Текст книги "Если бы стены могли говорить… Моя жизнь в архитектуре"

Еще один школьный проект имел долгосрочные последствия: нам дали задание, связанное с идеей использования сил природы. Все должны были разработать проект. Мы с моим другом Майклом Силигом, который впоследствии тоже стал архитектором, сделали огромную модель, взяв за основу старую дверь размером приблизительно 0,9×2,4 м. Поверхность покрыли глиной и гипсом. Мы создали горы с водопадами и расписали ландшафт, чтобы он выглядел реалистично. Потом мы добавили гидроэлектрические установки и ветряные мельницы для производства электричества. Модель весила тонну. Родителям пришлось нанять грузовик, чтобы привезти ее в школу. Но модель стала сенсацией. Я до сих пор с увлечением работаю в макетной мастерской в офисе – к счастью, мы используем более легкие материалы, чем глина и гипс.

Наконец, когда я думаю о том, что оказало на меня влияние – какие семена гораздо позже дали всходы в виде моей страсти и профессии, – невозможно забыть о моем родном доме. Я родился в трехэтажном модернистском многоквартирном доме. Наша квартира с маленьким балконом занимала второй этаж. Общей лестницей пользовались несколько семей. Когда мне было десять, мы переехали в район на склоне горы, ближе к вершине. Мы жили на третьем, последнем этаже многоквартирного дома на склоне, и в нашу квартиру можно было попасть по мосту из сада; поскольку здание находилось на холме, у каждого этажа был отдельный вход. Из нашей квартиры открывался великолепный вид на город, и в нашем распоряжении была целая крыша, чтобы им наслаждаться.

Моя церемония бар-мицва[3]3
  Бар-мицва – в иудаизме церемония вступления мальчика, достигшего 13 лет, в религиозное и правовое совершеннолетие. – Примеч. перев.


[Закрыть] состоялась на этой крыше в июле 1951 года. Это были времена экономии – на иврите она называлась tzena, – но нашей семье было намного легче благодаря посылкам с фруктами, мясными консервами и другими деликатесами, которые приходили от моих дядей из Ирландии. В 1951 году Ирландия казалась мне страной изобилия – по одному этому можно судить о том, какой была повседневная жизнь в Израиле в те времена.

1951 г., мне исполнилось тринадцать. Наш дом повлиял на мои более поздние представления о том, каким может и должен быть дом

Квартира в доме на склоне расширила мой идеальный образ «родного дома», который дополнялся каждый раз, когда мы бывали в гостях у моей тети, Рене Ситтон, и ее мужа Джозефа, заместителя директора Англо-Палестинского банка. Они жили на вилле на вершине горы Кармель. В доме имелся гараж на улице и огороженный стенами сад с дорожками. Дом, расположенный почти на самой вершине отлогого склона, был одноэтажным, из каждой комнаты открывался вид на пышный зеленый сад и на море внизу. Вскоре я стал считать, что дом моей тети – само совершенство.

Со временем, когда мне было двадцать с небольшим, в моем представлении сложился образ идеального дома, и эти идеи родом из моего детства. Я пришел к выводу, что дом должен иметь собственную территорию – частную и четко определенную, пусть даже маленькую. В нем обязательно должен быть сад, или внутренний дворик, или какая-то иная форма внешнего пространства – переходная зона, создающая связь между закрытым миром внутри дома и миром снаружи. Желательно, чтобы из дома открывался какой-нибудь вид – не обязательно на побережье Амальфи или Гранд-Титон, это может быть вид на сельскую местность, на деревья, на воду, или даже на соседние здания, если они красивы и гармоничны. Много лет спустя все это будет отражено в концепции Habitat.

