Текст книги "Если бы стены могли говорить… Моя жизнь в архитектуре"

Глава 4
Старый город, новый город

Молящиеся у Западной стены в Иерусалиме, 1920 г. В те годы мужчины и женщины не были разделены

Во время проведения Всемирной выставки случилось событие, которое со временем окажет серьезное влияние на мою личную и профессиональную жизнь, – Шестидневная война. В июне 1967 года Израиль столкнулся с объединенными армиями Египта, Иордании и Сирии и за неделю победил их все. Было ужасно переживать эти события, находясь в Монреале. Все мои друзья из школы «Реали» были на фронте. Один из моих близких друзей детства, Мордехай Фридман, погиб в битве за Иерусалим. Я не был в Израиле 14 лет, но оставался в тесном контакте с друзьями. Тот факт, что меня не было там во время кризиса, вызывал во мне чувство вины и беспокойства, пусть даже я ничего не мог бы сделать. Я пришел в консульство Израиля, чтобы записаться добровольцем, но война быстро закончилась.

С тех пор Израиль опять стал занимать мои мысли. И в декабре 1967 года я смог вернуться – впервые после того, как моя семья уехала из страны. В период эйфории после Шестидневной войны, когда тревожные долгосрочные последствия этого конфликта предвидели лишь немногие, в Тель-Авиве проводилась международная конференция архитекторов и инженеров. Благодаря моему происхождению и тому вниманию, которое получил Habitat, меня пригласили на роль главного докладчика, и я охотно согласился. Нина, Тааль, Орен и я приехали в Израиль и обнаружили, что страна значительно отличается от той, которую я знал.

Для меня, как и для всех израильтян и всех палестинцев, арабо-израильский конфликт был неотъемлемой частью жизни. Мы все рассматривали его с точки зрения собственных обстоятельств и перспектив. Поскольку я не принимал участия в военных действиях, я никогда не ощущал себя ни воином в этом конфликте, ни защитником одной или другой стороны. Я всегда считал, что моя личная история дала мне возможность понять проблемы и волнения обеих сторон. При этом я всегда безоговорочно идентифицировал себя как израильтянина.

Хайфа, дом моего детства, представляла собой одно из смешанных сообществ Палестины во времена британского мандата и остается такой и сейчас. Сцены ее «освобождения» – или «завоевания», в зависимости от вашей точки зрения, – Хаганой, предшественником Армии обороны Израиля, в 1948 году по-прежнему живы в моей памяти. Война за независимость воспринималась как война за выживание; пострадала почти каждая семья из тех, кого мы знали. Осада Иерусалима, вторжение множества армий – все это произвело неизгладимое впечатление на молодое поколение, показав, насколько мы уязвимы. Это чувство уязвимости наполняет душу израильтянина до нынешних дней. И оно многократно усиливалось из-за пережитого Холокоста и риторики арабов. В связи с тем, что Израиль стал сильнее, устойчивее и могущественнее в военном отношении, можно было бы ожидать изменений психологической динамики. К сожалению, этого не произошло.

С началом Шестидневной войны я испытал наплыв разных эмоций: прежде всего, усилилась моя тоска по Израилю, с которой я жил 14 лет, но я также испытывал чувство вины из-за того, что изучал архитектуру в далекой безопасной стране, и из-за того, что никогда не служил в армии, в то время как мои друзья жертвовали своей жизнью. Позже, когда я вернулся, чтобы надолго остаться в Израиле и работать там, я служил в армии, но лишь резервистом. Мне никогда не приходилось воевать. В Израиле, когда люди рассказывают, чем они занимались во время той или иной войны – что случается часто, – я чувствую себя посторонним.

Приехав в Тель-Авив на международную конференцию, я сразу же остро почувствовал, что вернулся домой: все было родное – язык, климат, друзья, еда. Иерусалим вновь был единым городом, и можно было ходить везде, как в пору моего детства. Конечно, возвращение в некогда знакомое место может сбивать с толку, как и посещение незнакомого места в первый раз, а возможно даже еще больше.

