Текст книги "Если бы стены могли говорить… Моя жизнь в архитектуре"

На втором курсе университета занятий архитектурой стало больше, и меня это увлекло. У нас началась практика в первой собственной проектной мастерской: мы работали с преподавателем факультета почти как подмастерья, но разрабатывали настоящие проекты. Мы все начали с проектирования маленького дома. Не буду притворяться, будто моя первая попытка представляла собой нечто особенное. Это был дом на сваях, стоявший на склоне, с наклонной крышей и с большими окнами, открывающимися на юг. Он был очень простым. Вместе с проектированием мы создавали элементы дома с использованием настоящих материалов. Эта строительная лаборатория была ключевым элементом. Работая в ней, мы думали над тем, как построить здание, даже когда просто представляли его.

В современном архитектурном образовании – и даже временами на практике – наблюдается склонность рисовать что-нибудь так, словно это не надо будет строить, как будто гравитация не действует, а под рукой имеются волшебные материалы. Один из моих университетских преподавателей, легендарный профессор Стюарт Уилсон, боролся с такой тенденцией. Он говорил: «Мы сделаем модель. Используем деревянные плашки и нарисуем, как мы собираемся соединить эти настоящие плашки». Мы сооружали настоящий угол здания почти в натуральную величину из дерева, гвоздей и болтов. Представление о том, что архитектура должна быть построена, а не просто нарисована, стало основным в моем понимании. Архитектура – это строительное искусство. Это язык настоящих материалов, а не абстрактные словесные концепции или визуальные образы, которые нельзя воплотить в реальность.

А строительство – дело непростое, даже когда речь идет о самых базовых элементах. Лестницы знакомы всем, но создание лестницы, подходящей для определенной цели, может оказаться удивительно сложным. Измените высоту подступенка (высоту ступени), или ширину проступи (ширину ступени), или соотношение между этими параметрами – изменится вся эргономика подъема и спуска. Все мы когда-нибудь оказывались на лестнице (внутренней или наружной), где ширина ступени слишком велика для одного шага и недостаточна для двух шагов.

На втором году обучения я посещал курс механики грунтов и узнал, как проектировать фундамент. Профессор Реймонд Юн, канадец китайского происхождения, страстно увлеченный характеристиками грунта под нашими ногами, задал нам задачу по построению десятиэтажного здания на грунте определенного типа с известным коэффициентом упругости. Он говорил: «Вот участок, где вы должны строить на мелкоземе, а под ним находится слой глины. Получится у вас или нет?» В то время в Монреале было одно здание, которое начало крениться из-за ошибок в проекте фундамента, и его пришлось снести. Это послужило предупреждением. Курс, который читал Юн, был основополагающим в буквальном смысле, поскольку вопросы, которые в нем освещались, очень важны. Здания стоят на грунте, а грунты ведут себя по-разному. Глина отличается от песка. Галечник не похож на основную породу. Я научился рассматривать архитектуру и геологическую структуру как единое целое.

На третьем курсе у нас начались более сложные работы в проектных мастерских. Одной из них руководил Стюарт Уилсон, увлеченный дизайнер, которого я хорошо знал. Он также служил примером невероятно одаренного архитектора, у которого отсутствовала коммерческая жилка для того, чтобы управлять собственным бизнесом. Особым талантом Уилсона было преподавание, и он был глубоко предан своему делу и отдавал ему все силы. Особенно подробно он разъяснял, какие невероятные сложности связаны с любым строительным проектом – все эти бесчисленные переменные, которые перекрывают друг друга. На самом деле при проектировании здания может возникнуть любой вопрос или проблема, связанные как с разными сферами теоретических знаний (естественные, социальные и гуманитарные науки), так и с жизненной практикой.

