Текст книги "Полынный мой путь (сборник)"

Христиане из прошлого

Изображение святых Кирилла и Мефодия. Крест кипчакской работы

Кумыкский аул Чирюрт нашел себе место там, где сомкнулись равнина и горы, где буйный Сулак утих и его берега усыпали песок и галька. На границе двух миров стоит древний аул.

О его почтенном возрасте ничего не говорит. Скорее все говорит о молодости. Поэтому-то и проезжал я всегда мимо. Что смотреть? Небольшую ГЭС? Кого она удивит в конце XX века? Как и водохранилище, кажущееся заросшим озером среди гор? И одноэтажные домики, выглядывающие из садов, не архитектурное чудо, ради которого останавливают машину. Даже мечеть, сверкающая краской, смотрится как любая другая сельская мечеть.

В Чирюрте все буднично и просто. Кроме названия.

В названии птичья игра звуков – чирюрт, чир-юрт. «Чир» по-тюркски «стена», а «юрт» – «селение», выходит, «стена у селения». Или «селение у стены». Но что за стена? О ней я узнал в Москве и теперь захотел посмотреть.

…На окраине аула один из переулков упирается в шлагбаум: кто-то перегородил улицу, чтобы скот не ходил к горе. За шлагбаумом – каменистый проселок, подернутый низкой травой, он взбирается к подножию хребта и теряется там.

Хребет необычный. Его, при сотворении, Бог аккуратно разрезал вдоль, по самому гребню. И южная половина после этой операции сползла вниз, а северная получила вид отвесной, неприступной стены… Здесь тысяча семьсот лет назад тюрки построили город, один из первых своих городов на Северном Кавказе.

Лучшего места не было: километровая площадка, сзади неприступные горы, сбоку река, а спереди степь, уходящая за горизонт. Вся как на ладони. Древние строители лишь завершили то, что не успела природа: они чуть продолжили гору. На километр. Возвели массивную стену, ту самую, которая позже дала имя Чирюрту.

А город тот назвали Беленджер. Он был вторым по значению городом Хазарии.

О Хазарии, о ее городах и людях за века говорено немало. Всякого. Даже романы посвящали им. Правда, где знания достоверные, а где плод фантазий во всех этих произведениях, не скажет никто. Но о Беленджере ученые знают точно. Этот богатый город упоминали византийцы и арабы, римские и генуэзские купцы. Однако потом он умер, умер вместе с «шелковым путем» и стал легендой. Следы его, казалось, навсегда стерло время, как и память о тех временах.

Но нет… Мало, ничтожно мало, но все-таки сохранилось достоверное о великой Хазарии. Ее давно сделали страной легенд и мифов. А это был каганат Дешт-и-Кипчака, цветущий край. Следов его материальной культуры не было, не потому что их не было в природе, просто никто не искал. Видимо, запрещалось. Поэтому едва ли не все «хазарские» находки были из разряда случайных.

Глядя на них, ученые-хазароведы высасывали из пальца свои гипотезы.

Каганат возник в III веке, когда первый накат Великого переселения народов подошел к Кавказу.

…Мы открыли скрипящий от ржавчины шлагбаум и вышли из Чирюрта. Тут же, как из-под земли, появились аульские мальчики, постояли, посмотрели, но следом не пошли: знали, ничего интересного в их округе нет.

Идем по иссушенной до звона земле. Сухая трава цепляется за брюки. Едва ли не на каждой колючке белыми монетками висят улитки… Ни зверя, ни птицы. Только зной. И вот из-за бугра открылась стена, сложенная из серых увесистых камней… Очень внушительная! Метров шесть шириной, не меньше, а высотой… Трудно сказать, большая ее часть под землей. На поверхности лишь два-три метра былого величия.

Подходим ближе, убеждаюсь: камни «сидят» на глиняном растворе. «Сидят» прочно: ни один не поддался. Однако пытать судьбу здесь нельзя – на камни лучше только смотреть. Между ними прячутся фаланги и скорпионы.

Кое-где стену разрушили. Совсем свежие проемы. Они как раны. Так теперь берегут память предков заботливые потомки. Местные жители заготавливают камни для строительства своих домов. Повадились в древнее хазарское городище…

И стоило ради них открывать Беленджер?

Предки берегли стену: тело ее через каждый метр выстлано слоем камыша. И был в том великий резон! Так «дикие кочевники», основавшие город, отводили от постройки разрушительную силу землетрясений, потому что камышовые прокладки есть не что иное, как, выражаясь техническим языком, антисейсмические пояса. Вот почему веками стояли их башни, дома, стены. Наперекор всем стихиям.

Вокруг Беленджера когда-то высились сторожевые башни, от них остались округлые фундаменты. Потомки «позаботились» и о башнях. Снесли, когда еще никто не знал о погребённой здесь первой столице Хазарии. По сути, Чирюрт вырос на хазарских камнях… Специально или нет рушили город, вопрос риторический.

А всего в степи Дагестана нашли пятнадцать городищ, их основали «кочевники». Эти «остатки» крепостей, поселений, могильников объединяет одно – тюркская культура, главенствовавшая здесь в раннем средневековье.

Лишь благодаря последним работам дагестанских археологов развеялись мифы о Хазарии. Они отлетели, как скорлупа от ореха: например, расхожее мнение о разливах Каспийского моря, якобы смывших древнее государство и его следы. Ничего подобного! Их здесь и не искали.

А море не виновато, оно не поднималось у берегов Хазарии и не затапливало их. Оно бы поднялось тогда и в Иране, и в других приморских странах. Однако там «разливы» не отмечены… Вот так, чтобы оправдать отсутствие Факта, строилась «история» Хазарии. И не только Хазарии!

Советские историки всегда находили правильные «объяснения».

Беленджер возводили, судя по всему, очень долго. Город не раз менял свой лик. Когда присмотришься к его стене, замечаешь: верхние камни обработаны иначе, чем нижние. И уложены по-другому – у каменщиков тоже, оказывается, бывает почерк. Надстраивали стену дважды, как того требовал город. Он рос быстро, потому что здесь шло утверждение тюрков на Кавказе и в западном мире. Отсюда начинался их путь в Европу. А без надежной обороны их покой был бы непрочен.

Жизнь бурлила. Приезжали и уезжали люди со всего света. Об этом рассказал археологам культурный слой. В Беленджере он три метра! Для средневекового города это очень много. Три метра земли, насыщенной находками. Кое-где керамические черепки лежат прямо на поверхности, будто кто-то специально колотил глиняную посуду и рассыпал осколки. Мы ходили прямо по ним.

Видимо, здесь, у спуска к реке, жили ремесленники. Иначе откуда столько черепков?

Откуда печи для обжига керамики? Мало того, неподалеку следы кузнечных горнов V века. Шашки, шлемы, кольчуги, железные инструменты прославили Хазарию в средневековом мире. Далеко по свету гуляла о ней слава. