснее с точки зрения психологии. Многие авторы отмечали, что они очень напоминают полотна Иеронима Босха и Брейгеля, с крошечными персонажами в смешных ситуациях, со странными атрибутами. Его рисунки всегда скомпонованы так, что их можно как бы читать сверху вниз. Они представляют собой, если можно так выразиться, неподвижную анимацию. Лора Гарсен (которая сделала из них покадровый анимационный фильм) называет его «революционером искусства движения». «Нет ничего реального, есть лишь символическое. Можно рассматривать его искусство, похожее на сны, не только как простой перенос ночного сна на бумагу, с его смещениями, сгущениями и прочим, а, скорее, как результат «активного направленного воображения» (метод психологического исследования и вмешательства, созданный Р. Дезолем, суть которого заключается в том, что психотерапевт помогает разворачиванию сценария псевдосна у клиента, остающегося в состоянии бодрствования).

В этом мире сновидений все постоянно меняется. «Преобразования, видения, воплощения, метаморфозы, литоморфозы, метемпсихозы, апофеозы и другие вещи» – такой подзаголовок дал Гранвиль «Иному миру» (1844).

«Ничто не является тем, что оно есть, все может стать чем угодно. Меняется не ситуация, а он сам, и, изменяя себя, он сам становится одним из ключей к мирозданию» (Л. Гарсен). Естественно, что сюрреалисты считали его своим.

Бодлер, который видел в нем «болезненный литературный дух», говорил, что «этот сверхъестественно смелый человек провел всю жизнь, переделывая мироздание. Он взял его в свои руки, скрутил его, устроил снова, объяснил, прокомментировал, и природа превратилась в апокалипсис». Еще он говорил, что работы Гранвиля вызывают у него некую дурноту, «пугают его».

Рисунки более красноречивы, чем слова. Некоторые темы и символы повторяются с завидным постоянством: крылатый конь, змея, ежевика и терновник и особенно смерть и ее атрибуты: скелеты, плакучая ива, безмятежные маски, сорванные с изможденных лиц и прочее. Серия литографий, посвященных смерти, появившаяся в 1830 году (ему было всего 27 лет!), озаглавлена так: «Путешествие в вечность. Большой парад сверхбыстрых омнибусов, отправление в любое время и в любую точку мира». Возникает вопрос: что скрывалось за этими неотступными мыслями о смерти? Может быть, тот умерший младенец, который запрещал ему быть собой, от судьбы которого он пытался избавиться, обретая себя через искусство?

Л. Гарсен отмечает, что он со странным упорством хочет обозначить дату собственной смерти в некоторых рисунках или в разговорах: «Поверьте мне, я это знаю, я скоро уйду изучать звезды», – пишет он в год своей смерти. За двенадцать дней до смерти (которую никто не мог предугадать, так как это случилось очень быстро) он пишет своему издателю: «Я могу вам посвятить еще несколько дней… Прощайте». В «Живых цветах» (1847) есть рисунок под названием «Возвращение цветов». В нижней части композиции на ковре написано «1847» (год его смерти) и инициалы самого Гранвиля и его друга Таксиля Делорда (умершего в 1877 году). На ковре лежат садовые ножницы с одной сломанной и приделанной обратно ручкой и грабли – инструменты, разрушающие жизнь, по мнению Л. Гарсен.

Наиболее яркий рисунок, имеющий непосредственное отношение к теме нашего исследования, носит название «Счастье создается снами». Он был сделан, чтобы проиллюстрировать сказку Р.-Ж. Сталя (псевдоним его издателя Гетцеля) «Седьмое небо». На этой гравюре мы видим человека, сидящего на краю обрыва. Он закинул ногу на ногу и сцепил руки на коленях. Его одежда напоминает костюм мушкетера – широкий плащ, мягкий сапог. На голове у него соломенная шляпа с очень широкими полями, которые полностью прячут голову и лицо. Кажется, что у него совсем нет сил. Он смотрит на то, что находится внизу, прямо у его ног: маленькое сооружение, напоминающее дольмен, на верхнем камне которого установлено что-то наподобие грубо вытесанного креста. Возле этой «могилы» стоит небольшое, но крепкое деревце с густой кроной. За спиной человека – плакучая ива, дерево мертвых. На переднем плане берег реки, у самой воды, почти напротив первого дерева, мы видим совсем высохшее деревцо. В каждом углу странные изображения, которые, возможно, несут в себе какой-то символический смысл. Под рисунком подпись: «Он грезит здесь и днем, и ночью». О чем? Может быть, о том умершем брате, символически изображенном в виде дольмена-могилы, увенчанной крестом, который запрещает ему быть самим собой, то есть иметь голову, лицо, определяющее индивидуальность, личность с ее уникальным и незаменимым характером. Маленький мертвец до сих пор жив в своей могиле – ведь за ней стоит полное жизни дерево. А впереди, у воды (этот мотив часто появляется у Гранвиля, и Л. Гарсен считает, что вода символизирует мать), – сухое дерево. Может быть, оно символизирует ребенка, которого создала мать, чтобы заместить умершего, и который впоследствии стал Ж.-Ж. Гранвилем?