Я помню, как буквально физически страдал из-за того, что красоте страны был нанесен урон, когда в конце 1950-х годов ее очень быстро застраивали уродливыми пятиэтажными комплексами (мы называли их шикуним), чтобы вместить хлынувший в Израиль поток иммигрантов-евреев, преимущественно из арабских стран. Казалось, эти комплексы дали побеги везде, и я извлек из этого серьезный урок: не стоит слепо стремиться к достижению конечных целей, которые были поставлены мной в случае с Habitat. Вернувшись в Израиль взрослым, я был поражен изменениями в демографии. В школе «Реали» я был единственным сефардом в классе ашкеназов. Но новые иммигранты были преимущественно сефардами, и их присутствие стало заметным. Вскоре после приезда, когда я стал общаться и разговаривать с другими израильтянами, я также начал чувствовать (такого ощущения не было в юности), насколько на самом деле это маленькая страна, особенно в то время, в 1967 году. Я имею в виду не только географию, хотя площадь Израиля действительно мала, но и социум: профессиональные, деловые, военные и политические круги тесно переплетены и их лидеры тесно связаны. В целом же страна казалась менее чарующей и более провинциальной по сравнению с тем, какой я ее помнил. Мне пришлось покинуть город и отправиться в сельскохозяйственные районы, прежде чем я смог снова увидеть ту невероятную красоту, которую знал.

На конференции по архитектуре в Тель-Авиве я впервые встретился с моими коллегами – израильскими архитекторами, такими как Яаков Рехтер, Рам Карми, Ада Карми-Меламед, Авраам Яски и Амнон Нив. Многие стали моими хорошими друзьями. На конференции присутствовали и знаменитые персоны со всего мира: Ричард Майер, Бакминстер Фуллер, Филип Джонсон и мой наставник Луис Кан. Это было время оптимизма – это слово не часто ассоциируется с этой частью света. В последний день конференции заседание проводилось не в Тель-Авиве, а в Иерусалиме, и благодаря этому я познакомился с человеком, который со временем станет важной частью моей жизни и моей карьеры, – мэром Иерусалима Тедди Коллеком.

В Коллеке было нечто притягательное и обезоруживающее. Круглое лицо, сияющие розовые щеки, всегда намек на улыбку, копна русых волос. Коллек был немного грузным, но проворным. Он фокусировал взгляд на собеседнике, полностью сосредоточившись на нем. Мы сразу поладили, и его заинтересованность и сотрудничество обеспечили мне прочное положение в архитектурной среде Израиля, которое поначалу не всегда давало результаты и фактически приводило ко многим горьким разочарованиям, но оказалось весьма значимым.

Никому бы в голову не пришло назвать Коллека типичным израильтянином. Он был родом из Венгрии, вырос в Вене и широко прославился во время Второй мировой войны. От имени Еврейского агентства он работал с британской и американской разведками. Он помогал сделать проще эмиграцию из Европы в Израиль. Он покупал оружие и амуницию для Хаганы. В нем, несомненно, была загадочность. Коллек был членом кибуца, однако курил прекрасные гаванские сигары и обладал утонченностью европейского интеллектуала. Большинство израильских лидеров первых лет производили иное впечатление. Есть старая шутка о том, что жена Бен-Гуриона, Паула, которую спросили, будут ли они с супругом присутствовать на исполнении Пятой симфонии Бетховена, ответила: «О, эту мы уже слышали».

В былые времена Коллек был руководителем аппарата Бен-Гуриона и, как следствие, участвовал в принятии решений, касающихся всей страны. Коллек создал Израильский музей, который сегодня находится на холме недалеко от кнессета; музей представляет собой одно из лучших в мире хранилищ произведений искусства и археологических памятников. Тедди Коллек обладал легендарными способностями в части сбора средств на благотворительность и, казалось, был знаком со всеми не только в еврейском мире, но и в мире филантропов в целом на нескольких континентах. Потом, в 1965 году, он выдвинул свою кандидатуру на выборах мэра Иерусалима и выиграл их. Несмотря на связанный с Иерусалимом эмоциональный резонанс, этот город не был столицей. Это был провинциальный город, половина которого, включая весь Старый город, находилась под контролем Иордании. Коллек был заинтересован в Иерусалиме не потому, что хотел получить политическую власть, а потому, что любил этот город, – он твердо решил, как он сказал однажды, «заботиться о нем и делать это лучше, чем кто-либо другой».

Мэр Иерусалима Тедди Коллек, 1970-е годы

А потом, по итогам войны, город в одно мгновение стал объединенным. Старый город опять оказался в центре. К западу от стен Старого города с севера на юг проходила глубокая рана, оставленная тем, что некогда было нейтральной полосой, – покрытый шрамами участок с бетонными стенами и колючей проволокой, некогда бывший местом ожесточенных сражений. Коллек должен был решить, что делать с объединенным городом, который теперь находился под его управлением и в котором треть населения составляли арабы. Коллек основал Фонд Иерусалима и вдохновил бесчисленные миллионы людей строить школы, парки и другие общественные здания и сооружения. Начался строительный бум; люди говорили, что Коллек – величайший строитель Иерусалима со времен Ирода. Но оставался более серьезный вопрос: как правильно развивать этот древний Священный город?

С момента нашего знакомства Тедди Коллек стремился вовлечь меня в свои планы, что означало и участие монреальского офиса. Произошло сразу множество событий. Министр жилищного и гражданского строительства Мордехай Бентов – загорелый выходец из кибуца в белой рубашке без галстука, который выглядел как фантазийная версия отцов-основателей Израиля, – хотел, чтобы мы использовали концепцию Habitat и лежащую в ее основе технологию в Израиле. Он выделил нам место и заключил с нами контракт. В Старом городе предстояло проделать огромную работу. Еврейский квартал был серьезно поврежден в 1948-м во время Войны за независимость – например, синагоги и семинарии были уничтожены, – и его обитателей-евреев вытеснили. Арабские поселенцы два десятилетия жили среди руин. Теперь была создана корпорация для восстановления и повторного заселения Еврейского квартала, и нашей компании выделили участки квартала для перестройки. Помимо этого, нам заказали восстановление иешивы сефардов, которая была обращена к Западной стене – последним остаткам храма, разрушенного римлянами в 70 году. Сама иешива, открывшаяся в 1923-м, была уничтожена во время Войны за независимость – ее взорвал Арабский легион. Мои родственники раввины, возглавлявшие иешиву, участвовали в восстановлении. Мы тоже вскоре принялись за работу. И наконец в 1972 году Тедди Коллек попросил, чтобы мы взялись за разработку плана реконструкции Мамиллы – участка бывшей нейтральной полосы площадью 10,12 га за городской стеной, расположенного между бывшими израильским и иорданским секторами города.

Министр жилищного и гражданского строительства Израиля Мордехай Бентов, 1966 г.

Израиль быстро стал местом, на котором я сосредоточил свою энергию и внимание. Вновь ступив на эту землю, я знал, что связь с ней сохранится. В 1971 году я открыл в Израиле дополнительный офис и нанял персонал – молодых израильских архитекторов. В течение года или двух я регулярно совершал поездки между двумя офисами, лихорадочно делая наброски в своих блокнотах во время длинных международных перелетов.

* * *

Офис в Монреале занимался и другими проектами. После завершения строительства Habitat’67 наш с Ниной семейный доход впервые стал выше, чем требовалось, чтобы просто сводить концы с концами. И я позволил себе одну поблажку. Уступив своей любви к автомобилям, корни которой восходят еще к отцовскому «студебекеру», я купил «Ситроен-DS21» 1968 года выпуска с откидным верхом. Это был автомобиль из ограниченной партии, выпущенной французским дизайнером Шапроном, и самая красивая машина из всех когда-либо созданных. По-моему, было произведено всего около сотни таких машин. Я все еще езжу на ней летом, хотя сейчас она считается старинной. Не уверен, что есть связь, но в одном из своих клипов (на песню In My Secret Life) Леонард Коэн поет в Habitat’67, а на переднем плане – припаркованный «ситроен».

Что касается деятельности нашего монреальского офиса в тот период, результаты в краткосрочной перспективе оказались разочаровывающими. Этот опыт показал, насколько трудно бывает внедрить новые идеи в реальной жизни, даже когда люди говорят, будто «новые идеи» и есть именно то, что им нужно.

Мой «Ситроен-DS21» с откидным верхом, 1968 г. выпуска, все еще на ходу

Благодаря комплексу Habitat’67 я привлек внимание застройщиков и глав штатов. Желающие прозондировать почву насчет реализации проектов, вдохновленных Habitat, начали появляться еще даже до официального открытия всемирной выставки. Первое обращение оказалось особенно интригующим – я получил письмо от студенческого комитета Колледжа Сан-Франциско с предложением спроектировать новый студенческий клуб в центре кампуса. Это был период расцвета так называемой контркультуры, центр которой находился в Беркли и Сан-Франциско. Студенческий клуб собирались строить на средства студентов, выделенные из многолетних членских взносов, так что студенты по праву могли выбирать архитектора. Однако проект должен был получить одобрение совета колледжей штата, потому что студенческий клуб находился на земле штата. Губернатором Калифорнии в то время был Рональд Рейган.

Я поехал в Сан-Франциско на собеседование. Я был почти ровесником некоторых студентов, и атмосфера была приятной. Нашу компанию выбрали, и итоговый проект получился радикальным – это было сооружение из сборных форм, которые изгибались, мнимо хаотично укладывались друг на друга и группировались таким образом, что образовывали похожее на холм здание, по которому можно было перемещаться снаружи, проходить под ним или входить внутрь. Множество внешних наклонных поверхностей были превращены в лестницы, а большая часть остальных наружных поверхностей была покрыта газонами. Студенческий клуб, который мы задумали, представлял собой покрытое зеленью прозрачное сооружение, которое кратко называли «зданием газонов и стекла».

Я поехал вместе со студенческим комитетом в Лос-Анджелес, чтобы представить проект совету колледжей штата. Это была незабываемая сцена: по одну сторону – группа студентов, выглядевших как беженцы с Вудстока, и усатый израильтянин из Канады, а по другую – группа белых мужчин в костюмах. Наверное, это было предсказуемо – совет отверг проект, и отказ стал одной из многих проблем, приведших к студенческим бунтам, которые вспыхнули в кампусе вскоре после этого.

Модель студенческого центра «газонов и стекла», предложенного для Колледжа Сан-Франциско, 1968 г.

Я оказался втянутым в протесты случайно. Поскольку мне часто приходилось ездить из Монреаля в Сан-Франциско, я обычно останавливался в Беркли, в доме архитектора и теоретика дизайна Кристофера Александера, который стал моим другом. У нас с Кристофером были общие вкусы в том, что касалось базовых ценностей и сортов бургундского, но совершенно разные подходы к архитектуре. Во время одного из таких визитов демонстрации в Народном парке в Беркли достигли своего пика. Был введен комендантский час. После ужина мы с Крисом сели в его «порше» с откидным верхом и отправились на разведку. Не могу объяснить, о чем мы тогда думали. Когда мы двигались по направлению к Народному парку, неожиданно на перехват выскочили две полицейские машины. Нас вытолкали из автомобиля, заковали в наручники и бросили в тюрьму Беркли, в большую камеру, в которой уже находилось около пятидесяти человек, многие из них были студентами, причем некоторые уже стали завсегдатаями. Посреди камеры был открытый туалет. Я беспрерывно просил встречи с канадским консулом, как будто это было возможно; наверное, вокруг думали, что я сошел с ума. Утром мы предстали перед судом, а потом нас освободили без предъявления обвинений.