* * *

В новообразованном Государстве Израиль моя семья столкнулась с серьезными трудностями. Мой отец особенно ощутил, что ему, мягко говоря, усложняют жизнь, а если говорить как есть, то намеренно уничтожают. Новое правительство Израиля, основу которого составляла социалистическая партия МАПАЙ, находившаяся под сильным влиянием профсоюзов, душило бизнес отца: не выдавало ему лицензии на импорт, отдавая предпочтение своим союзникам, и требовало долю в его предприятиях. У отца был большой запас товаров – преимущественно тканей, ввезенных до 1948 года, – однако из-за новых форм контроля цен продавать их стало невыгодно. Некоторые конкуренты отца продавали свой товар на черном рынке и хорошо на этом зарабатывали, но отец не имел ничего общего с нелегальными сделками. Отец считал, что к нему все равно относятся как к спекулянту: внимательно за ним следят и причиняют беспокойство всеми возможными способами. Он стал называть правительство «большевиками». Но было также и нечто более серьезное: мой отец считал, что он и его друзья были выбраны в качестве объектов для травли, потому что они сефарды, а также потому, что наш относительный достаток вызывал зависть.

Отца также беспокоило, что в школе «Реали» и в движении скаутов мне внушают идеи социализма. Я действительно считал себя социалистом и был приверженцем движения кибуцев и кооперативного движения, отражавших ценности сионистского социализма, которые были тесно сплетены с нашим образованием. В те первые дни после рождения нового государства меня восхищало, что автобусной компанией может владеть и управлять кооператив и что различные производства – стекольные, сталелитейные, молокоперерабатывающие – тоже кооперативы, которыми владеют сами рабочие. Я видел свое будущее в кибуце. Однажды в родительский день в школе мой отец произнес речь о социалистической идеологии и о том, почему для образовательного учреждения неприемлемо навязывать такую повестку. Должен сказать, к стыду своему, я с тревогой ожидал этого события еще до того, как все произошло, – не только из-за темы выступления отца, но и из-за его недостаточно хорошего иврита и сефардского акцента.

Выборы в Израиле не сулили каких-то послаблений для таких предпринимателей, как мой отец. На первых выборах, состоявшихся в 1949 году, отец активно поддерживал небольшую партию сефардов, которая получила четыре места из 120 в кнессете – израильском парламенте. Один из представителей этой партии стал министром внутренних дел – «символическим министром-сефардом», как сказал мой отец. Во время вторых выборов, в 1951-м, отец поддерживал «Общих сионистов», партию частных предпринимателей, надеясь, что они добьются большего и принесут облегчение бизнес-сообществу. «Общие сионисты» действительно добились большего и получили 20 мест в парламенте, но этого было мало, чтобы сбросить «большевиков из МАПАЙ».

Все больше отчаиваясь, мой отец поехал в Италию – в Милан, чтобы попытаться организовать новое дело. Он разработал планы по созданию в Израиле завода по производству гвоздей и шурупов и, насколько я помню, отослал эти планы на одобрение правительству, а не вернулся домой, чтобы представить их лично. В первые годы независимости эмиграция из Израиля не поощрялась, и это была не просто риторика правительства, а практические меры – например, было очень трудно получить выездную визу. Опасения отца были оправданны: когда профсоюзы узнали о его замыслах, они потребовали 51-процентную долю в новом предприятии, а для отца это было неприемлемо. Для моих родителей настало время принимать трудные решения.

Мама на три месяца отправилась к отцу в Италию; британская подданная, она не испытывала с визой никаких проблем. Так как я был в некотором роде неуправляемым – был груб с братом и сестрой и, как правило, не слушался, когда взрослые старались подавить меня своим авторитетом, – меня оставили с семьей двух учителей из моей школы. С моими более послушными братом и сестрой остался старший кузен.

За те три месяца, что я жил с учителями, я угомонился, начал делать домашнюю работу и неожиданно стал получать хорошие оценки. Когда назначенный трехдневный поход отменили и несколько моих одноклассников решили сесть на поезд и сбежать в Тель-Авив на три дня, я, как ни странно, проявил зрелость и беспокойство о семье, с которой жил, и решил не присоединяться к друзьям в этом приключении.