Он грезит здесь и днем, и ночью

В одной из его странных работ, «Преступление и наказание» (1847), Л. Гарсен ясно видит миф возрождения: «Гранвиль на пороге освобождения, но оно недостижимо в этом мире, оно может быть дано только смертью».

Он постоянно восставал против общества, мучился навязчивым желанием изменять внешний вид предметов и живых существ, преобразовывал все и вся. Все это свидетельствует о трудностях адаптации, неспособности включиться в реальность, которая не была предназначена для него. Ведь он был приговорен к несуществованию: он лишь должен был заменить брата, умершего до него.

Перед смертью он сам написал эпитафию: «Здесь покоится Ж.-Ж. Гранвиль. Он все оживлял и всех заставлял жить, говорить и ходить. И только сам не смог пройти своей дорогой».

Мать Райнера Марии Рильке в его сорок седьмой день рождения вспоминает его появление на свет в Праге (4 декабря 1875 года) в лирических и возвышенных тонах: «Мы с папой тебя приветствовали, целовали – мы были наполнены счастьем и шептали слова благодарности Иисусу и Марии. Наш дорогой ребенок был маленьким и хрупким, но прекрасно сложенным, и, когда утром его положили в колыбельку, на него надели маленький крестик. Так „Иисус“ стал его первым подарком… К сожалению, потом нас одолели малые и большие заботы, но, когда я становилась на колени перед твоей колыбелью, мое сердце переполнялось ликованием, обожаемый ребенок был нашим главным счастьем!»

Ребенок родился преждевременно (на седьмом месяце) и был крещен как Рене-Карл-Вильгельм-Иоганн-Йозеф-Мария. Рене, а не Райнер. Вполне вероятно, что именем «Ре-не» (вновь рожденный) родители стремились заглушить боль от потери предыдущего ребенка. Годом раньше их первенец, девочка, умерла в возрасте нескольких недель.

Рене остался единственным ребенком.

Биографы поэта говорят, что его отец был человеком, разочаровавшимся в жизни: он мечтал стать офицером, но по состоянию здоровья стал лишь инспектором железных дорог. Он уверял, что происходит из благородного каринтианского рода (Каринтия – австрийская провинция).

Мать, из семьи знатных пражан, ранее эмигрировавших из Альзаса, была набожной, претендовала на роль светской львицы и иногда писала стихи.

Супруги плохо ладили друг с другом и расстались, когда Рене исполнилось девять лет. Спустя два года отец отдает сына в военную кадетскую школу в Санкт-Пёльтене, чтобы отдалить его от матери, которая слишком его опекала. Рильке покинул стены школы в шестнадцатилетнем возрасте, сохранив о ней самые ужасные воспоминания, очень искаженные, как мы думаем, его повышенной чувствительностью и излишней тревожностью.

Мать поэта перенесла на сына все те чувства, которые остались невостребованными после утраты дочери, со смертью которой, как нам кажется, она никогда не смогла смириться. Рильке писал в своем автобиографическом романе «Записки Мальте Лауридса Бригге»: «Мы вспоминали о том времени, когда maman хотелось, чтобы я был девочкой, а не тем мальчиком, которым все-таки стал. Каким-то образом я об этом проведал и взял себе за обычай по вечерам стучаться в дверь maman. И когда она спрашивала, кто там, я с восторгом отзывался: „Софи“, истончая свой голос так, что першило в горле. И когда я входил (в почти девчоночьем домашнем платьице с вечно засученными рукавами), я уже был Софи, домовитой мамочкиной Софи, которой maman заплетала косичку, чтобы не спутать ее с гадким Мальте, если тот ненароком нагрянет». И еще он пишет: «Пока я не пошел в школу, меня одевали как девочку».