В то время как учебная программа по архитектуре в основном сосредоточена на курсах, дающих базовые знания (как строить здание, как обеспечить его безопасность), занятия в мастерской, на которых под руководством преподавателя разбираются конкретные примеры, рождают интеллектуальный синтез: студент решает задачи с использованием концепций, знакомых прежде лишь в виде абстракций. Рассмотрим, например, вопрос о пропорциях и связанной проблеме композиции. Пропорции управляют почти каждым шагом процесса проектирования. Пропорции фасада. Пропорции комнаты. Соотношение ширины к длине и высоте. Комната, которая кажется слишком маленькой из-за слишком высокого потолка, выглядела бы именно такой, какой нужно, если бы потолок был ниже. Пропорции на протяжении всей истории были предметом жарких споров и серьезного изучения. Архитекторы Античности (Древней Греции и Древнего Рима) и эпохи Возрождения были одержимы золотым сечением. В прямоугольнике, соотношение сторон которого дает золотое сечение – как, например, фасад Парфенона – можно удалить квадрат, и стороны оставшегося прямоугольника тоже будут соотноситься в золотом сечении. Идеалом Ле Корбюзье был его «модулор», основу которого составляла высота фигуры человека с поднятой рукой. Манипулируя пропорциями, можно заставить большое здание казаться меньше – сгруппировав несколько этажей так, что снаружи они воспринимаются как один. Или заставить здание казаться вообще безразмерным, будто оно сливается с небом. Именно с пропорциями и формой Пьяцца-дель-Кампидольо в Риме, созданной Микеланджело – на самом деле она представляет собой не квадрат, а трапецию, и ее поверхность не горизонтальна, а незаметно поднимается к центру, – связан тот факт, что площадь кажется одновременно грандиозной и камерной.

Проектирование в мастерской раскрывает студенту все аспекты архитектуры, от объективных и практических до интуитивных и субъективных.

Один из предметов на третьем курсе университета вел выпускник Баухауса художник Гордон Уэббер, и сами занятия были построены на основе знаменитого курса, который читал в Баухаусе Ласло Мохой-Надь, а потом его жена Сибил. Гордон Уэббер в детстве серьезно пострадал в автомобильной аварии, и в результате его физическое развитие было затруднено. Уэббер обладал обостренным чутьем в отношении удобства, того, как окружение влияет на самочувствие и благополучие, он умел постигать красоту посредством органов чувств и понимал, как они взаимодействуют. Уэббер преподавал дизайн, и на его занятиях мы создавали ряды моделей различных форм, которые были облицованы материалами с разной текстурой, от зеркал до образцов меха. Это позволяло исследовать особенности дизайна, которые воспринимаются органами чувств.

Питер Коллинз, британский ученый, преподавал историю архитектуры. Он был нашим проводником от Античности (Древней Греции и Рима), через романский стиль, готику, Возрождение, Браманте, Альберти и Палладио, до современности. Коллинз был специалистом по Огюсту Перре – представителю первых французских модернистов эпохи до Ле Корбюзье – и написал его биографию. Перре был пионером в использовании железобетона и сборных элементов, и через несколько лет у меня появились причины снова вспомнить о нем. Меня особенно увлекало наблюдение Перре о том, что один из признаков хорошего здания – если оно хорошо выглядит в разрушенном состоянии. Коллинз учил нас, что архитектура – это рациональный процесс. Хотя интуиция и страсть играют большую роль, есть и логическая последовательность: структура, представление структуры и материальное воплощение структуры. Коллинз цитировал и развивал мысли классиков, таких как Витрувий – римский архитектор-историк, по мнению которого архитектура должна ориентироваться на пользу, прочность и красоту. «Польза» означает полезность здания, соответствие его назначению. «Прочность» означает устойчивость конструкции, а «красота» – приятный внешний вид и удовольствие, доставляемое архитектурой. К тому же, как считал Коллинз, архитектуру нужно продумывать. Это не просто вопрос «ощущений». Ощущения не являются предметом для размышлений.

Знаменитый «модулор» Ле Корбюзье, попытка соотнести архитектурные пропорции с пропорциями тела человека

Питер Коллинз не только заставил меня думать, но и развивал мою способность к исследованию предмета. Помню, как писал курсовую работу о том влиянии, которое оказывают на профессию журналы, подобные Progressive Architecture, на примере их материалов, опубликованных в 1930-х и 1940-х годах. Это был период, когда Фрэнк Ллойд Райт проектировал свой знаменитый «Дом над водопадом» в Пенсильвании, а журналы по-прежнему были полны классических зданий и даже не упоминали о «Доме над водопадом». Я видел в этом влияние рекламодателей и моды тех лет.

Другую курсовую я написал о неприятии обществом крупных урбанистических проектов. Главной темой стало планирование Центрального парка на Манхэттене и парка Мон-Руаяль в Монреале – оба проекта разработал Фредерик Ло Олмстед. Доклад был основан на документах из архивов Нью-Йорка и Монреаля. Оба проекта встретили яростное сопротивление. Заинтересованность землевладельцев была понятной. Некоторые задавались вопросом о самой необходимости обширных городских парков, расположенных так далеко от существовавшего тогда центра города. В то время урбанизированная часть Манхэттена заканчивалась в районе 40-й улицы, и некоторые критики утверждали, что Центральный парк находится далеко и неуместен. Действительно, долгосрочное планирование всегда встречает сопротивление, и для того, чтобы его преодолеть, нужны изобретательность и заинтересованность. Этот урок я снова и снова извлекал на протяжении всей своей карьеры. Необходимо понимать, какие силы действуют вокруг проекта. Пурист, который их просто игнорирует, не сможет осуществить ни одного из своих крупных честолюбивых замыслов.

* * *

К пятому курсу мы с однокурсниками познакомились с большим числом преподавателей факультета. Дуглас Шэдболт, канадец из Ванкувера, был вдохновляющим учителем. Еще одним приглашенным преподавателем был Артур Эриксон, выпускник Университета Мак-Гилла и ведущий канадский архитектор того времени. Он спроектировал Университет Саймона Фрейзера в Британской Колумбии и здание канадского посольства в Вашингтоне, округ Колумбия. Но мое образование не сводилось только к аудитории. В 1959 году в конце пятого курса я увидел объявление о стипендии, выделяемой Канадской ипотечной и жилищной корпорацией для зарубежной стажировки. Из каждой архитектурной школы Канады выбирали по одному студенту для летней поездки по США и Канаде в целях изучения жилищного строительства. К тому моменту я уже был близок к началу работы над дипломным проектом, которая должна была продлиться весь последний (шестой) курс. Сначала я выбрал для диплома новый проект для кнессета, парламента Израиля. Я собирался спроектировать его не как классическое здание, а как нечто более органичное в стиле Ближнего Востока. Я провел много времени, делая наброски кнессета, и задумал его как здание со множеством куполов – нечто с оттенком романтической оттоманской архитектуры, прочитанной заново, в современном ключе.

Я подал заявку на стипендию, и меня выбрали как студента – представителя Университета Мак-Гилла. Программа оказалась исключительно важным опытом. Я познакомился с новыми людьми, моими коллегами, которые получали такое же образование, как и я, но представляли разные точки зрения. Один из них, Мишель Барсело из Монреальского университета, был канадцем французского происхождения, и благодаря ему я больше узнал о быстро растущем движении, известном как сепаратизм. Активное знакомство с реалиями жилищного строительства в США и Канаде – высотной и малоэтажной, плотной и растянутой застройкой в городах и пригородах – заставило меня отказаться от темы дипломного проекта, связанной с кнессетом, и кардинально пересмотреть свои замыслы.

В программе нас было пять человек и сопровождающий преподаватель с факультета. Мы путешествовали по континенту. Посетили «Дом над водопадом». Встретились с Вильгельмом фон Мольтке, бывшим руководителем Комитета по градостроительству Филадельфии, и с Эдом (Эдмундом) Бэконом, в те времена действующим руководителем Комитета по градостроительству Филадельфии, который отвечал за реконструкцию пристани Пенна и создание парка Индепенденс-молл. Я помню, какое сильное впечатление на меня произвело построенное по проекту Луиса Кана здание лабораторий медицинских исследований Ричардса в кампусе Пенсильванского университета, который мы посетили. Но главное, в рамках этой поездки мы увидели строительство высотных зданий на всей территории США и Канады. Мы ездили по извилистым улицам с бесконечными типовыми домами, окольцовывающими каждый крупный город. Мы посетили Левиттаун и роскошные многоквартирные высотки Миса ван дер Роэ в Детройте и Чикаго. В общем, это было проведенное на месте невероятное исследование американского урбанизма и жилищного строительства середины XX века.