В начале 1953 года родители приняли решение уехать из Израиля и пустить корни в другом месте. Мама сообщила нам эту новость сразу после возвращения из Милана. Эмиграция из Израиля в 1953 году была серьезным делом. Евреев, которые уезжали, называли yordim – «диссиденты». Это унизительное прозвище было больно слышать. Эмиграция рассматривалась властями как своего рода национальное оскорбление. Билеты на корабль или на самолет нужно было оплачивать из денег, присланных из-за рубежа. Мои учителя из школы «Реали», узнав о нашем отъезде, пригласили маму вместе со мной в школу. Они признали, что в классе я был смутьяном, но сказали, что будут рады принять меня обратно, если я вернусь. Казалось, будто Израиль стремится удержать даже своих неудачников.

Известие о том, что наша семья покидает Израиль, было для меня очень тяжким. Я прочно здесь закрепился и был счастлив. К тому же я жил в просторном доме – а это было доступно в Израиле не всем – и наслаждался комфортом. Но у меня, пятнадцатилетнего подростка, был небольшой выбор. Оглядываясь назад, я могу оценить реальность, о которой не особенно задумывался в то время: какую жгучую боль вызвало это решение у моих родителей. Моему отцу было сорок пять, матери – тридцать восемь. Они были совсем еще нестарыми, но все же переезжать в другую страну в этом возрасте было несладко. Мама начала распродавать имущество. Она оставила рояль «Бехштейн» и часть мебели, отдав их на хранение до тех пор, пока мы окончательно не определимся с местом жительства, – но продала «студебекер». Семейный бизнес был закрыт.

Что касается финансов, то наше положение оказалось более шатким, чем мы ожидали. Отец потратил большую часть своих сбережений, когда его дела пошли плохо, однако он рассчитывал на один резерв. Во время Второй мировой войны, когда мои дяди отправляли товары в Палестину, часть товаров шла в Бейрут, где мой отец основал компанию на пару с кузеном. Отец предполагал, что в Бейруте скопилась значительная часть прибыли, и рассчитывал на эти деньги, пока тратились средства в Израиле. В течение нескольких лет контактов с офисом в Бейруте не было из-за закрытия границы между Израилем и Ливаном с момента объявления независимости. Отец подумывал о том, чтобы в Бейрут для улаживания дел отправилась моя мама с ее британским подданством, но отбросил эту идею – в те времена подобная поездка была для мамы слишком опасной, учитывая ее проживание в Израиле. Уже распрощавшись с Израилем, отец сумел попасть в Бейрут и обнаружил, что кузен истратил все деньги. Резервный фонд отца исчез.

Помимо денежных проблем, был еще один сложный вопрос: куда ехать? Большая часть родственников отца уехала из-за негостеприимной обстановки, сложившейся в Сирии и Ливане, и временно жила в Милане. Они рассматривали различные варианты и остановились на Бразилии. Дело в том, что одного из членов семьи отправили в Южную Америку и он вернулся с лицензией на строительство целлюлозно-бумажного комбината. Поэтому Бразилия оказалась подходящей страной, и многие родственники, объединив ресурсы, отправились в Южное полушарие. Семьи быстро разрастались и процветали, занимаясь производством и банковской деятельностью. В наши дни в Сан-Паулу существует огромный клан Сафди.

Маме подобный план совсем не нравился. Она хотела поехать только в англоязычную демократическую страну. В моей памяти до сих пор живы эти слова девушки из Манчестера: «англоязычная демократическая страна». И поэтому нашим пунктом назначения стала Канада. У моего отца было несколько знакомых в Монреале, в том числе и старший брат, который помог с визой. Младший брат отца, Заки, одолжил ему $20 000 для начала нового дела. Для оформления въездных виз требовалось время, кроме того, мы должны были пройти медицинское обследование и получить свидетельства, и на время оформления документов нам нужно было где-то остановиться. Естественно, мои родители предпочли присоединиться к родственникам в Милане.

