Текст книги "Дом на солнечной улице"

Глаз Бога

Вдруг вышла к нам из ворот толпа голых людей, и они не стали с нами разговаривать, а схватили нас и отвели к своему царю. И тот приказал нам сесть, и мы сели, и нам принесли кушанье, которого мы не знали и в жизни не видели ему подобного.

«Четвертое путешествие Синдбада-морехода»

Год учебы в Тегеране все-таки мне пригодился. Довольно скоро миссис Берри заметила мой быстрый прогресс в изучении английского и поняла, что я знаю математику лучше других детей в классе. Она разделила нас на группы разных цветов в зависимости от наших успехов в чтении. Каждая группа встречалась с ней по отдельности, пока остальные делали задания в классе. В черной группе был один-единственный ученик, и этим учеником была я. Это была последняя из групп, с которой она работала на утренних уроках. К декабрю она назначила мне для изучения учебники второго класса и велела каждый вечер дома смотреть в словаре по слову. У нас был только один словарь «Американского наследия», и тот принадлежал баба́. Он помогал мне искать в нем слова. Я переписывала значение в тетрадь и придумывала с этим словом предложение. Было очень неудобно искать слова и расшифровывать загадочные символы во взрослом словаре, но мне нравилось скользить пальцами по удивительно тонкой бумаге и щупать выкрашенные красным по обрезу страницы. Хрусткий шелест страниц заставлял меня чувствовать себя старше и мудрее, чем первоклашка, которая пытается сделать домашнее задание.

Накануне зимних каникул учителя первого класса решили нарядить огромную рождественскую ель, установленную на общей площадке наших классов. Миссис Берри объявила, что между первыми классами будет соревнование и тот, кто сделает самые красивые украшения, выиграет приз. Она попросила нас принести в школу палочки от мороженого и клубки пряжи красного, синего или белого цвета. Она сказала, что мы будем делать Глаз Божий.

Мы с Мар-Мар съели несколько мороженых и дали по одному мама́н, баба́ и Лейле, чтобы собрать потом палочки. В «Кей-марте» баба́ купил три мотка шерстяной пряжи разных цветов.

– «Глаз Бога»? Это что еще за поделка такая? – спросил баба́, когда отвозил нас в школу.

– Она расскажет нам сегодня. Я уверена, что мы выиграем, – сказала я.

– Это кто так решил? – сказала Мар-Мар.

– Вот увидишь. Мы сделаем лучшую поделку. А что вы будете делать?

– Это секрет. Миссис Гамильтон просила нас никому не рассказывать.

– А как вы будете это делать?

– Я не скажу тебе, Можи! И не думай меня провести!

На уроках я дождаться не могла, когда мы доберемся до поделки. Мне хотелось узнать, как будет выглядеть Глаз Божий, когда мы повесим его на дерево.

– Сперва нужно склеить две палочки крестиком. – Миссис Берри приклеила две палочки перпендикулярно друг к другу и подняла над головой. – Это будет скелетом вашей поделки. – Она взяла красную пряжу, нашла кончик нитки и обернула ее вокруг одной из палочек. Затем она обернула нитку вокруг другой палочки и продолжила делать так же, пока на ветвях креста не образовался маленький красный ромб. Мы принялись обвивать палочки нитками следом за ней. В середине мы использовали белую пряжу, а для наружного слоя синюю. Когда мы закончили, синий ромб обвивал красноглазый белый ромб.

– Миссис Берри, – сказала я, – почему он называется «Глаз Бога»?

Она кивнула и сказала классу:

– Можи задала хороший вопрос. За названием стоит целая история.

Все были заняты оплеткой крестов последним синим рядом.

– Мы научились этой поделке у мексиканских индейцев. Они плетут Глаз Бога в тишине, думая о Нем. Они делают маленькие кресты, чтобы благословить свои дома, свои дороги, своих детей. – Она подняла повыше тот, что сплела сама, и спросила: – Он вам ничего не напоминает?

Майкл, полный мальчик, который всегда носил джинсовый комбинезон, сказал:

– Цвета нашего флага? – Он был в оранжевой группе, идущей следом за мной.

– Отлично, Майкл. Мы сделали их, чтобы помнить наших соотечественников в Иране. Пусть Господь благословит их и вернет домой как можно быстрее.

Цвет и конфигурация стали мне понятны, едва миссис Берри упомянула флаг. Я видела американский флаг на каждом углу – когда мы гуляли по району, на нашем школьном дворе, по телевизору, когда баба́ смотрел новости на канале «Эй-Би-Си». Я видела, как его жгут и топчут разозленные люди в Иране. Я слышала в новостях об иранских студентах, что держат заложников в американском посольстве в Тегеране, но не задумывалась об этом до того дня.

– Теперь, если вы все закончили, вы можете повесить их на елку, – сказала она классу.

Я вскочила со стула и подбежала к дереву.

– Полегче, ребята! Не шумите.

Я на цыпочках прошла от своей парты к ели. Майкл шел за мной следом. Я хотела, чтобы моя поделка висела на верхних ветках, где-то, где ее все увидят. Я встала на цыпочки и подняла руки так высоко, как только могла. Я повесила свой Глаз Бога на ветку, обращенную к нашему классу. Мое творение закрутилось на своей синей петельке. В белую пряжу, которую я использовала, были вплетены серебристые нити, и они поблескивали, когда Глаз Божий покачивался, сверкая, будто звезда.

– Почему эти ваши не отпустят наших заложников домой? – сказал Майкл. Он прожигал меня взглядом – одна рука на поясе, другая в кармане джинсов. – Иранцы!

Я замерла перед ним, не зная, что делать.

Он достал руку из кармана, подпрыгнул высоко в воздух и сдернул мой Глаз с ветки. Он сломал его и обломки запихнул в свой карман.

– Незачем тебе его делать. Ты не американка, – он ухмыльнулся, повернулся ко мне спиной и пошел обратно в класс, будто ничего не случилось.

Глаза наполнились слезами, но я ничего не сказала. Я понятия не имела, почему иранские студенты держали заложников в американском посольстве. В моем простом семилетнем разуме была мысль, что ужасные новости о заложниках останутся в телевизоре и никогда не проникнут в мой класс. Мне не приходило в голову – даже на секунду, – что у меня будет стычка с одноклассником по поводу политического кризиса в Иране. Я поплелась обратно к парте, думая о разломанном Глазе Бога в его кармане.

По дороге домой Мар-Мар была очень возбуждена. Их класс выиграл конкурс с пятиконечными звездами, вырезанными из плотной бумаги и покрытыми разноцветным клеем с блестками. Их огромная золотая звезда была водружена на вершину дерева и сияла подобно солнцу поверх сверкающих звезд. Она не могла усидеть на месте и пролезла в пространство между передними сиденьями. В волосах и на щеках у нее сверкали блестки, когда она объясняла баба́, как они делали звезды. Я откинулась на сиденье, прислонила голову к окну и слушала Мар-Мар, пока мы проезжали улицу за улицей. Я теребила пальцы, пытаясь избавиться от липкого белого клея, который стал грязным и серым. Баба́ несколько раз бросал на меня взгляд через зеркало заднего вида, пока Мар-Мар трещала.

– А что ты, Можи? – сказал он. – Как ты сделала Глаз Бога?

Я пожала плечами.

– Легко, наверное.

– Папочка, – сказала Мар-Мар.

– Ты хотела сказать «баба́», Мар-Мар? – сказал баба́.

– Да, баба́. Их поделки не сверкали, как наши. Поэтому мы победили, – сказала она.

– Ладно. Но они старались. – Он подмигнул мне в зеркале. – Можи, не получится все время побеждать.

Я кивнула и ничего не сказала. Я замечала американский флаг на каждом углу. Я заметила, что на соседской двери висит венок, украшенный белыми, синими и красными цветами. Когда баба́ заглушил мотор, я сказала:

– Баба́, почему иранцы держат американских заложников в Тегеране?

– Ты слушаешь новости? – сказал баба́.

– Меня сегодня в школе спросил мальчик.

– Сложно объяснить. Почему он задал тебе такой вопрос? Вы что, обсуждаете в школе политику? – Он рассмеялся в голос.