Так в 1949 г. выглядел знаменитый растянутый поселок Левиттаун, штат Нью-Йорк, который я увидел во время поездки благодаря полученной стипендии

Меня глубоко огорчили проекты жилых домов, которые мы видели. Это были монотонные, штампованные башни с кирпичной кладкой и маленькими окнами. Наружные подъездные дороги обнесены заборами из проволочной сетки, как будто жильцы заточены в камерах. Здания, как правило, размещались посреди моря асфальта. Осмотр таких проектов разбивал сердце. И все же я отмечал, что с точки зрения дизайна они не слишком отличались от роскошных многоквартирных высоток: такие же лифты, такие же коридоры, такая же связь (или ее отсутствие) с основанием внизу. Роскошные дома были лучше, их отделка отличалась большей фантазией, но архитектурная ДНК была та же. Помню, как гулял по спроектированному Мисом ван дер Роэ району Лафайет-парк в Детройте и увидел своими глазами, как эстетика дизайна вступает в навязанный конфликт с существующим образом жизни людей. Все здания были в стекле – и башни, и малоэтажные таунхаусы. Проходя перед таунхаусами, можно было заглянуть внутрь. Людям приходилось вешать за зеркальным стеклом портьеры с вырезанным в них окном меньшего размера. Не было ни балконов, ни террас. Никаких отдельных выходов на улицу из каждого блока. Эти дома выглядели безжалостными: «универсальный» стальной каркас и непроницаемая стеклянная оболочка. Я тогда подумал, что люди хотели бы жить по-другому.

Павильон Германии, который Мис ван дер Роэ спроектировал для Всемирной выставки 1929 года в Барселоне, – это шедевр архитектуры. Но то, как эволюционировали представления этого архитектора о многоквартирных и офисных высотных зданиях, оставляет желать лучшего. В барселонском павильоне Мис ван дер Роэ сотворил сооружение, грани и колонны которого создают своего рода открытую сеть, чудесным образом охватывающую окружающее пространство. Но когда речь зашла о жилых и офисных зданиях, он предпочел элегантные, но упрощенные контейнеры с недифференцированными плитами пола, уложенные штабелями один на другой, как будто это могло создать среду, в которой людям понравилось бы жить или работать.

Комплекс Кабрини-Грин в Чикаго – типичный образец унылых проектов муниципальных жилых домов, которые мне встретились во время поездки

Во время этой поездки меня также поразило, как много в США появилось супружеских пар, которые покупали дома в пригородах, если могли себе это позволить. Они бежали от стресса и соперничества, свойственных центрам городов, но прежде всего они хотели иметь свой дом на одну семью с садом и забором, с зоной уединения. То, чего они желали, было полной противоположностью жизни в городских высотках.

Но были и промежуточные варианты, только их нужно было поискать. Я вспоминаю, например, о таких местах, как Чатем-Виллидж по проекту Кларенса Стайна и Генри Райта в Питтсбурге. В Чатем-Виллидже таунхаусы с пешеходными дорожками и рядами парковок предлагали образ жизни более компактный, чем в любом пригороде, однако при этом сам район обладал многими чертами, желанными для жителей пригородов, – там были зеленые зоны, уединение и соблюдался баланс между личной и общественной жизнью.

К моменту возвращения в университет я уже знал, какой хочу видеть свою дипломную работу. Я хотел описать, почему жизнь в пригородах считается желанной, но чего эти районы не могут достичь и почему люди терпеть не могут многоквартирные дома, несмотря на то что с их помощью стремятся решить неизбежную проблему плотности городского населения. Обеспечить качество жизни как в пригородном доме с садом, но сделать это в высотном здании – именно такую задачу я поставил. Я стал размышлять не о конкретном проекте для конкретного места, а о «системе домов» – таком подходе к жилищному строительству, который был бы применим везде и который содержал бы определенные ключевые принципы. Эти принципы касались не только дизайна отдельных жилищных блоков, но и того, как их можно построить. Моя дипломная работа называлась «Оболочка для жизни в городе» (A Case for City Living), и одна из целей звучала так: «Каждому – собственный сад».

Казалось бы, Дуглас Шэдболт лучше всего подходил для научного руководителя дипломного проекта, поскольку он был преподавателем факультета. Однако я обратился к архитектору Сэнди ван Гинкелю, которого мне однажды посчастливилось услышать на лекции. Он был не преподавателем факультета, а только приглашенным лектором. Ван Гинкель работал с влиятельным датским архитектором Альдо ван Эйком и был участником группы, известной как «Команда 10», члены которой критиковали модернистов-догматиков, но не потому, что сами были противниками модернизма, а потому, что надеялись сделать шаг вперед в его развитии. В группу входили также Луис Кан, Джанкарло Де Карло и Джордж Кандилис, и вся ее деятельность была направлена на то, чтобы вернуть в современное движение эмоциональность местной архитектуры и традиционного урбанизма. Ван Эйка часто упоминают в связи с его поиском casbah organisée, концепции, подразумевающей оживленность касбы, или старого города, в городских зонах Ближнего Востока и Северной Африки. Эти архитекторы стремились уйти от строгого понимания безупречных башен в безупречном парке и расширить концепции развития города, чтобы в них была лучше представлена сложность настоящей жизни.

Первые наброски моих идей для дипломной работы, 1960 г.

Сэнди Ван Гинкель был личностью своеобразной – эксцентричный, мудрый, искушенный, имевший тесные связи с европейским архитектурным миром. Он был участником датского Сопротивления во время Второй мировой войны. Светлые волосы с коричневатым оттенком и усы смягчали резкие черты почти квадратной головы. Говорил он на безупречном английском с характерными для его родины приятными модуляциями. Он носил красивые шелковые галстуки, и я какое-то время в подражание ему тоже носил галстуки. Ван Гинкель любил музыку, особенно Баха, и в разговоре мог вдруг упомянуть структуру фуги в «Музыкальном приношении» Баха, связав ее с ритмическими структурами архитектуры. Мы говорили о живописи – в те времена я увлекся кубизмом и находил в его пространственных смыслах источник радости. Я обсуждал с Сэнди книги, которые читал. В то время я был увлечен книгой Бернарда Рудолфски «Архитектура без архитекторов» (Architecture without Architects), в которой исследовалась вернакулярная архитектура – та, что создается обычными людьми и встречается в итальянских горных городках и в центрах ближневосточных городов: мир базаров, внутренних двориков и соответствующих форме участка земли зданий с террасами. По мере чтения приходило осознание того, что городской пейзаж древних Афин не выглядел как коллекция Парфенонов в миниатюре. Он больше напоминал скопления домов, которые и в наши дни можно увидеть на Миконосе или Тире (Санторине).

Еще один черновой набросок, сделанный, когда тема дипломной работы «Оболочка для жизни в городе» обрела форму

Я приходил к ван Гинкелю домой каждую неделю и приносил с собой все, что сделал со дня нашей последней встречи: большие листы кальки с набросками и аккуратными заметками – дневник идей. Я по-прежнему работаю так же, используя альбомы для зарисовок в твердых обложках, но тогда мои альбомы были большими и громоздкими. Когда я выносил их на улицу, ветер заставлял их вздыматься, как паруса. Я также приносил модели к своей работе, тщательно выполненные из картона или деревянных брусков. Это было задолго до того, как благодаря 3D-печати создание моделей стало гораздо проще. Я должен был сам вырезать каждое крошечное окно макетным ножом, который иногда соскальзывал. На этих первых моделях остались полоски красного.

Набросок на обратной стороне визитной карточки, сделанный в 1962 г., – предшественник Habitat

То, что я называл в своей дипломной работе «системой домов», на самом деле представляло собой три системы – вариации на тему, но с разными способами строительства и разной плотностью.

Первая система применялась по отношению к высоким конструкциям – зданиям высотой от 20 до 40 этажей. Она состояла из каркасной структуры, в которую были встроены «блоки», представляющие жилые модули. Каждый модуль опирался на тот, что находился ниже, формируя спиральную структуру, и таким образом крыша одного модуля могла поддерживать часть сада для модуля, находящегося прямо над ним. Вторая система была похожа на первую, но применялась не к таким высоким строениям. Блоки устанавливались один на другой похожим образом, что обеспечивало для каждого верхнего модуля сад на крыше нижнего, но при этом отсутствовал несущий нагрузку каркас – модули могли поддерживать друг друга. Третья система состояла из сборных стен, которые смещались под углом 90° от этажа к этажу, оставляя пространство для открытого сада у каждого модуля; сами модули немного напоминали таунхаусы.

На факультете были несколько озадачены тем, что я делаю, и моей «системой». Все остальные разрабатывали проекты музеев, оперных театров и библиотек для своих дипломных работ, и я, конечно, понимал их стремление. Я сам потратил месяцы на проекты кнессета. Мои однокурсники создавали проекты конкретных зданий для конкретных мест. Одной из тех, кого не смутила моя необычная мечта, была Джейн Дрю, выдающийся британский архитектор, которая вместе с Ле Корбюзье разработала генплан индийского города Чандигарх. Джейн Дрю посетила Университет Мак-Гилла, и ее привели в мастерскую, чтобы показать работы шестикурсников. Она зашла посмотреть на мои модели, и я изложил ей концепцию. Ей понравилось то, что она увидела и услышала. На факультете стали обращать на мою работу более пристальное внимание. Это стало поворотным моментом. Однако в среде профессионалов «система домов» по-прежнему воспринималась тяжело. В тот год Университет Мак-Гилла номинировал мой дипломный проект на специальный приз за лучшую учебную работу – каждая канадская школа могла выдвинуть одного кандидата, – и, вероятно, он прошел незамеченным. Приз в тот год получил проект оперного театра в Торонто. Сейчас я осознаю, насколько радикальной выглядела со стороны моя дипломная работа.

За работой над дипломным проектом в двух и трех измерениях. На заднем плане – профессор Стюарт Уилсон

* * *

Я окончил Университет Мак-Гилла в 1961 году. Годы моей учебы были успешными. И изматывающими. Архитектура требует тяжелого труда и больших затрат времени, и эта интенсивность начинается во время учебы. Студенты-архитекторы работают круглыми сутками, когда готовят презентацию проекта, которая называется по-английски charrette («последний рывок для завершения проекта перед сдачей»). Это слово происходит от французского charrette («карета») и относится к временам Школы изящных искусств, когда карета приезжала поздно вечером, чтобы доставить чертежи, которые собирались представить жюри. Моменту, когда чертежи прикреплены к стене, предшествует множество бессонных ночей и дней, насыщенных кофе.

Мне также нужно было уделять внимание семье. Мы с Ниной поженились в 1959 году, когда я учился на пятом курсе, и наша дочь Тааль родилась, когда я работал над дипломом. Я был молод и не испытал того, что называют нормальной холостяцкой жизнью, – мои отношения с Ниной были первыми в моей жизни. Мы сняли квартиру рядом с университетом, и Нина устроилась на работу секретарем в «Телефонную компанию Белла». Мне нравилось быть отцом. Несмотря на погружение в работу, я всегда старался выделить время, чтобы сходить с ребенком на детскую площадку или покататься на санках зимой (а зимы были длинными). Оглядываясь назад, я с изумлением думаю, что начал растить детей, когда мне было двадцать два – вполне типично для тех времен, – а мои дети обзавелись своими, когда им было уже за тридцать.

Мы жили скромно, иногда нам помогали мои родители. На том же факультете, где и я, учились девушки Бронфман – наследницы состояния, в которое входила компания Seagram, – и, помню, мой отец однажды заметил, пока мы ехали на машине, что можно просто влюбиться в богатую женщину. Это было еще до моей женитьбы. Я весело ответил, что сам он не поддался подобным чарам.

В чем я был уверен, когда окончил университет, так это в том, что смогу реализовать себя в профессии архитектора, и это уже происходило. Я даже начал получать признание. По окончании университета меня наградили золотой медалью и другими бонусами, наряду с финансированием зарубежной поездки. Мои родители гордились мной. Отец успокоился. При помощи ван Гинкеля мою дипломную работу опубликовали в серьезном датском архитектурном журнале Forum, редактором которого был Альдо ван Эйк.

Год я работал у Сэнди ван Гинкеля в его офисе в Уэстмаунте – маленькой студии на пять человек в подвале его городского особняка. Я стремился получить опыт в настоящем строительстве, но так случилось, что большую часть этого года я провел, разрабатывая план нового города Мидоувейл за пределами Торонто, а не отдельных зданий. Работа велась так же, как над дипломом: я делал наброски и модели, а потом мы их разбирали вместе с Сэнди. Критика и предложения Сэнди дали мне инструментарий градостроителя и заставили осознать, что архитектор не может проектировать здание в вакууме, в изоляции, а подобное естественное стремление свойственно архитекторам. С тех пор я всегда осознавал, что здание является частью целого – окружающего города, района, ландшафта. Целое так же важно, как проектируемое отдельное здание. Я не получил специального образования в области градостроительного проектирования, но всегда считал тот год работы у ван Гинкеля своей аспирантурой.

Лаборатории медицинских исследований Ричардса, построенные по проекту Луиса Кана в 1960 г. в Филадельфии, штат Пенсильвания

Знакомство с Сэнди ван Гинкелем сделало мой вкус более утонченным, но это не значило, что я стал самодовольным, – все происходило естественным образом и имело отношение к вечным ценностям. Помню, как на все свои сбережения – 50 долларов – я купил ему в подарок чашу доколумбовой эпохи в знак признательности за все, чему он меня научил.

Между тем мои мысли все чаще обращались к Луису Кану – во время стипендиальной поездки мы посетили лаборатории медицинских исследований Ричардса, и я восхищался работой Кана. Я с безрассудной смелостью рассчитывал, что его офис и есть то место, где я могу получить желанный опыт строительства. Удастся ли мне добиться встречи? Жена Сэнди, Бланш Лемко ван Гинкель, была специалистом по урбанизму и профессором Пенсильванского университета и хорошо знала Кана. Она написала рекомендательное письмо.

Луис Кан, ок. 1970 г.

Из исследований и наблюдений я знал, что Кан привнес в процессы строительства душевное участие и чуткость к «языку» материала, с которым он работал. Увидев башни и расположенные друг над другом помещения в зданиях лабораторий Ричардса в кампусе Пенсильванского университета, я осознал, что здесь использовано нечто совершенно радикальное. Кан понял, что вентиляционные шахты лабораторий сами по себе могут стать архитектурным элементом – из труб, которые надо прятать, они превратились в выставленные напоказ пилоны. Он говорил о полезных и служебных пространствах. Полезные пространства – это основные помещения, используемые людьми; служебные пространства вмещали лестницы, кладовки и сложное оборудование, такое как системы отопления и охлаждения полезных пространств. Здания прошлого представляли собой уникальные строительные системы из камня, кирпича, дерева или из сочетания камня и дерева. Их суть составляли конструкция и оболочка – и только. При строительстве новых зданий идет монтаж множества систем – электропроводки, лифтов, кондиционеров. Необходимы многочисленные воздуховоды для притока и отведения воздуха. Кан был тем, кто впервые сказал, что нет необходимости прятать эти системы внутри – мы можем создать архитектуру, которая обеспечивает всем этим системам правильное выражение. Мы можем позволить им быть видимыми. Говоря словами Кана, «позвольте зданию быть таким, каким оно хочет быть». Архитектура станет от этого только богаче.

Кан сказал нечто новое и оригинальное, имевшее далеко идущие последствия. Большинство людей не осознает, как тесно связана с философией Кана практика таких последователей стиля хай-тек, как Ричард Роджерс, Ренцо Пиано и Норман Фостер. Вспомните о Центре Помпиду в Париже (Роджерс и Пиано), штаб-квартире компании Lloyd в Лондоне (Роджерс) и здании Hongkong and Shanghai Banking Corporation (HSBC) в Гонконге (Фостер). Однако влияние Кана заметно повсюду: в отремонтированных лофтах в Трайбеке, восстановленных фабриках в Питтсбурге, в моих реконструированных проектных мастерских в Сомервилле. Во всех этих примерах «мышцы и сухожилия» зданий видны и при этом прекрасны.

Луис Кан в детстве серьезно пострадал от ожогов, оставивших рубцы. Кожа на его лице была деформирована и в некоторых местах казалась оплавившейся. Это был человек невысокого роста, тучный, с копной седых волос и острым взглядом голубых глаз. Кан был впечатлительным и мог быть обаятельным (у него была целая вереница возлюбленных). Кан также был поэтом, который знал, какими словами выразить свое видение. Когда он хотел высказать свои соображения о материальности, о важном влиянии материалов на архитектуру, то рассказывал небольшую притчу о том, чем хочет быть кирпич: «Если вы думаете о Кирпиче, вы говорите ему: “Чего ты хочешь, Кирпич?” А Кирпич отвечает: “Мне нравится арка”. А если вы говорите ему: “Слушай, арки – дело дорогое, и я могу использовать над тобой бетонную перемычку. Что думаешь об этом, Кирпич?” Кирпич говорит: “Мне нравится арка”. Поймите, важно, чтобы вы уважали используемый материал… А это возможно только в том случае, если вы почитаете и превозносите кирпич, а не обманываете его».