В аэропорту Лод, 1953 г. Через несколько минут мы покинем Израиль и в конечном счете направимся в Канаду

В феврале 1953 года мы сели на рейс до Рима в аэропорту Лод (ныне международный аэропорт имени Бен-Гуриона; так случилось, что я заканчивал дизайн большей части этого аэропорта). Это было мое первое путешествие на самолете. Стюарды были одеты настолько элегантно, что израильскому мальчику это казалось недостижимым; нашей одеждой почти на все случаи жизни были рубашки и брюки цвета хаки. (Серые брюки считались буржуазными.) Меня поразило, что в самолете подают еду. Двумя годами ранее мой отец оказался на рейсе El Al из Лода в Париж, который разбился при взлете. Самолет взлетал во время снежной бури, и крылья не очистили ото льда как следует. Чудесным образом все выжили. Конечно, во время взлета меня не оставляли мысли об этом происшествии. Но когда мы оказались в воздухе, я быстро приспособился, как будто летал уже много лет.

В Риме нас встречал отец. Было непривычно видеть его после года разлуки, и я уверен, что он испытывал такое же удивление при виде нас. Дети быстро растут и меняются. Помню, в аэропорту я пошел перекусить и впервые попробовал кока-колу. Я все еще могу почувствовать тот вкус на губах. В тот вечер я ел пасту и бифштекс с кровью. В последующие дни мы побывали на Вилле Адриана, в Колизее, Пантеоне, Термах Каракаллы. Мне понравились римские сосны – зонтичные сосны, которые, казалось, обозначали линию горизонта, куда ни глянь, – и итальянский пейзаж в целом. Затем мы поехали на север, в Милан, где оставались месяц. Мы ездили на экскурсии на озеро Комо и в Стрезу, на Лаго-Маджоре, где дворцы на островах поднимаются из воды. Однажды вечером мы с братом поднялись на крышу миланского Дуомо. Я оказался под чарами орнаментальной готики, ее чистой архитектуры – наконец для меня это стало словом, с которым я начал считаться. Теперь я понимаю стратегию своих родителей: чтобы смягчить удар из-за необходимости оставить наш дом в Израиле, нам, детям, подарили три месяца чуда в Европе. Эта стратегия даст эффект на всю жизнь.

За два месяца путешествия мы также побывали в Париже и Лондоне. Впечатление было сильным. Архитектура, музеи, ландшафты и кухня – все это оказалось совершенно новым для пятнадцатилетнего юноши, который никогда не покидал пределы небольшого участка в Восточном Средиземноморье. Лувр, Версаль, Нотр-Дам, огромные парки Лондона, собор Святого Петра, Вестминстерское аббатство. Конечно, пунктом обязательной программы было посещение Музея восковых фигур мадам Тюссо – высокая культура была не единственным источником, к которому я приникал. Я впитывал все, радовался и лишь позже осознал, насколько изменил меня этот опыт.

Воспоминания о первом посещении крыши кафедрального собора в Милане остаются незабываемыми

Период взросления в Израиле в первые годы становления государства оставил во мне неизгладимый след. Но я осознаю, насколько замкнутой была среда. До пятнадцати лет я встречал не так много иностранцев, не пробовал незнакомую еду. Наш рацион состоял из традиционной кухни Алеппо – фаршированных баклажанов, жареной курицы и, конечно, хумуса (пюре из нута) и оливок. Лобстеры? Устрицы? Я даже не мог представить, что это можно есть. Я практически ничего не знал о мире, за исключением маленького мирка, который я ошибочно принимал за целую вселенную. Это было до эпохи телевидения и даже до магазинов со стеклянными витринами. А потом, совершенно неожиданно, меня бросили с головой в новую среду, точнее, во множество новых сред. Каждый день приносил открытие. К тому моменту, когда я попал в Монреаль после трех месяцев пребывания в Европе, я стал другим человеком.

Мы приехали в Монреаль в конце марта 1953 года, и нас встретила серость затяжной зимы и ранняя темнота. Нас окружали здания из мрачного кирпича, а не из сияющего известняка с белоснежной штукатуркой, к которым я привык. На земле еще лежал снег, но становилось все теплее, так что он потихоньку таял, и все собачьи кучки, скопившиеся за три месяца, смешивались с грязью и мусором, и улицы превращались в скользкое месиво. Несколько дней мы прожили в Queens Hotel на Пил-стрит, прежде чем смогли переехать в квартиру на Шербрук-стрит в Уэстмаунте, англоязычном районе города, говорящего на двух языках. Да, через несколько месяцев улицы станут зелеными, воздух – теплым, а небо – цветным. Но в тот момент я находился в состоянии абсолютного шока.

Глава 2
Идеи и наставники

С. 54: Рисунок «системы домов» из моей дипломной работы по архитектуре «Оболочка для жизни в городе» (A Case for City Living), 1961 г.

Именно в Монреале я решил стать архитектором. Город сформировал меня и в других важных аспектах, открыв ряд новых дверей, даже когда другие навсегда закрылись. Если бы моя семья не вырвала себя с корнями из привычного окружения, я вполне мог бы пойти по другому пути в жизни. Но Монреаль стал моим домом, и люди, с которыми я там встретился, повлияли на мой выбор.

Вскоре после нашего приезда в Монреаль я поступил в девятый класс средней школы Уэстмаунта. Администрация школы решила, что имя Моше слишком сложное и необычное и Моррис будет звучать лучше, и записала меня в своих документах «Моррис Сафди». Был уже апрель, и до конца учебного года осталось немного. Мы поняли, что мой английский слаб: я мог говорить по-английски – в конце концов, моя мама была британкой, – но письменный английский оставлял желать лучшего. Мой отказ делать домашнюю работу в Израиле обернулся против меня. Чтобы исправить ситуацию, родители отправили меня в летнюю школу в Лаврентийских горах, к северу от Монреаля. Школа состояла из трех или четырех хижин у реки, и в ней насчитывалось около десятка учеников.

Хотя школа располагалась в глуши, были здесь и положительные моменты. Например, одной из учениц была Николь, девочка моего возраста, при виде которой мое сердце трепетало от радости. В школе также был граммофон и хорошая коллекция классической музыки. До этого я редко слушал музыку: дома в Израиле у нас не было граммофона, да и радио включали не слишком часто. Здесь, среди деревьев у реки, я открыл для себя классическую музыку. Я начал с Римского-Корсакова, Чайковского и опер «Мадам Баттерфляй» и «Богема». Всего за два месяца, проведенных здесь, я превратился в меломана.

Когда осенью я вернулся в школу в Уэстмаунте, картина изменилась. Мой письменный английский стал гораздо лучше. Я мог писать слева направо почти так же легко, как писал на иврите справа налево. Мистер Бернард, мой учитель английского, познакомил меня с «Юлием Цезарем» и Книгой Иова – это была моя первая встреча с Шекспиром и Библией короля Якова. Конечно, я изучал Библию в Израиле и наизусть знал отрывки на иврите. Но меня никогда особенно не привлекало Писание, и я терпеть не мог манеру его преподавания, которая часто была неуклюжей. Теперь же, читая английскую версию Библии вместе с мистером Бернардом, я открыл чистую красоту Книги Иова во всей ее сложности с точки зрения морали и философии. Меня заинтересовала Библия в целом и эволюция иудаизма. Я стал все больше интересоваться самим английским языком и полюбил его. Увлекшись языком, я начал получать хорошие оценки и поразил всех. Средняя школа Уэстмаунта была особенным местом. За четыре года до меня ее окончил Леонард Коэн. Вице-президент США Камала Харрис, которая жила в Монреале, когда ее мать занималась исследовательской и преподавательской работой в Университете Мак-Гилла, стала выпускницей Уэстмаунта через 26 лет после меня.

Там же, в средней школе Уэстмаунта, я впервые встретил евреев, которые не были израильтянами. Ученики еврейского происхождения составляли примерно 25 % от всех учащихся школы, но эти канадские евреи были совершенно не похожи на тех евреев, которых я знал. Я был гордым израильтянином, который принимал как должное свою национальную идентичность и принадлежность к еврейскому народу. Еврейская идентичность была фактом, а не проблемой или чем-то таким, над чем надо работать. Иврит для меня был родным языком и говорить на нем было делом естественным.

Других учеников-евреев в Уэстмаунте волновали те же вопросы, что и всех остальных евреев Северной Америки: принадлежность к меньшинству, антисемитизм, необходимость отмечать праздники и соблюдать обычаи, которых ни у кого больше нет. Идентичность этих евреев была сложной и широко варьировалась. Некоторые выросли в ортодоксальных семьях, ревностно чтущих традиции. Меньшинство, посещавшее еврейские школы, могло говорить на иврите. Многие ничего не знали о еврейском наследии вообще. Они могли чувствовать сильную связь с еврейской общиной, но при этом постоянно осознавали свою принадлежность к меньшинству. В иврите есть слово «галут», означающее «изгнание», и мои одноклассники-евреи, будучи частью диаспоры, вызывали в памяти именно это слово. Я не мог по-настоящему считать себя одним из них. С некоторыми я дружил, но не общался с ними как с группой.

Я начал искать израильтян моего возраста, которые находились в Монреале в то время. Нашел шестерых, все они учились в разных школах. Я опять вернул свое имя – Моше, отрастил усы, что выглядело очень странно в канадской средней школе в 1950-х годах, но не было необычным в Израиле. В то же время я активно переписывался со своими друзьями в Хайфе и клялся, что, как только окончу среднюю школу, вернусь и вместе с ними пойду в армию. Этот план стал причиной ужасных ссор с родителями, особенно с отцом. Он неустанно работал, чтобы начать новую жизнь, а я все болтал о возврате к старой.

В нашей группе была девушка по имени Нина Нусинович – израильтянка, хотя она родилась не в Израиле. Нина выжила во времена Холокоста в Польше и приехала в Израиль в 1946 году, когда ей было девять. Нина не попала в нацистский концлагерь: в годы войны она скрывалась в польских лесах и на фермах, пережив ужасные испытания. Родители Нины оказались разделены во время войны, и после воссоединения и переезда в Израиль они развелись. Мать Нины по-прежнему жила в Израиле, а отец переехал в Канаду, снова женился и у него родился ребенок. Со временем отец пригласил Нину к себе. Нина была на год старше меня – ей было семнадцать – и оканчивала среднюю школу. Когда мы познакомились, Нина жила (несчастливо) со своими тетей и дядей – воссоединение с отцом и его новой семьей оказалось слишком трудным и привело к ссорам.

Нина была голубоглазой блондинкой – такая внешность в Польше во время войны не казалась характерной для евреев и, возможно, помогла ей выжить. У нее была обаятельная улыбка. Мы стали очень близки, но моих родителей эти отношения не радовали. Нина была из неполной семьи и не принадлежала к сефардам – «нашему народу». Мои родители представляли и желали для меня совершенно другого.

Между тем в средней школе, чтобы помочь семье, каждое лето я работал полный рабочий день, а во время учебного года – неполный: сначала в магазине фототоваров, а потом в хозяйственном магазине. Мой отец создавал предприятие, и в семье не было свободных денег. Каждое утро отец уходил в офис, моя мама, которая умела печатать и свободно владела английским, присоединялась к нему и выполняла секретарскую работу. (Когда я стал учиться в университете, мама и мне помогала печатать курсовые.)

Помню, каким событием стала покупка родителями велосипедов для меня и моих брата и сестры.

Ближе к окончанию школы я, естественно, стал задумываться о том, чем буду заниматься в жизни. Всем в нашем классе раздали тесты на профориентацию. Результаты моего теста показали, что, благодаря способностям к искусству и к математике, в качестве сферы деятельности мне стоит рассмотреть архитектуру. Идея показалась интригующей. Я никогда не встречался с архитекторами и не был в архитектурном бюро, но вообще я уже очень давно рисовал на досуге (в основном эскизы машин). И я так и не забыл, какой восторг испытывал во время посещения архитектурных памятников Европы. Наверное, что-то назревало внутри меня. Путь, о котором я никогда не задумывался, неожиданно стал казаться мне единственно возможным.

Я объявил родителям, что поступаю на архитектурный факультет. Мой отец настаивал, чтобы я вместе с ним занялся семейным бизнесом – такова была старая сефардская традиция в отношении старшего сына. Я отказался. Чтобы найти выход из тупика, отец отправил ко мне посредника – человека, с которым он работал и который мог говорить без эмоций и привести убедительные доводы в пользу занятий бизнесом. Я выслушал и сказал посреднику, что по-прежнему стою на своем. Поэтому мы заключили сделку: я, в меру своих сил, буду работать у отца каждое лето, стараясь впитать побольше знаний и опыта, чтобы сделать осознанный выбор в будущем. Тем временем я буду учиться на архитектурном.

Единственным местом, которое я рассматривал, был англоязычный Университет Мак-Гилла. До эпохи поездок в колледж было еще далеко. В Монреале никто даже не думал о Гарварде или Йеле. В Университет Мак-Гилла можно было поступить, имея хорошие оценки, а мое отношение к учебе изменилось к лучшему. И я поступил в Университет Мак-Гилла.

* * *

В целом архитектурное образование представляло собой основную программу высшего образования, по окончании которой выпускник получал квалификацию и степень бакалавра архитектуры. На некоторых факультетах архитектуры обучение длилось пять лет, в Университете Мак-Гилла была шестилетняя образовательная программа, а после окончания университета выпускник работал три года в профессиональном бюро и становился лицензированным архитектором. Те, кто был заинтересован в дальнейшем обучении, могли получить степень магистра, но в то время для практической деятельности в этом не было необходимости. Со временем в США, а теперь и в Канаде, система изменилась. Сейчас чаще всего выпускник получает традиционную степень бакалавра – в области естественных наук, психологии, экономики, истории, философии, да чего угодно, – а потом поступает в магистратуру для получения степени магистра архитектуры.

В Университете Мак-Гилла, куда я поступил в семнадцатилетнем возрасте в 1955 году, на первом курсе факультета архитектуры программа включала преимущественно общеобразовательные предметы – английский, математику, физику и другие курсы по выбору. Архитектурный факультет в Университете Мак-Гилла был частью инженерного отделения, и это оказывало значительное влияние: архитектура рассматривалась с точки зрения строительства, а строительство требовало технических знаний во многих областях. Атмосфера в Университете Мак-Гилла очень отличалась от, скажем, Пенсильванского университета и других вузов, где архитектуру изучали на факультете изящных искусств.

Архитектурная школа Университета Мак-Гилла уже претерпела изменения: вместо погружения в традиции Парижской школы изящных искусств в ней стали ориентироваться на современную архитектуру и современные методы преподавания. Это произошло как раз перед началом Второй мировой войны, когда руководителем стал Джон Бланд. На многие элементы обучения явно повлиял Баухаус. К тому же в это послевоенное время женщинам наконец разрешили поступать и преподавать на этом факультете.

Глядя с высоты прожитых лет, я понимаю, что начал свой путь в архитектуре в удачный момент. К тому времени, когда я выбрал эту профессию (конец 1950-х), уже на протяжении двух поколений ее интеллектуальную и философскую основу составляло четкое понимание социальной ответственности. До появления современного движения[4]4
  Современным движением называли тенденции модернизма в архитектуре первой половины XX в. Этот термин использовался самими представителями движения – архитекторами и теоретиками архитектуры, в отличие от принятого позже более широкого понятия «модернизм». – Примеч. перев.


[Закрыть] архитектура была элитарным занятием. Архитекторы работали исключительно для клиентов, у которых имелись деньги, и строили просторные виллы, дворцы, церкви, музеи. Современное движение, пионерами которого стали такие мечтатели, как Фрэнк Ллойд Райт и Ле Корбюзье, школа Баухаус и Амстердамская школа, открыло совершенно новую перспективу: его представители настаивали на том, что архитектура должна быть полезна каждому. Необходимо обеспечивать жильем широкие массы людей, а не только богатых, и рассматривать города как целостную среду, а не просто как место для нескольких грандиозных общественных зданий. Архитектура должна затрагивать инфраструктуру – такие вещи, как транспорт, оказание коммунальных и других услуг, – все, что охватывает и способствует совершенствованию общества в целом. Эти идеи были созвучны тем ценностям, которые я впитал в юности в Израиле.

Джон Бланд был элегантным человеком, который подарил миру элегантные здания. В мою бытность студентом он спроектировал здание мэрии Оттавы – модернистское здание, в котором отчетливо видно влияние Людвига Миса ван дер Роэ. Деловым партнером Джона Бланда был Шарль Трюдо, брат Пьера Трюдо, будущего премьер-министра Канады. Канадцы французского происхождения еще не были доминирующей силой в Монреале, хотя они составляли численное большинство среди населения города и провинции Квебек. Верхушка общества и бизнеса, в том числе и в области архитектуры, по-прежнему состояла из «белой кости» (англосаксов). В деловых кругах доминировали банки и корпорации, такие как Alcan и Air Canada, восходящие корнями к англоязычной части Канады.

Каждый архитектор моего поколения пережил то, что я называю «моментом Айн Рэнд»: архитектора воспринимали как самоуверенного всемогущего создателя, с особым пониманием Истины. Я прочел роман Рэнд «Источник» (1943) на ранних порах учебы в Университете Мак-Гилла и, помню, с большим волнением. Если вкратце, главный герой книги Говард Рорк – рэндовский архитектор-ницшеанец – стал моим идолом. Гэри Купер, сыгравший роль Рорка в фильме, только усилил мой энтузиазм, хотя я не мог представить себя Гэри Купером. Энтузиазм продлился недолго, по крайней мере в моем случае. Я понял, что Рорк был помешанным на себе нарциссом, не имеющим никаких благородных побуждений. Моим идеалом архитектора стала полная противоположность Рорка. Архитектура – это миссия, и у архитектора есть ответственность перед клиентами и перед обществом, которая выходит за рамки собственной персоны.

Как не быть архитектором: обложка романа Айн Рэнд «Источник», по которому в 1949 г. был снят фильм с Гэри Купером в главной роли

Многие считали, что прототипом Рорка послужил Фрэнк Ллойд Райт, и в словах и поведении Райта действительно наблюдались некоторые черты, свойственные Рорку. Когда в 1920-х годах в зале суда Райта попросили указать его профессию, он назвал себя величайшим архитектором в мире. Когда потом его упрекнули в нескромности, он заметил, что отвечал под присягой. Вместе с тем я стал понимать, что Райт был великим архитектором, чьи работы обладали истинной скромностью. Он заботился о жизни тех, для кого строил.

Летом после первого курса – я все еще работал на отца – мы с однокурсниками ходили на занятия архитектурным рисунком и провели три или четыре недели, делая зарисовки в городах и деревнях за пределами Монреаля. Поскольку архитектура была частью инженерного образования, мы также посещали занятия по геодезической съемке, где учились проводить измерения с помощью инструментов и составлять карту местности. Однажды летом я даже работал землемером. Изучение геодезии подчеркивало, насколько важен рельеф местности – скрытые уклоны, дренажная система, общий характер участка. Я также обнаружил, что, имея под рукой ручку или карандаш, я могу мысленно воспроизвести образ в трех измерениях и передать это в наброске. Со временем – понадобились десятилетия – я обрел способность воссоздавать образ в трех измерениях даже без ручки или карандаша и без набросков. В сериале «Ход королевы» юная шахматистка, лежа в постели, может представить в трех измерениях движущиеся фигуры на шахматной доске так, будто доска вверх ногами находится над ее головой. Я был поражен тем, насколько это знакомый образ.