Я знала, что, если настою, он начнет расспрашивать о подробностях, а я никогда не умела врать. Мне не хотелось рассказывать баба́ о том, что Майкл сделал с моим Глазом Бога. Об этом слишком больно было думать, и я не хотела сердить баба́. Я боялась, что он может пойти в школу и поговорить с директором. Поэтому я решила держать судьбу Глаза при себе.

В канун Рождества папин двоюродный брат Хуссейн пригласил нас к себе в квартиру на ужин. Он попросил мама́н приготовить по случаю иранское блюдо. Мама́н с радостью согласилась и решила приготовить горме-сабзи, персидское рагу с травами. Она купила лучшую кинзу, петрушку и шнитт-лук на рынке и целый день резала, посыпала специями и жарила травы. Мы с Мар-Мар помогали ей, обрезая стебли и промывая зеленые листья. Аромат зелени навевал воспоминания о кухне Азры. Я скучала по летним дням, когда Азра рассыпала горстки нарезанных трав на белых простынях на укрытом крышей заднем дворе, чтобы высушить их на холодные месяцы. Мама́н сложила ягнятину и фасоль в медленноварку, раскрошила сушеные персидские лаймы, которые привезла из Ирана, и посыпала ими мясо. Затем она добавила жареные травы и оставила мясо тушиться в лаймовом соусе на несколько часов, пока сама приготовила к рагу тарелку шафранового риса басмати.

Несколько гостей пришли в квартиру к Хуссейну раньше нас. Он сам открыл дверь и поприветствовал нас искренней улыбкой на широком лице. Он несколько раз приходил в гости после того, как мы приехали в Соединенные Штаты. Он встал на колени, чтобы обнять Мар-Мар и меня. Он достал из переднего кармана жвачку «Баббл-Ям» со вкусом винограда, дал нам по упаковке и расцеловал в щеки. Лейлу он поприветствовал легким рукопожатием и похвалил кашемировый кардиган, в котором та пришла. Ее карамельные кудри очень привлекательно рассыпались по сиреневому кашемиру.

К моему разочарованию, в квартире не было ни одного ребенка. Ни у кого из друзей Хуссейна не было детей. Мама́н с баба́ занесли укрытые фольгой блюда в открытую кухню, а мы с Мар-Мар поздоровались с гостями и расселись на большом диване. Гости спросили наши имена и в каком мы классе учимся.

Хуссейн освободил место под мамино блюдо на стойке из темного гранита и сказал:

– Добро пожаловать. Мы с обеда вас ждем.

– Нас или горме-сабзи? – Мама́н громко рассмеялась. Она сняла алюминиевую фольгу с рагу и риса, и по воздуху расплылся аромат трав.

– Вкусный и на сто процентов домашний.

– Я два года не ел горме-сабзи, – сказал Джалиль. У него было круглое лицо, подчеркнутое черной бородой в форме якоря.

– Тогда угощайся, пожалуйста, – сказала мама́н Джалилю.

– Ужин готов. Накладывайте, – сказал Хуссейн. Он встал возле стойки, чтобы раздать тарелки и салфетки.

Джалиль налил немного горме-сабзи на тарелку с рисом и попробовал.

– Потрясающе!

Пока все накладывали себе еду, Хуссейн включил телевизор. Новостной канал рассказывал о положении американских заложников в Иране. Кризис начался 4 ноября 1979 года, когда группа иранских студентов-радикалов ворвалась в посольство США и заточила работников в здании.

– И что теперь будет, когда шах уехал из нью-йоркской больницы в Панаму? – спросил Хуссейн.

– Так или иначе, шаха нужно вернуть в Иран, – ответил другой друг Хуссейна, Али. У него была такая же кустистая борода, как и у большинства иранских студентов, которые захватили посольство.

– Я думаю, неправильно захватывать посольство, надевать на глаза повязки, связывать и унижать бедных работников, – сказала Лейла. Она налила себе стакан воды. – Посольство считается территорией чужой страны.

– Ах, ах, их удерживают по обвинению в шпионаже. Ты же не думаешь всерьез, что американцы будут сидеть в сторонке и восславлять нашу революцию? – сказал Джалиль.

– Ты, возможно, слишком молода, Лейла-ханум, чтобы помнить государственный переворот, который шах устроил с помощью американцев, когда все иранцы возлагали надежды на Моссадыка, – сказал Хуссейн. Он окинул взглядом кудри Лейлы, когда та отпила из стакана. – У американцев дурная репутация любителей вмешаться в иранские дела.

– Это демонстрация власти, – сказал баба́. – Хомейни хочет показать миру, что он полностью контролирует ситуацию. – Он сидел на диване и ел из тарелки, которую держал на коленях.

Мы с Мар-Мар сидели у белой скатерти, которую мама́н расправила нам на ковре. Она помогала Мар-Мар есть рис и рагу, следя за тем, как ем я. Я отделила ягнятину от риса и отодвинула ее в сторону.

– Ешь мясо, – сказала мне мама́н.

– В рагу полезные вещества. Я ем рагу с рисом, – сказала я.

Мама́н нахмурилась от моих слов, но повернулась к баба́, беспокоясь, что разговор о заложниках становится напряженным.

– Они не знают, чего хотят, – сказал баба́. – Эти так называемые последователи линии имама» каждый день шлют противоречивые сообщения. В один день их представительница говорит, что заложники предстанут перед судом. В другой день она выходит и заявляет, что у заложников будет запоминающееся Рождество. На третий она объясняет журналистам концепцию мученичества и намекает, что эти бедные американцы в заложниках в отместку за юных иранцев, которых пытали и убивали в шахской тюрьме. Они не знают мелодии. Они играют на слух.

– Я с тобой согласен – требования у них непонятные. Что она имеет в виду под «запоминающимся Рождеством»? Она шутит? Да как может быть запоминающимся праздник в заключении? – сказал Хуссейн.

– Имам Хомейни показывает славный путь ислама миру. Он демонстрирует гостеприимство мусульман пленным христианам, что все мы братья по вере, передаваемой от Авраама, отца всех евреев, христиан и мусульман, – сказал Джалиль. Он размахивал руками, когда говорил. Он повернулся к баба́ и сказал: – Что до кровопийцы шаха, господин, то он должен быть возвращен в Иран и предан суду. Он должен получить, что заслужил, за преступления против человечества, которые совершил. Нельзя оборвать шестьдесят тысяч жизней и пойти своей дорогой.

Баба́ покачал головой и сказал:

– А кто утверждает, что он убил шестьдесят тысяч человек? Где доказательства? Хомейни так сказал?

– Это в новостях, везде. Матери мучеников знают это, глубоко в ранах, которые носят на сердце.

– Ох, какая грандиозная картина; сентиментальная, театральная! Раскачивающая неустойчивые эмоции масс! – сказал баба́ с раскрасневшимся от гнева лицом. Он поставил свою тарелку на кофейный столик, откинулся на спинку дивана и сложил руки на груди.

– Американцы хотят вернуть власть Павлиньему трону. История знает, что их уже ловили с поличным на этом деле, – сказал Али.

– Даже если шах не отдавал приказы убивать людей в таком масштабе, бо́льшая часть иранцев склонна в это верить. Они не могут забыть случившееся на площади Жале семнадцатого шахривара или множество невинных, которых САВАК пытал или убивал в тюрьме Эвин. Только справедливый суд смоет грязь с чистого золота, – сказал Хуссейн.

– Мы, иранцы, кормимся слухами. Мы сплетники. Мы забыли, как шах модернизировал Иран и изменил представление мира о нас. Как, по-твоему, тебя вдруг пустили учиться в Америку? Кто дал тебе силу цивилизованной нации, готовой к развитию? Кто? Хомейни? Со своей антиамериканской доктриной? – сказал баба́.

– Это-то и постановка, господин, чтобы вы и мы верили, что шах был верным слугой своего народа. Уродливая, грязная ложь! Иранцы знают, кому он служил. Имам Хомейни осветил его предательское лицо.

– Следи за языком, молодой человек! – сказал баба́. – Кого ты зовешь предателем? – Он с силой ударил кулаком по мягкому подлокотнику дивана.

Я перестала есть и неотрывно смотрела на баба́, в испуге от того, что будет дальше. Мама́н больше не обращала внимания на меня или Мар-Мар. Она продолжала водить ложкой по тарелке Мар-Мар, смешивая уже перемешанный рис и рагу. Мар-Мар переводила взгляд с меня на баба́.

– Салават беферестин, – сказал Хуссейн. – Джалиль, пойди подлей горме-сабзи себе на рис.

– Хочешь воды? – Мама́н встала с пола, чтобы принести баба́ стакан.

Джалиль перевел внимание на телевизор и уселся на табурет возле кухонной стойки. Хуссейн подскочил к телевизору и сделал погромче. Успокаивающий звук рождественского гимна расплылся поверх играющего на заднем фоне органа. Мама́н принесла баба́ стакан воды и подмигнула ему, передавая напиток.

По пути домой мама́н сказала, что разговоры в квартире Хуссейна были, на ее вкус, недружелюбными и неподходящими для нас. Хоть я и не понимала некоторых слов и фраз, которые использовал баба́ и другие, я чувствовала враждебность в их голосах. Лежа на верхней полке нашей двухэтажной кровати в ту ночь, я подслушивала разговор родителей через тонкую стену между нашими спальнями. Я завела привычку вслушиваться в их поздние беседы, поскольку они часто обсуждали вещи, касающиеся нас с Мар-Мар.

Я услышала, как мама́н сказала:

– Но тебе не стоило спорить с ними.

– Они не знают, кто предатель. Они ничего не знают об истории.

– Да, они молоды и невежественны.

– Что американцы и весь мир будут думать о нас? Что мы кучка варваров, влезающих на стены, ослепляющих и захватывающих иностранцев?

– Ну, азизам, ты не можешь изменить происходящее в Иране, споря с этими студентами. У них такой же образ мыслей, как и у тех, кто захватил посольство.

– И как нас будет впоследствии судить история?

После этого я не слышала ни слова. Их голоса заколебались и затихли, будто мама́н накрыла маленьким колокольчиком-гасителем свечное пламя. Может, они поцеловались? Я не знаю. Но слова, сказанные баба́, задержались в моих мыслях. Были ли мы варварами, как он сказал? Это слово не было для меня новым. Ака-джун рассказывал много сказок о варварах. Он упоминал их в историях о путешествиях Синдбада. Те, кто захватывал торговцев и моряков, кормил их жирной едой и обмазывал кокосовым маслом, только чтобы раскормить и зажарить для царя варваров. Царя, который питался только жирными и маслянистыми телами. Неужели мы вели себя, как те варвары? Единственное, на что я надеялась в ту рождественскую ночь, – это чтобы американцев освободили и кризис заложников закончился, чтобы Майкл или любой другой ребенок больше меня не задирали из-за него. Я ненавидела кокосовое масло, и мысль о том, чтобы размазать его по чьему-то телу, была отвратительной. Я не хотела, чтобы меня звали варваром. Я хотела быть иранкой без каких-то других названий.

Иранский кризис заложников не закончился в то Рождество или на Новый год, как многие надеялись. Он тянулся всю весну. Каждый раз, когда баба́ включал новости по телевизору, счетчик в верхнем левом углу экрана показывал число дней, которые американцы удерживались в посольстве против своей воли. Начинать день с обзора ситуации на радио, когда баба́ вез нас в школу, стало рутиной. Казалось, что злой ифрит наложил темное заклятье на нашу жизнь в Америке. Наши соседи подозревали, что мы иностранцы, из-за тона нашей кожи, наших темных волос и акцентов родителей, но они не знали, из какой части света мы приехали. Мама́н и баба́ с ними не общались.

Однажды в марте, когда мы готовились к Новрузу, баба́ позвал нас с Мар-Мар в гостиную. Он сказал, что должен сообщить нам что-то важное. Мама́н выглянула к нам из кухни с глубокой миской, в которой она смешивала желтки и грецкие орехи для нашего любимого печенья на Новруз. Миску она устроила на животе – мы ждали появления братика в мае.

– С сегодняшнего дня, если кто-то спросит, откуда вы, не говорите, что вы иранки, – сказал баба́. – Наша родина – Иордания, понятно?

– Баба́, а где находится Иордания? – спросила Мар-Мар.

– Почему Иордания? – спросила я.

Мама́н перестала взбивать тесто. Ритмичное постукивание ее вилки оборвалось, и повисла тяжелая тишина. Мы все обернулись к ней, замершей в дверях с вилкой в воздухе.

– Иордания? – удивленно спросила она.

– Потому что американцы теперь дружат с иорданцами, – сказал баба́. – Иордания – арабская страна неподалеку от Ирана. Если принесешь карту, я тебе покажу.

Мар-Мар сбегала в нашу спальню и принесла блестящую карту мира, которую баба́ купил нам пару месяцев назад. Он развернул карту и указал на страну, формой походящую на перевернутую галочку неподалеку от Средиземного моря.

– Можно было бы назвать ее соседкой Ирана, если забыть про Ирак.

– Баба́, но мы иранцы. Зачем нам говорить людям, что мы из Иордании? – сказала Мар-Мар.

– Баба́, ты разве не говорил, что мы из великой страны? – спросила я. – Мы больше, чем эта крошечная страна. Зачем нам вдруг становиться иорданцами? – Я коснулась гладких коричневых гор Ирана на поверхности карты.

– Никогда, никогда не сомневайся в славе нашей цивилизации, – сказал баба́. – Мы знаем, кто мы, но некоторые наши соседи не очень хорошо знакомы с нашей страной. Они могут перепутать нас со злодеями, которые удерживают заложников в Иране. – Он указал на телевизор, стоящий в углу гостиной. – Вы смотрите новости каждый день?

– Да, – сказали мы хором.

– Я не хочу, чтобы кто-нибудь задирал вас за то, что вы из Ирана.

– Папочка… ммм… баба́, а что значит «цивилизация»? – спросила я.

– Это значит, что у нас в Иране было, ну, до сих пор есть хорошо организованное общество. У нас великое искусство, музыка и литература, которой мы гордимся. Наш народ восхищался красотой с древних времен.

– Баба́, а эти варвары позволят американцам вернуться домой? – спросила я.

– Они знают, что Марси ждет, когда ее брат вернется домой? – спросила Мар-Мар. – Разве они не видели по телевизору, как она плачет?

– Откуда ты взяла это слово, Можи? – спросил баба́.

– В историях про Синдбада, – сказала я.

– Понятно, – сказал баба́, кивая. – Ну, мы не будем звать их варварами, но они совершили возмутительное, нецивилизованное нападение на американцев.

– А что значит «нецивилизованное нападение»? – спросила я.

– Ля иляха илля-Ллах! – сказала мама́н из кухни. – Девочки, разве вам не пора делать домашнее задание? – Она ложкой выложила тесто на противень и поставила его в духовку. Затем зашла в гостиную и сказала: – Может, позволишь этим иорданским девочкам сделать домашнее задание и поразмышлять о смене национальности пару дней, прежде чем начнешь читать им лекции о цивилизации?

Баба́ громко рассмеялся.

– Конечно, моя иорданская госпожа.

Мама́н уселась на диван возле меня и привлекла к себе, чтобы поцеловать в макушку. Она пальцами расчесала мои волосы и бросила взгляд на сияющую под лампой карту. Я аккуратно сложила ее, стараясь вернуть ей изначальную форму.

– Баба́, – сказала я, – а ты можешь купить нам глобус, такой же, как в классе?

– Карты тебе уже не хватает?

– На глобусе горы рельефные, а у океанов есть края. Можешь, пожалуйста? Я видела пару в «Кей-марте».

– Тебе нравится география? – спросила мама́н.

Я кивнула и сказала:

– На нашем глобусе ужасно много островов и ужасно много эксцентричных названий.

– Эксцентричных! – Она погладила меня по голове и подмигнула баба́.

– Когда в следующий раз зайдем в «Кей-март», заглянем в отдел со школьными принадлежностями. – Он вскочил с дивана, чтобы включить телевизор.

Карла, дочка наших соседей, была на год младше Мар-Мар. Она возвышалась над нами обеими и носила только платья. Ее мать, должно быть, очень любила кукол, раз все время покупала Карле платья и одевала ее как куклу. Плиссированные или прямые, когда мы играли, на ней всегда были яркие платья. Ее веснушки на солнце темнели, будто шоколадные точки, и она всегда заправляла мягкие русые волосы за большие торчащие уши. Она была единственным ребенком, которому нравилось играть с нами и есть мамин шафрановый рис. Каждый день в четверть шестого она стучала в нашу дверь и говорила «шалом» – потому что не могла произнести «салам» на наш манер. Мы устраивали чаепития с нашими куклами и раскрашивали раскраски с Чудо-женщиной, когда она была у нас в гостях. Поздней весной мы ездили по улице взад-вперед на велосипедах. Я ездила быстрее всех, хоть и была самой маленькой, и мне часто приходилось дожидаться Карлы и Мар-Мар в конце улицы.

Субботним утром в апреле, когда кизил у нас во дворе был в полном цвету, мы много раз объехали район. Солнце припекало, и к полудню нас одолела жажда. Мы подъехали к дому Карлы, цепляясь за рули велосипедов и пытаясь отдышаться, готовясь к следующему заезду. Мать Карлы вышла на крыльцо наполнить миску их черного кота. На ней было пышное снежно-белое платье, которое скрывало ее худые ноги и делало похожей на одуванчик на тонком длинном стебельке. Она позвала нас, насыпая в миску кошачий корм.

– Не хотите зайти попить лимонада?

Карла кивнула.

– Давайте зайдем.

Мы с Мар-Мар никогда не бывали в их доме. Мы остались на месте.

Карла заметила нашу неуверенность и сказала:

– Мы быстро вернемся. – Она зашла следом за своей матерью и пропала в холле. – Заходите! – крикнула она изнутри.

Я быстро посмотрела на Мар-Мар.

– Пойдем?

Мама́н не нравилось, когда мы заходили в дом к соседям, но мы обе устали и хотели пить. Мы решили зайти на пять минут за лимонадом, а потом вернуться к велосипедам. Прохладный темный холл вел в гостиную. В отличие от наших пустых комнат, их дом был обставлен красивой деревянной мебелью. В конце мрачного холла стояли высокие напольные часы. Они начали отбивать двенадцать, пока мы слонялись мимо декорированных стен. Окно-эркер в гостиной было занавешено кремовым тюлем и занавесками с астрами. Мы с Мар-Мар сели на обтянутый белым хлопком диван, смотрящий на окна, а Карла устроилась на широком кресле перед нами, пока мы ждали, когда ее мать принесет лимонад. Старый граммофон, похожий на тот, что был у Лейлы и Сабы, играл «Я был тебе нужен» – популярную песню о любви, которую я много раз тогда слышала. Измотанные и умирающие от жажды, мы растеклись по сиденьям, слушая песню.

Меня охватили воспоминания, стоило мне только бросить взгляд на шторы, свисающие с карнизов. Мама́н раньше брала нас с собой на улицу Зартошт в центре Тегерана, чтобы купить ткани для шитья платьев. Магазины на Зартошт были известны тканями для обивки, штор и одежды. Я щупала шторы, пока мама́н торговалась с продавцами. Астры с лавандовыми лепестками, обнимающими золотистые пыльники, были моим любимым узором. Цветы, игривые и застенчивые, жили на грубом, накрахмаленном хлопковом фоне, и лепестки чуть меняли цвет, когда я их гладила. Я чувствовала запах морской влажности, будто в своих нитях они несли морские брызги. Однажды я спросила мама́н, не сошьет ли она мне цыганскую юбку из этих штор с астрами. Я мечтала о том, как буду танцевать по дому, размахивая в воздухе подолом и распространяя запах моря.

Среди меланхолии момента я вдруг заметила океанскую голубизну глобуса в дальнем углу комнаты. Огромный глобус сиял подобно звезде на подставке из вишневого дерева, привлекая меня, будто магнит. В следующий миг я обнаружила себя возле него, касаясь выпуклых янтарных гор.

– Тебе нравится глобус? – спросила мама Карлы, вытряхивая меня из мечты. Она зашла в комнату с тремя стаканами, наполненными вишневым «Кул-эйдом».

– Мне нравятся глобусы и карты. – Я бросилась обратно и уселась на диван.

– Ну-ка, выпей лимонада и покажи, что знаешь. – Она поставила напитки на мраморный столик перед диваном.

Карла вскочила с кресла и за три секунды заглотила свой «Кул-эйд».

– Можи? Правильно? – спросила она Мар-Мар.

– Нет, мам, она Мар-Мар. Она выглядит старше, но на самом деле нет, – сказала Карла.

– Карла все время про вас говорит.

– Спасибо, мэм, – сказала Мар-Мар, беря стакан с подноса.

– Вам, девчонкам, надо бы почаще к нам заглядывать. Карле нравится с вами играть. – Она устроилась в кресле и положила одну ногу на другую, принимаясь болтать остроносыми туфельками в воздухе. – Ну-ка, скажите, откуда вы родом?

Я поставила «Кул-эйд» обратно на поднос и подбежала к глобусу, чтобы провернуть его к Ближнему Востоку. Голубая сфера несколько раз прокрутилась вокруг своей оси, прежде чем я нашла на карте Иран.

– Мы с Мар-Мар родились тут! – Я коснулась выпуклых гор Эльбурс. – У подножия потухшего вулкана под названием Демавенд.

– Ох, – сказала мама Карлы. Она поднялась со своего кресла и подошла ко мне. Чуть наклонилась и всмотрелась в глобус. – Но эта горная гряда в Иране.

– Да, мэм. Мы родились в Тегеране, столице Ирана. Наша страна раньше называлась Персией и мы – персами. Персия была великой империей. Вы что-нибудь слышали о нашей истории?

– Ха! Но я думала, вы, девчонки, из Иордании.

Мар-Мар молча покачала головой. Я вдруг вспомнила все про Иорданию и поняла, какую путаницу навела.

– Да, я имела в виду, в виду, что Персидская империя тянулась в старину до самого Средиземного моря. Она включала и Иорданию тоже, – сказала я. – Ирак и Иордания раньше были частью Персии. – Я скользнула дрожащими пальцами от гор к синему морю.

– Понятно, – сказала она. – Ты много знаешь об истории, так? – Она вернулась к креслу. – Хотите еще лимонада?

– Спасибо, мэм. Можно мы вернемся к велосипедам? – сказала Мар-Мар.

– Да! – закричала Карла. – Я в этот раз выиграю!

Мар-Мар с Карлой выскочили из комнаты. Я на нетвердых ногах последовала за ними, стыдясь разговора, который сама же начала, в ужасе от того, что раскрыла нашу национальность, испуганная папиной реакцией на то, что я нарушила его правило. Волна сожаления накрыла меня, когда я поняла, что поставила под удар себя, Мар-Мар и всю семью.

Мы несколько дней ждали Карлу в четверть шестого. Но она не приходила играть с нами. Мы гадали, не заболела ли она, и я решила однажды проверить, как она, когда мы катались на велосипедах. Мар-Мар осталась сидеть на своем возле крыльца, а я поднялась постучать в их дверь. Через несколько секунд мама Карлы открыла.

– Здравствуйте, мэм, – сказала я. – Карла может выйти поиграть с нами?

– Карлы нет дома. Она уехала с отцом повидаться с бабушкой, – сказала она. В тот день на ней было лимонного цвета кружевное платье с бирюзовым поясом. Она положила ладонь на талию и сказала: – Ее не будет несколько дней. – Она захлопнула дверь, не попрощавшись.

Я пожала плечами, поворачиваясь к Мар-Мар. Едва я залезла на свой велосипед, как она сказала:

– Можи, смотри!

Я проследила за ее взглядом и посмотрела на эркер. Карла выглядывала из-за штор с астрами. Она махала нам и улыбалась. Но вдруг она посмотрела себе за спину и опустила штору.

Через две недели после инцидента в доме Карлы все соседи знали, что мы иранцы. Рядом с кладбищем рос огромный клен, под которым дети собирались после школы. Они обвязали веревкой шину от грузовика и подвесили к ветке клена, чтобы сделать качели. Мы с Мар-Мар иногда ходили туда и качались по очереди с другими детьми. Однажды после грозы мы поехали на велосипедах на самую вершину холма. Велосипеды мы оставили у низкой стены кладбища. Ветер в грозу разбросал лепестки кизила по дорожке, будто белый цветочный ковер. Как всегда, мы поздоровались с другими детьми и присоединились к кружку вокруг качелей. Я заметила, что высокий мальчик, возле которого я стояла, сделал шаг в сторону. Никто нас не поприветствовал.