В разгар студенческих волнений прежнего президента колледжа Сан-Франциско на посту сменил бескомпромиссный профессор Сэмюэл Итииэ Хаякава, ученый-лингвист, который носил изысканный шотландский берет, а впоследствии стал героем консерваторов и сенатором США.

Между тем в 1967 году меня позвали на Манхэттен. Кэрол Хауссамен, богатая владелица недвижимости в Нью-Йорке, которая была близка к мэру Джону Линдси, возглавляла группу проектировщиков-градостроителей, занимавшуюся пересмотром вопросов, связанных с застройкой города. Линдси посетил Habitat’67, и Хауссамен уговаривала его построить вариант Habitat в Нью-Йорке. В качестве места застройки рассматривались два участка, принадлежавших городу, – старый асфальтовый завод у магистрали ФДР к северу от особняка Грейси на Ист-Ривер и пирсы ниже морского порта у Саут-стрит, тоже на Ист-Ривер в Нижнем Манхэттене. Второй участок был более интересным и перспективным. Он находился на берегу реки рядом с магистралью ФДР, и с него открывались великолепные виды на Бруклин. Поскольку в соответствии с желаемой жилой плотностью требовалось, чтобы высота сооружения составляла 30 или 40 этажей, модули не могли нести нагрузку – непосредственно укладываться один на другой, – как это было в Монреале. В совокупности они оказались бы слишком тяжелыми, а нагрузка – слишком большой. В виде альтернативы прямоугольному стальному несущему каркасу со вставленными модулями я стал рассматривать идею о том, чтобы подвесить конструкцию на тросах. Сходство с находящимся рядом Бруклинским мостом, одной из старейших современных висячих конструкций, было сверхъестественным. Инженерные проблемы были серьезными, но не непреодолимыми, однако их оказалось достаточно, чтобы отпугнуть потенциальных заказчиков. В конце концов единственной вещью, которая осталась в подвешенном состоянии, оказался сам проект.

Расписка в получении имущества, Беркли, штат Калифорния, 1968 г. Меня и Кристофера Александера освободили после ночи, проведенной в тюрьме во время студенческих протестов

Инициатором двух других предприятий, вдохновленных Habitat, было Министерство жилищного строительства и городского развития США. В наши дни министерство выступает в основном в роли арендодателя и источника льготных кредитов, однако в свое время министерство было источником инноваций, даже при президенте-республиканце. В 1969 году президент Ричард Никсон назначил министром Джорджа Ромни, который возглавлял корпорацию American Motors и был губернатором штата Мичиган. Миссией Ромни (а на самом деле страстью) было внедрение новых индустриализированных систем в жилищное строительство, к тому же он был специалистом по конвейерным линиям. Ромни учредил программу под названием «Операция “Прорыв”» для поощрения экспериментальных начинаний, включая проекты Habitat в районе Форта Линкольна в Вашингтоне, округ Колумбия, и еще одного на окраинах Сан-Хуана, Пуэрто-Рико. Я знал, что стоимость строительства будет играть решающую роль, и, для того чтобы снизить цену, нам нужно было разработать более легкие модули. Мы объединили усилия с инженером-проектировщиком строительных конструкций Эдом Райсом, с которым я познакомился и который был партнером в международной проектной компании T.Y.Lin. Райс разработал особый бетон на расширяющемся цементе, который мог обеспечивать предварительное напряжение в модулях, делая их достаточно прочными для того, чтобы стены толщиной 7,6 см выполняли ту же функцию, что и стены толщиной 12,7 см в Habitat. Каждый модуль весил 30 т вместо семидесяти. В Пуэрто-Рико на месте был возведен завод, и производственная линия начала выпуск модулей.

Однако в Министерстве жилищного строительства возникли проблемы. Давнишние разногласия между Ромни и Никсоном, в том числе насчет десегрегации государственного жилья, в конечном итоге привели к отставке Ромни. «Операция “Прорыв”» была заброшена, и проекты Habitat тоже. В наши дни все еще можно увидеть некоторые модули на заросшем холме над Сан-Хуаном: они выглядят как археологический памятник в джунглях. По иронии судьбы, когда моя фотография появилась на обложке Newsweek в 1971 году, большую часть фона занимала модель Habitat в Пуэрто-Рико.

Модель предполагаемого Habitat в Нью-Йорке в Нижнем Манхэттене, 1968 г.

Эскиз Habitat в Пуэрто-Рико, 1971 г. Проект поддерживался федеральным правительством в рамках инновационной программы, а потом был заброшен

Еще одной жертвой сокращения федерального финансирования стал амбициозный проект, начатый Управлением градостроительства Балтимора, которое возглавлял Роберт Эмбри. Он прочитал мою книгу «По ту сторону Habitat» (Beyond Habitat), представлявшую собой хронику проекта «Экспо» и персональное изложение идей и представлений о жилищном строительстве, которую я опубликовал в 1970 году. Эмбри пригласил нашу компанию возглавить разработку генплана и проекта нового поселка в Балтиморе – Нового города в Колдспринге. Застройка в лесистом районе вокруг заброшенного карьера должна была включать около 4000 единиц. Застройщик – компания Rouse, которая в то время занималась строительством города Колумбия в штате Мэриленд, а позже построит Фэньел-Холл в Бостоне и Внутреннюю Гавань в Балтиморе, – была приглашена в качестве консультанта. Мы потратили два года на генплан и архитектурное проектирование. Встречи с населением, на которых присутствовали представители богатых районов на севере (где жили белые) и более бедных районов на западе (где жили чернокожие), часто проходили очень бурно. Примерно треть домов проектировалась как доступное жилье. В конце концов генплан получил одобрение, и началось строительство. Но Вашингтон прекратил финансирование. Было построено только около двух сотен домов. Это хорошее место для жилья, но ничуть не похожее на тот район, в который оно могло бы превратиться.

Эти первые годы скрашивало предложение, которое я получил в начале 1971 года от Йельского университета. Мне предложили стать приглашенным профессором факультета архитектуры в Девенпорте – это была престижная должность, которую занимали Джеймс Стерлинг и Ричард Роджерс и которая давала возможность преподавать в течение ограниченных периодов времени. Группа состояла из 16 студентов, и я долго раздумывал над тем, какой объект можно дать им для работы в мастерской – для создания их собственного полноценного проекта.

Традиционно определяется задача проектирования, и каждый студент разрабатывает проект, получив важные исходные данные от преподавателей. Просить студентов спроектировать жилой комплекс так, чтобы он соответствовал духу Habitat, казалось мне недостаточно перспективным. Мне хотелось чего-то нового и незнакомого. К счастью или к несчастью, только что был объявлен конкурс на разработку проекта музея в Париже, который станет известен как Центр Помпиду, а сначала он назывался «Плато Бобур». Это был один из самых важных международных конкурсов после проекта Сиднейского оперного театра в Австралии. Я сначала решил сделать его нашей темой. А потом мне пришла в голову еще одна мысль: вместо традиционных практических занятий в мастерской, когда каждый студент разрабатывает свой проект, мы могли бы сделать вид, что мы партнеры и разрабатываем проект, который действительно представим на рассмотрение. Это означало, что мне тоже придется засучить рукава и стать частью команды.

Работа вместе со студентами Йеля над конкурсным проектом «Бобур», 1971 г.

К концу семестра мы подготовили удивительное предложение, но оно еще не было готово для презентации. Оставался месяц до окончания срока подачи заявок. Вся группа переехала в Монреаль и втиснулась в наш временный дом в Уэстмаунте – хаотично спланированный особняк с огромной мансардой. То, что мы вообще смогли предоставить такое жилье, было, возможно, единственным плюсом в этой истории, которая закончилась не очень хорошо. В 1967 году Нина, Тааль, Орен и я покинули нашу квартиру в Habitat и переехали в крашенный белой краской кирпичный викторианский дом на склонах горы Руаяль. Однажды ужасно холодным и снежным вечером мы ужинали с друзьями, а в камине горел огонь. Никто из нас не знал, что в кирпичах камина образовалась трещина. Огонь быстро перекинулся на стены. В три часа ночи в нашу спальню, кашляя, прибежал Орен. Мы за считаные секунды выбежали на улицу, а дом оказался охвачен огнем, когда свежий воздух ринулся внутрь через открытую дверь. Все были в безопасности, но все наше имущество сгорело. Мы переехали в особняк с мансардой в Уэстмаунте, прежде чем снова вернуться жить в Habitat.

Мы с моими студентами, живя и работая вместе, завершили проект «Бобура». Это было не похоже ни на одно здание, которое можно было бы представить в качестве музея в Париже. Со стороны одной из окружающих улиц здание напоминало холм, покрытый зеленью и рядами открытых лестниц, ведущих наверх. Те же, кто подходил к зданию с других сторон, видели два крупных эффектных консольных сооружения, одно из которых пересекало другое снизу. Две конструкции охватывали участок и открывались в нижнюю часть здания, а та спускалась вниз (и вела к метро) в виде террас-галерей. В конечном итоге победил проект Ренцо Пиано и Ричарда Роджерса, и их Центр Помпиду в наши дни – это знаменитое место в старом районе Ле-Аль. Наш проект получил один из нескольких вторых призов. Мы не достигли успеха, но были близки к нему.

Ряд проектов, которые поступили в монреальский офис в первые несколько лет после Habitat’67, были грандиозными по масштабу. Я снова и снова переделывал Habitat, адаптируя его к каждому конкретному случаю. Проекты студенческого клуба Сан-Франциско и Центра Помпиду сегодня считаются революционными, хотя они так и не были реализованы. Но череда фальстартов и тупиков оказалась обескураживающей. Почти ничего не было построено. После «Экспо» я стал считать, что успех первого Habitat станет началом многих других Habitat. Но, переживая одно разочарование за другим, я понял, что «Экспо» была особенным, ни на что не похожим событием. Оказалось, что, по крайней мере в Северной Америке, добиться реализации новаторских проектов в «обычном» мире в ближайшей перспективе будет раздражающе трудно.

* * *

С Иерусалимом была совершенно другая история. Город находится на высоте около 760 м над уровнем моря, и дорога к Иерусалиму от прибрежной равнины незабываемо круто поднимается в Иудейские горы. При первом взгляде на Старый город, который расположен на плато, окруженном холмами, открывается вид, который тоже остается в памяти навсегда. Это воздействие не просто визуальное, и оно не связано исключительно с органами чувств. Поскольку город чтят как святыню три авраамические религии, Иерусалим затрагивает душу независимо от религиозных убеждений или их отсутствия, и не важно, что человек вкладывает в понятие «душа». С моей точки зрения, самые прекрасные моменты в Иерусалиме – когда город золотистого оттенка сияет в сумерках, а звуки колокольного звона церквей, призыва муэдзина и молитвы евреев у Западной стены сливаются воедино. Я вспоминаю комментарий Сола Беллоу: «Есть много израильтян, которые не верят, но лишь у немногих нет религиозной жизни».