Позже, в тридцать один год, он пишет: «Моя мать приехала в Рим и все еще находится здесь. Я вижусь с ней редко – ты это знаешь – каждая встреча с ней – это новое потрясение для меня. Когда я вижу эту растерянную женщину, утратившую всякое чувство реальности, которая никак не может постареть, я понимаю, что еще ребенком я хотел, чтобы она исчезла; и я боюсь, где-то глубоко внутри, что после многих лет встреч и расставаний я все еще не так уж и далек от нее, и ее скупые жесты, осколки ее воспоминаний, которые так и не покинули ее, отзываются движением где-то внутри меня. Итак, я с ужасом заимствую ее показную набожность, ее твердолобую веру, и все это пустое, как наводящая ужас одежда призрака. Тем не менее, я был ее ребенком: в этой размытой оболочке, лишенной какой-либо связи с чем-либо, все же была какая-то потайная дверь, едва заметная, и это был мой доступ к миру – (похоже, что такая дверь никогда не даст выхода в мир)…»

И еще: «Образ, расплывчатый настолько, что для него даже сегодня в страдающем сердце не может возникнуть ни малейшего настоящего чувства».

В письме к одной из своих приятельниц, Эллен Кей, он сожалеет, что у него вовсе не такая мать, как в ее представлениях: «Вы представляете мою мать в одном из ваших добрых писем как женщину прекрасную и благородную, чьи руки протягивают цветы ее ребенку: сколько раз я мечтал о такой женщине, матери, которая была бы величественной, доброй, спокойной, заботливой…»

И все же иногда он говорил о своей матери с нежностью: «…это ты, ты свет вокруг милых, ручных вещей, окружающих меня без задних мыслей и без утайки. И вот что-то прошуршит по стене, заскрипит половица, и ты улыбаешься, прозрачная на свету, улыбаешься вспугнутому лицу, вопросительно обращенному к тебе, будто ты заодно с робким звуком, будто ты в сговоре с ним. Сравнится ли с твоей властью власть повелителей мира?..»

Эта амбивалентность очень характерна для детей, ставших жертвами гиперопекающих матерей. Сегодня мы хорошо знаем, сколь пагубно сказывается материнская гиперопека на эмоциональном развитии детей: становясь взрослыми, они так и не могут отделиться от матери. В отличие от любви нормальных матерей, любовь гиперопекающей матери эгоцентрична и жертвенна. Такая мать ждет от своего ребенка компенсации своей глубокой эмоциональной неудовлетворенности, требуя полного подчинения; одним словом, она подменяет его собой. Этот «матернализм» (Моко) не проходит без последствий. Эти дети, «приклеенные» к своим матерям, могут в дальнейшем сделать блестящую карьеру, однако они вырастут абсолютно беспомощными с точки зрения установления аффективных и сексуальных отношений (это не относится к Рильке, у которого было несколько любовниц).

Случай Рильке осложняется тем, что он был единственным, и к тому же замещающим, ребенком. Такие дети не имеют права быть собой, они приговорены к небытию. Можно избежать такой судьбы, став или гением, или сумасшедшим, или тем и другим вместе. Гениальность Райнера Марии Рильке не вызывает сомнений, а что касается его личности – скажем лишь, что его трудно было назвать уравновешенным человеком.

Это совершенно не мешает считать его (наряду с Гёте) самым известным в ХХ веке поэтом, писавшем на немецком языке. Можно быть настоящим гением и представлять собой психически неуравновешенную личность. Однако это вовсе не обязательно: Поль Валери и Сен-Джон Перс, великие поэты, столь же непростые для понимания, как и Рильке, вели нормальную, размеренную жизнь.

Но в случае Рильке все было не так. Все его современники и биографы отмечали, что в жизни он был настоящим скитальцем: у него никогда не было постоянного жилья, спокойных и длительных отношений, материального благополучия, стабильного источника дохода и постоянной работы. Его биографы кропотливо пересчитали все места, в которых он жил, и всех людей, которых он считал друзьями.

От Праги, в которой он родился, до Рарона в кантоне Валлис, где он покоится в маленькой простой могиле, умерев от лейкемии в 1927 году в швейцарском санатории Вальмонт, он без конца путешествовал, ведомый вдохновением и зовом друзей и возлюбленных; он откликался на приглашения или добивался их. Мюнхен, Венеция, Вена и другие немецкие, итальянские или австро-венгерские города, Испания, Россия, Северная Африка и Египет, скандинавские страны, Бельгия, Франция (в частности, Париж, где он был секретарем Родена, с которым он поссорился, а потом помирился) – вот лишь некоторые остановки этого поэтического путешествия.

Особого упоминания достоин Дуино, старинный романтический замок на Адриатике. Знаменитые «Дуинские элегии» Рильке писал во время многочисленных праздников, на которые его приглашала княгиня фон Турн-унд-Таксис Гогенлоэ, надолго ставшая его музой после того, как Лу Андреас Саломе заставила его родиться заново.

