Текст книги "Дом на солнечной улице"

Бадр аль-Будур

Выйди через сад на дорогу, которую ты увидишь перед собой, и пройди по ней расстояние в пятьдесят локтей; ты увидишь там портик с лестницей – около тридцати ступенек – и увидишь, что вверху портика висит зажженный светильник.

«Рассказ про Ала ад-Дина и волшебный светильник»

Зимней ночью 1978-го ака-джун рассказал нам сказку про Ала ад-Дина и волшебный светильник. Азра поставила в гостиной корси – традиционный предмет мебели, который иранцы используют для обогрева зимними ночами. Она накрыла огромным квадратным пледом низенький столик и поставила под него круглую жаровню с горячими углями. Мы собрались вокруг корси и накрыли ноги пледом, чтобы угли грели нас ночью.

Я спрятала под плед голову, когда, рассказывая об Ала ад-Дине, ака-джун упомянул магрибинского колдуна. Я представила, что горящие угольки были драгоценными камнями, которые Ала ад-Дин увидел в глубине пещеры. Ака-джун сказал, что принцессу, в которую влюбился Ала ад-Дин, звали Бадр аль-Будур. Мы с Мар-Мар засмеялись над этим странным именем и спросили, почему рассказчик так смешно назвал принцессу.

– Она была прекрасной китайской принцессой с бледным и круглым, как луна, лицом. – Ака-джун объяснил нам, что на Востоке все имена имели значение, а Бадр аль-Будур означало на арабском полнолуние полнолуний.

Когда он описал все добродетели принцессы, я влюбилась в нее, точно как Ала ад-Дин. Я тогда впервые услышала о любви. Он нарисовал безукоризненное, без кровинки лицо любви прямо перед моим мысленным взором, и безупречная картина Бадр аль-Будур заворожила меня на годы. Он никогда не разъяснял, как может человек влюбиться с первого взгляда, как не просветил меня о слепящих последствиях любви. У Бадр аль-Будур были мягкие черные волосы, обрамляющие привлекательные миндалевидные глаза – меру красоты в персидской литературе. Умиротворенная и спокойная, она была идеальным образцом для фантазий маленькой девочки. Я была помешана на ней все свое детство; для меня она стала идеалом женской красоты. Много лет спустя, когда я увидела экранизацию «Ала ад-Дина» от «Дисней», я обратила внимание на огромную разницу между тем, что представляла в детстве, и тем, как ее изобразили в мультфильме. Принцесса Жасмин ничем не походила не бледную луноликую Бадр аль-Будур, которую я обожала. Как могла девчонка с бычьими глазами и треугольным лицом напоминать полную луну? Как мне повезло, что никто не рисовал мне образец прекрасных дам. Я была наедине с собственным воображением, когда представляла героев и героинь рассказанных мне историй. Только я, тишина таинственных ночей Тегерана и колдовство рассказов ака-джуна, что завладевали моими снами.

Несколько ночей спустя мы с Мар-Мар чистили зубы перед сном, когда в холле зазвонил старый дисковый телефон. Он был единственным в доме бабушки и дедушки и стоял на круглом столике возле лестницы. Я выглянула из двери ванной, пытаясь разглядеть, что творится в холле. Мар-Мар попыталась протиснуть голову между мной и дверью, касаясь полным зубной пасты ртом моего уха.

На звонок ответил дядя Реза. Почти все звонки так или иначе были ему. Он забрался на пролет с трубкой и выглянул из окна лестницы. Завитой провод растянулся на всю длину, почти сдернув телефон со столика.

– Субханалла! – крикнул он. – Спасибо за звонок, Мажид.

Он спрыгнул со ступеней, положил трубку и бросился в гостиную, где за корси сидели ака-джун и папа. Я не разобрала, что он сказал, но услышала рассерженные слова папы.

– Как ты можешь верить в эту утку?

– Все сейчас видят это в небе. Все врут? – крикнул в ответ Реза. Он выскочил из гостиной и бросился в холл. Порыв холодного ветра ворвался в дом, когда он открыл дверь. Через пару минут он вернулся с деревянной лестницей – той, которую ака-джун прислонял к стене, чтобы забраться повыше и обрезать деревья. – Кто полезет со мной на крышу? – спросил он, затаскивая лестницу на второй этаж.

Я не знала, что баба́ имел в виду под «уткой». Я впервые услышала от него это слово. Ухо у меня жгло зубной пастой Мар-Мар, и мне мучительно хотелось знать, что происходит в небе. Я побежала вверх по спиральной лестнице, а Мар-Мар побежала следом. Лейла и Саба выглянули из своей комнаты на втором этаже.

– Что происходит, Реза? – спросила Лейла.

– Хочешь посмотреть на луну? – сказал Реза.

– Что сегодня не так с луной? – спросила Саба.

– Сами посмотрите.

Мы все пошли за Резой по коридору между его спальней и комнатой теть. Конец коридора от холла второго этажа отделяла узкая дверь. Будучи любопытной девчонкой, я много раз заглядывала в это темное пространство, но кроме полок, полных домашних солений, уксусов, соков и варений, никогда не замечала пути на крышу. Реза пристроил лестницу к стене над полками с соленьями и полез к потолку. Там я впервые увидела на потолке лючок. Столп лунного света осветил кладовую, когда Реза потянул на себя деревянную дверцу. Мелкая белая пыль посыпалась с потолка – будто звездная пыль с запахом извести и штукатурки. Реза поднялся с последней ступеньки лестницы на крышу и исчез в ночном небе. Бесстрашная и быстрая, я следом за ним забралась на две ступеньки, прежде чем Лейла схватила меня под мышки и не дала лезть дальше.

– Коджа?[4]4
  Куда? (перс.).


[Закрыть] Крыша не для детей, – сказала Лейла.

Я вцепилась в лестницу.

– Но я хочу посмотреть на луну.

– Нет, ты вернешься в гостиную. Там наверху опасно.

– Откуда ты знаешь? Сколько раз ты туда лазила? – упорствовала я.

– Можи! – закричала она. – Ты сейчас же слезешь, или я позову твоего отца.

Она отцепила мои руки от лестницы, но я завыла и заплакала и в истерике бросилась на ледяную мозаичную плитку кладовой. Мар-Мар тоже начала плакать, увидев, как я катаюсь по полу. Реза выглянул из люка и спросил:

– Что там происходит, Лейла? Почему бы тебе не одеть их в куртки и не взять сюда наверх с собой?

Вскоре я уже была в теплой шерстяной курточке и поднималась по лестнице на руках у Сабы. Она была пышной добросердечной тетей, которая не выносила нашего плача. Сквозь слезы и пыль луна сияла, как волшебный светильник. Она была такой яркой, что я протянула руку, чтобы ее коснуться. Во мне жила девочка, которая надеялась, что волшебство сработает и я смогу дотянуться до сияющей луны. Мар-Мар цеплялась за ногу Лейлы возле лестницы, дожидаясь, когда мы вылезем из люка. Крыша была плоской и покрытой гудроном, как и у большинства домов в Тегеране. Края едва поднимались над самой ее поверхностью. Я заерзала на руках Сабы – мне хотелось подойти к краю и посмотреть на город сверху, но она не выпускала моей ладони. Лейла поставила Мар-Мар рядом со мной и тоже крепко взяла ее за руку.

Мар-Мар потянулась ко мне, как часто делала в испуге. Мы уставились на небо и окрестности. Огоньки свечей мерцали на крышах, будто осыпавшиеся с неба звездочки. Издалека мне не было никого видно, но люди скандировали слоганы, которые я не понимала. Их крики превращались в пугающий рев, будто близящуюся грозу.

– Посмотри на луну! Видишь его лицо? – сказал Реза.

– Чье лицо? – спросила Лейла.

– Лицо имама Хомейни. Сегодня ночью по всему Ирану люди видят на луне его лицо. – Он прокричал самый громкий слоган, что я слышала за всю свою жизнь: – Марг бар шах![5]5
  Смерть шаху! Долой шаха! (перс.)


[Закрыть]

– Кто такой имам Хомейни, дядя Реза? – спросила я.

– Он лидер нашей революции. Святой человек, – сказал он.

– Он луноликий принц?

– Нет, он божий человек, который избавится от всех принцев и принцесс этой страны и установит новую республику. Хватит двух с половиной тысяч лет монархии в Иране, – сказал он. Он указал на луну. – Смотри, Можи! Видишь его? Его великолепные глаза, его бороду, его тюрбан?

Он продолжил скандировать вместе с невидимыми призрачными соседями, которые кричали те же слова. Лейла и Саба повторяли за ним. Каждый раз, когда они кричали, из их ртов вырывались облачка пара. Они были восторженны и полны счастья, и их чувства плыли по воздуху, разрывая ночь радостными криками. В ту ночь я впервые услышала имя Хомейни. Человек, чье лицо будто бы отображала луна, человек, который кардинально изменит жизни всех иранцев.

Мы стояли на крыше, дрожа от холода, пялясь на луну и отчаянно пытаясь разглядеть лицо Хомейни. Возможно, они видели в центре нос, бороду в нижней части, сверху выемку темного тюрбана и глаза, спрятанные под лохматыми бровями. Может, они все это видели, может, нет. Но я слышала, как они смеются и обсуждают это между лозунгами. Все это время Мар-Мар, крепко прижавшись ко мне, держала меня за руку. Хоть она и была на год младше, терпения у нее было, как у старика. Когда скандирование затихло, она подвинула голову к моему уху и прошептала:

– Можи, я ничего не видела, а ты?

– Я тоже. – Я пожала плечами. – Но, может, мы увидим, когда повзрослеем.

Думаю, не только мы в ту ночь пытались высмотреть на луне лицо. Мы, конечно, не были первым народом, что изобрел этот феномен. Возможно, китайцы видели своих принцев и принцесс в луне, называя их полнолунием полнолуний до нас. Это имя прошло по полным опасностей тропам глубоких расселин и горних высей с востока на запад, было переведено на арабский и стало Бадр аль-Будур. Возможно, арабы не могли в одну прекрасную ночь ни с того ни с сего написать сказки «Тысячи и одной ночи». Они, должно быть, слышали истории от Самарканда до Шираза и Багдада, пока наконец один изобретательный рассказчик не собрал их вместе и не пересказал певучим голосом девушки в отчаянном положении, чтобы те навечно поселились в сердцах и мыслях восточных людей. Возможно, мы были не единственным народом, кто в отчаянье запустил руку в темные глубины колдовства или вознесся в небо, чтобы набросать облик героя на луне. Так работало человеческое воображение.

Шах на лошади

Потом вышел вперед персидский мудрец и, облобызав землю перед царем, представил ему коня из чернейшего дерева, инкрустированного золотом и драгоценными камнями, оседланного и взнузданного, как подобает царскому коню.

«Рассказ о коне из черного дерева»

Баба́ рассердило «лунное видение» той ночью. Его не впечатлило, что Реза взял нас на крышу смотреть на – по его словам – такую чушь. Он не стал сразу же высказывать свое недовольство, но, как я узнала позже, еще до рассвета ушел в военную часть и попросил мама́н уехать из дома ака-джуна как можно раньше.

Когда я проснулась тем утром, в Тегеране шел снег. Снежинки собрались в уголках французских окон гостиной, скрадывая прямые углы оконных стекол мягкими белыми изгибами. К завтраку мама́н расстелила на ковре белую скатерть, а сверху положила лепешки наан, сыр ликван и разные сваренные Азрой джемы. Азра села возле самовара, чтобы разливать всем чай. По утрам она редко бывала в хорошем настроении, и то утро не стало исключением. Мама́н выловила несколько целых смокв из вазочки с джемом и положила в мисочку передо мной.

– Намажь на наан-о панир[6]6
  Хлеб с сыром (перс.). – Прим. ред.


[Закрыть] и съешь после чая.

Мне не нравилось, когда мелкие семечки смоквы размазывались по хлебу. Они застревали между зубов, а я терпеть не могла чистить зубы после завтрака. Я откусила хлеба с сыром, отказываясь добавлять смоквы.

Она разрезала пару пополам и сказала:

– Надо съесть, Можи. Это полезно для здоровья.

На ней была сапфировая рубашка-дашики – подарок, который ака-джун привез из Мекки. Она не отрывала от меня взгляда ореховых глаз в ожидании, когда я проглочу инжир.

Я подняла половинку за хвостик и сказала:

– Но я уже наелась, мама́н. У меня уже живот болит. – Мама́н покачала головой. Ничего не оставалось, кроме как засунуть оплывшую полусферу в рот.

– Ты разбаловала девчонок, будто они шахские дочери из Мраморного дворца! – проворчала Азра.

Мама́н бросила быстрый взгляд на Азру и впихнула другую половинку мне в рот.

– Они просто привередливы в еде. Никак особенно я их не воспитывала.

– Не вредничай, Можи. Нужно доесть инжир, – сказала Лейла. Моей прямолинейной тете было семнадцать, и она только заканчивала старшую школу. В ее блестящих кудрявых волосах виднелись всполохи карамели. Она была обладательницей самой бледной кожи среди всех сестер и почти всегда носила брюки, которые прикрывали лодыжки и скрывали худое тело. Она внимательно следила за волнениями в стране и не боялась высказывать свое мнение мужчинам в доме. Хотя ака-джун никогда сам не ходил в школу, он хотел, чтобы дочери получили высшее образование и поддерживал их решение поступить в университет. Среди его дочерей Лейла была самой амбициозной и хотела стать врачом. Она усердно училась, чтобы подготовиться к экзамену в медицинский следующим летом.

– Люди из разных городов сообщают, что видели лицо аятоллы Хомейни на луне. – Лейла перевернула страницу утренней газеты, чтобы продолжить чтение статьи с главной страницы.

– Лейла-джан, неужто в газете нет ничего получше? – спросила мама́н.

– Есть, – сказала Лейла, складывая газету, – но неужто вы не хотите знать, что творится в стране?

– Конечно, хочу, – сказала мама́н, – но это не новости. Это ложь, постыдный трюк для эксплуатации чистой привязанности народа.

Саба бросила на мама́н быстрый взгляд, но ничего не сказала. Она была на год младше Лейлы, держалась сдержанно и редко присоединялась к жарким политическим спорам. А вот подобрать к своим макси-юбкам красивые серьги она никогда не упускала возможности, даже в ленивые летние деньки.

Мне было слишком мало лет, чтобы понять, что мама́н говорит Лейле, но по жестам теть и мамы я догадалась, что никто не хочет за завтраком обсуждать вчерашнюю ночь. Я встала и стряхнула крошки со своего вязаного шерстяного платья. Когда я побежала к двери, мама сказала:

– Ты куда, Можи? Ты не доела инжир.

– Я хочу пойти в комнату ака-джуна.

В холодные месяцы, когда дел в саду было немного, ака-джун вставал по утрам до рассвета и шел по Солнечной улице купить газету и пару свежеиспеченных лепешек наан на завтрак. Дважды в неделю он шел в свою стекольную мастерскую на Большом базаре Тегерана, чтобы присмотреть за работниками. В то утро он остался дома трудиться над бухгалтерскими книгами.

– Вам с Мар-Мар пора собираться. Мы идем домой, – сказала мама́н.

– Но ака-джун хочет сегодня вечером рассказать нам про лошадку, – сказала я.

– Мама́н, ты обещала, что мы останемся на сегодня, – сказала Мар-Мар.

– Нет, не останемся. Баба́ не вернется сюда сегодня вечером. – Она собрала тарелки и замела крошки с ковра на скатерть.

– Но я хочу послушать сказку ака-джуна. – Я топнула ногой и принялась прыгать вверх и вниз на ковре.

– Нет! – нахмурилась мама́н.

Я бросилась к комнате ака-джуна. Я была обижена, и мне казалось в тот момент, что все относятся ко мне ужасно несправедливо. Мама́н, Лейла, Саба – и даже Азра, которая не попросила мама́н остаться. Я постучала в его дверь.

– Ака-джун! Ака-джун! – Он плохо слышал, так что я принялась выкрикивать его имя под дверью.

– Бийа то[7]7
  Входи! (перс.)


[Закрыть], – громко ответил он. В левой руке у него была ручка, а правая лежала поверх огромной книги с цифрами. Он посмотрел на меня поверх половинки очков и нахмурил широкий лоб. – Что такое, Можи?

– Мама́н хочет увезти нас прямо сейчас, – сказала я. – Она не разрешает нам остаться на ночь.

– Баба́ попросил вашу мать забрать вас домой, – сказал он.

– Но, ака-джун, ты пообещал прочитать нам сегодня сказку про лошадку. – Я залилась слезами. Всю неделю я хотела прийти в дом ака-джуна послушать его рассказы. Если мы уйдем, придется ждать еще целую неделю. – Ты можешь попросить мама́н остаться? Она твоя дочь. Она тебя послушает.

Он вздохнул, снял очки и потер свою почти лысую голову. Хоть я и была маленькой, я узнала признаки готовности поддаться на мою просьбу. Он вел себя строго и хотел сохранять облик вредного старика, но и близко не был таким.

– Ладно, – сказал он. – Позови мать.

Тем утром ака-джун прочитал нам с Мар-Мар «Коня из черного дерева». Азра на обед приготовила перловую кашу, а после мы уехали домой на небесно-голубом мамином «Фольксваген-жуке». Солнце растопило утренний снег, и дороги были покрыты слякотью. Мар-Мар уснула в машине, положив голову мне на плечо. Несколько прядей волос щекотали мне ухо, когда «Жук» подпрыгивал на снежных кочках. Ямочки появлялись у нее на щеках даже во сне. Машины ехали медленно и держались подальше друг от друга на светофорах. В сентябре я пошла в школу и потому могла прочитать слова на знаках, названия магазинов и надписи на стенах. Я знала улицы, по которым мама́н везла нас домой, как свои пять пальцев. Но в те дни улицы выглядели иначе каждый раз, как мы ехали по ним. Каждую ночь на стенах появлялись новые надписи. Бумажные плакаты клеились на фонарные столбы, а лавки на остановках были расписаны словами. Помню, что-то странное было в призыве, написанном на большинстве стен. Это было пожелание смерти из двух слов. Я знала первое – «смерть». Но я не могла прочитать второе – оно было написано как-то странно и почти всегда красной краской. Мама́н остановилась на светофоре на углу у старшей школы. На стене было граффити из той же огромной надписи.

– Мама́н, что написано красным в конце того предложения?

Она кинула на надпись быстрый взгляд из бокового окна.

– Это слово «шах», написанное вверх ногами, – сказала она. – Буквы «шин», «алеф» и «ха».

– Почему его так пишут? – спросила я.

Мама́н пожала плечами и не ответила на мой вопрос. Она никогда не отвечала, когда была занята чем-то еще. Мы в третий раз застряли на светофоре. Она нажала кнопку прикуривателя на панели, достала из коричневой кожаной сумочки сигарету «Уинстон» и подожгла ее накаленным прикуривателем, когда тот выскочил. Она сердито посмотрела на меня всезнающим взглядом через зеркало заднего вида и сказала:

– Не говори баба́, когда мы вернулись домой, чешм?[8]8
  Хорошо, ясно (перс.) – вежливая форма согласия по отношению к старшим по званию, должности, родителям. – Прим. ред.


[Закрыть]

– Чешм, мама́н, – сказала я.

Она глубоко затянулась сигаретой, переключила передачу и проехала перекресток.

Баба́ пришел домой поздно вечером вместе с солдатом, который нес огромную прямоугольную картонную коробку. К нам домой часто приходили молодые солдаты помогать мама́н по хозяйству. Им нравилось работать в доме, потому что она готовила вкусную еду, а работа по дому была намного проще работы в военной части. Мама́н посмотрела на баба́ с удивлением, когда солдат занес в парадную дверь коробку. Она велела нам отойти от двери, чтобы он нечаянно не стукнул нас этим загадочным объектом. Баба́ помогал ему, придерживая и направляя коробку с другой стороны. Солдат поставил ее в углу гостевой комнаты, прислонив к стене. Я в жизни не видела таких больших вещей. Мар-Мар попыталась заглянуть в узкую щель с края коробки.

– Принеси из кухни нож, – сказал баба́ солдату.

Тот принес острый нож и приблизился с ним к коробке. Мы боялись ножа и потому спрятались за диван, откуда наблюдали, как он режет картон. Через несколько минут появилась восхитительная деревянная рама картины. Следом копыта и ноги вороной кобылы на пастбище и наконец императорский портрет Мохаммеда Резы Пехлеви, шаха Ирана, развернулся в абсолютной тишине комнаты. Обряженный в посаженную по фигуре, богато украшенную форму, с усыпанной драгоценными камнями короной на голове, он прожигал нас взглядом, благосклонный и гордый.

– Что это такое? – спросила мама́н.

– Это… подарок от Его Высочества за годы службы в армии.

– Они согласились на досрочную отставку?

– Согласились.

В начале лета баба́ подался в аспирантуру в несколько университетов в Соединенных Штатах и в конце ноября получил ответ из Университета Алабамы, где учился его двоюродный брат. Когда он рассказал мама́н, та в полный голос расхохоталась и сказала, что он, должно быть, шутит. Она сказала, что они не могут всерьез принять сорокалетнего мужчину из страны на другом конце планеты. Баба́ показал ей официальное уведомление о зачислении с рельефной печатью внизу. Неделю спустя баба́ написал запрос о досрочной отставке в генеральный штаб армии, но никто – даже он сам – не верил, что его удовлетворят.

Мама́н глубоко вздохнула и замолчала. Солдат отдал честь, и баба́ отпустил его. После того как он вышел, баба́ оперся о дверной косяк и уставился на мама́н. Она подошла к картине и впилась взглядом в кричащую посреди спокойствия пейзажа корону шаха. Она обернулась и сказала:

– Я думала, они ни за что не примут твою отставку в такое сложное время.

Баба́ кивнул.

– Ну, ситуация для высокопоставленных офицеров опасная. Генерал-майор принимает прошения об отставке от тех, кто хочет уехать из страны.

– Значит, ситуация выходит из-под контроля даже для армии?

Баба́ ничего не ответил.

Мама́н запустила пятерню в волосы, с трудом удерживая себя в руках.

– О чем ты думал, когда нес это домой?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты не думаешь, что у нас будут проблемы от такого огромного портрета шаха в квартире? В то время, когда большинство иранцев его ненавидят?

– Мы его не ненавидим.

– Ты скоро уедешь из страны. Что я буду с ней делать, когда останусь одна с детьми?

– Нельзя было отказаться, азизам. Я был вынужден принять ее.

Мама́н больше ничего не сказала. Она поджала губы и вышла из гостевой комнаты – привычка, которой она поддавалась, когда ее раздражал разговор.

После ее ухода баба́ перевел взгляд на нас. Он заметил, что мы с Мар-Мар стоим за диваном. Он никогда не хотел, чтобы мы расстраивались от их напряженных разговоров. Он подмигнул нам, хлопнул по ногам и сказал:

– Кто хочет забраться?

Мы обе бросились к нему. Он протянул руки и по одной помог нам влезть по его ногам, пока мы не добрались до шеи. Мы играли в игру со шрамом на его шее. Шрам был идеально круглым, безволосым и гладким. Мы пытались дотронуться до его центра, когда добирались до шеи. Он говорил нам, что центр шрама – самое щекотное место, и если нам удавалось его коснуться, он еще долго хихикал. Он прикрывал шрам одной рукой, придерживая нас другой. Мы боролись, пытаясь оторвать его руку и коснуться шрама. Мы всегда побеждали. Он смеялся и в ответ щекотал нас по животам.

Через полчаса мы начали тяжело дышать. Обе раскраснелись, и животы у нас болели от смеха. Мы повалились на пол, пытаясь отдышаться. Баба́ сел на диван и откинулся на спинку. Пот стекал по линии волос перед ушами. Он обтер лицо рукавами формы. Я начала переваривать новости. Человек, сидящий на диване, мой баба́, собирался уехать в Америку.

– Баба́, – прошептала я, – ты нас оставишь?

Баба́ посмотрел на меня и улыбнулся.

– Мы все поедем. Я просто отправлюсь чуть раньше, чтобы подготовить все к вашему приезду.

– Почему мама́н расстраивается? – спросила я.

– Все будет в порядке. Она сильная женщина. – Он встал с дивана и подошел к картине, изучая шаха и его черную кобылу. – Какую сказку ака-джун рассказал вам вчера?

– Про лошадку! – восторженно закричала Мар-Мар. Она вскочила с пола и бросилась к баба́. Не думаю, что она поняла важность и последствия новостей.

– Правда? Про такую? – спросил баба́. Мар-Мар встала рядом с ним. Она не доставала ему даже до пояса.

– Да. Эбен. Ака-джун сказал, что лошадку звали Эбен. Принцесса обняла принца за пояс и поехала с ним на лошадке. Ты знал, что у Эбена была за ухом кнопка?

– Зачем? – спросил Баба́.

– Мар-Мар, лошадку не звали Эбен, она была вырезана из эбена. Это такое черное дерево, – сказала я. Я встала и тоже подошла к картине.

– Лошадка могла летать, когда принц нажимал на кнопку, – сказала Мар-Мар.

– Правда? – Баба́ удивленно нахмурился.

Мар-Мар несколько раз кивнула. Ее прямые черные волосы закачались возле лица. Она испытывала триумф, рассказывая баба́ что-то, чего он не знал. Она закружилась перед портретом от радости, что появилась новая игрушка. Мар-Мар встала на цыпочки и коснулась ушей кобылы, а затем прижала их, надеясь, что что-то случится.

Как и Мар-Мар, меня зачаровала красота картины. Хитрый прищур огромных глаз кобылы приглашал погладить ее гриву. Это был идеальный портрет для сказки, которую ака-джун рассказал нам тем утром. Вороная кобыла была, наверное, той же породы, что и эбеновая лошадка, которую персидский мудрец принес в подарок царю. Хоть я и чувствовала витающую вокруг нас опасность, я понятия не имела, насколько критической становилась ситуация в стране.

Шах Мохаммед Реза смотрел, как мы играем с кобылой. Заточенный в раму, он был лишен власти и силы, чтобы прогнать двух девчонок, теребящих его лошадь. То же происходило снаружи, в реальной жизни. Люди скандировали призывы к его смерти с каждой крыши в стране. Его имя рисовали вверх ногами на каждой улице и переулке, его слава была смыта волнами гнева. Ему не оставалось ничего иного, кроме как слезть с лошади власти и покинуть страну.