Я ездил туда-сюда между Израилем и Канадой, а поскольку многие официальные лица, с которыми мне на первых порах приходилось иметь дело, находились в Тель-Авиве, именно там я сначала и обосновался. Нина с детьми оставались в Монреале, но в начале 1970-х стали проводить лето в Израиле. Тель-Авив еще не был тем городом, которым он станет впоследствии, – энергичным, космополитическим, обладающим такой ярко выраженной самобытностью, что его иногда называют «государство Тель-Авив». Но он представлял собой оживленный деловой светский центр страны. И в Тель-Авиве, и в Иерусалиме у меня начали появляться друзья не только среди ведущих местных архитекторов, но и среди журналистов, людей искусства и писателей, таких как Авраам Иегошуа и Йорам Канюк. Зубин Мета, с которым я познакомился, когда он был еще молодым дирижером Монреальского симфонического оркестра, теперь начинал свою деятельность в израильской филармонии.

Каждое из таких знакомств раскрывало различные грани жизни Израиля, в том числе его делового сообщества, правительства и даже военных кругов. Йорам Канюк, например, написал знаменитый роман о Холокосте, название которого на английском звучит как «Воскрешенный Адам» (Adam Resurrected) (на иврите роман называется, если переводить буквально, «Адам, сын собаки»). Одним из близких друзей Йорама был командующий вооруженными силами Исраэль Таль. Талю, одному из самых уважаемых в армии генералов, приписывали заслугу создания грозных танковых сил Израиля.

Поперечный разрез «Бобура». Награда досталась Ричарду Роджерсу и Ренцо Пиано, но наши студенты заняли второе место

Помню один вечер, когда разговор зашел о моей книге «По ту сторону Habitat», в которой, помимо прочего, я утверждал, что стремление к красоте как цели самого дизайна обречено на провал. Наоборот, поиск дизайна, который идеально соответствует цели, неизбежно ведет к красоте. Таль, или Талик, как его все называли, отнесся к этому скептически, но в итоге поставил задачу, приведшую к разработке дизайна, который не был «архитектурным» в прямом смысле этого слова. Таль объявил: «Я сейчас разрабатываю новый танк. Я хочу, чтобы это был самый красивый танк в мире. Давай привлечем тебя и проверим твою теорию». Танк собирались назвать «Меркава» – на иврите «колесница». Его разработку и производство держали в секрете. Но не успел я оглянуться, и вот мы уже оказались на складе в Яффе, изучая макет танка из фанеры.

Я сразу же понял, какова самая радикальная особенность его проекта. До тех пор у всех танков двигатель находился сзади, а это означало, что внутрь танка можно было попасть только через башню. Талик поместил двигатель спереди, что не только создавало дополнительный уровень защиты для экипажа, но и позволяло поместить дверцу сзади, чтобы экипажи залезали внутрь и вылезали из танка под прикрытием. Макет танка был покрыт бородавчатыми выступами, как будто он страдал от бубонной чумы; в этих «бородавках» размещались вентиляционные отверстия для поступления и отведения воздуха, а также устройства с различными датчиками. Я не особенно задумывался о том, что делает танк красивым, но вспомнил о своем «ситроене». Его красота была связана с обтекаемой формой. Фары, задние фонари и многие другие элементы каким-то образом были встроены в его аэродинамическую оболочку.

Я начал разбираться в назначении каждого выступа «Мерка-вы», а также габаритных размерах и форме танка. Было ясно, что башня и передний двигатель могли бы принять естественную аэродинамическую форму. Задняя часть могла бы больше напоминать корму корабля. В следующие визиты я уделял внимание в первую очередь тому, как включить выступы в обтекаемую оболочку. Это было необходимо с точки зрения функциональности: выступы представляли угрозу. Снаряды, которые отскакивали бы от гладкой поверхности, могли зацепиться и сдетонировать. К тому моменту, когда мы закончили, с наружной стороны танка не было ни одного выступа. Функциональная необходимость дала результат и с точки зрения эстетики: танк обладал обтекаемостью пули.