История его любви, в самом широком смысле слова, тоже очень запутана. В его жизни было много женщин. Не меньше десяти из них были особенно важны для него: прежде всего, стоит упомянуть Лу Андреас-Саломе, Баладину Клоссовски, княгиню Марию фон Турн-унд-Таксис Гогенлоэ. Первую из них он встретил, когда ему было 22 года, а ей – 36; он нашел в ней мать, старшую сестру и любовницу. Лу Андреас-Саломе была сильной личностью, феминисткой с независимыми взглядами, намного опережающими то время. Она была завоевательницей и соблазнительницей, она получала удовольствие от того, чтобы «зажечь» мужчину (например, Ницше) и ускользнуть в последний момент. Так было и с ее мужем, который был старше ее. С ним она прожила долгое время, не вступая с ним в сексуальные отношения.

Лу была не только любовницей, другом и доверенным лицом Рильке. Она была для него также замещающей матерью и позволила ему стать самим собой.

Начало их отношений ознаменовалось интересным событием. Под влиянием Лу он решил поменять имя Рене, данное ему при крещении (это имя стоит на обложке его первых книг), на более «немецкое» Райнер. Под этим именем он в общем-то и известен. Он даже сильно изменил свой почерк, который стал похожим на почерк Лу. На всю жизнь он сохранил глубокую привязанность к Лу, подруге-покровительнице, которая помогла ему измениться, родиться во второй раз, стать собой и, наконец, начать существовать. Он чувствовал себя очень подавленным после того, как закончил «Записки Мальте Лауридса Бригге» в 1911 году, и хотел пройти психоанализ, но Лу, которая хорошо знала Фрейда, его отговорила. Он писал: «Прощай, дорогая Лу; твоя душа, Бог это знает, была настоящей дверью, лишь с ее помощью я смог выбраться на чистый воздух: и сейчас мне приходится время от времени возвращаться и становиться около косяка, на котором мы когда-то отмечали мой рост. Позволь мне иногда делать это и люби меня…»

П. Жаккотте, у которого мы заимствовали большинство приведенных цитат, очень тонко подмечает, что Рильке уже употреблял метафору двери, говоря о реальном, биологическом рождении, как мы видели выше. Он вновь говорит об этом, как будто речь и правда идет о новом рождении: он был никем, когда пришел в этот мир, потому что он был не более чем «вновь рожденный», заместитель умершей сестрички, и только с Лу он обрел аутентичность, став «Райнером». Лу позволила ему быть «только собой», как сказал Рене Фере.

Большинство женщин в его жизни были гораздо старше его.

И в то же время Рильке живо интересуется молодыми женщинами и девушками. В двадцатипятилетнем возрасте он женился на Кларе Вестхофф. Она была младше его на два года. Через 10 месяцев после свадьбы у них родилась дочь Рут, а после двух лет совместной жизни они развелись, однако остались в дружеских отношениях.

Можно ли (и нужно ли) вынести заключение о характере его личности?

Поэт – это, прежде всего, творец, которого нельзя мерить общей меркой. С учетом этого, сегодня, может быть, мы бы рассматривали его как пограничную личность, «border-line».

Эти люди, которых нельзя отнести ни к психотикам, ни к невротикам, имеют специфическую структуру личности в силу причин, корни которых лежат в глубоком детстве. Мы считаем, что для Рильке такой причиной стало то, что он был замещающим ребенком. Неустойчивость пограничных личностей проявляется во всех сферах: в профессиональной, социальной, эмоционально-чувственной. Их личные отношения поверхностны и непрочны, им недостает критичности и чувства объективной реальности. «Их межличностные отношения интенсивны, но непостоянны: они манипулируют другими людьми, иногда идеализируя их, а иногда обесценивая, – в любом случае используя их для достижения своих целей. У них хрупкое чувство собственной идентичности, характеризующееся вариабельностью образа себя, непостоянством жизненных и профессиональных планов, непереносимостью одиночества, нестабильностью настроения, тревогой и т. д…» (М. Плена).

А. Куве нам показал, что для того, чтобы стать собой и победить невыносимое послание родителей, которые говорят ребенку перед его рождением: «Ты мертвец», нужно «Убить мертвеца». Не это ли имел в виду Рильке-скиталец, когда писал: «Убить – вот тень нашей бесприютной скорби»?

В конечном итоге, Рильке и сам говорит нам: «Там, где я творю, я настоящий».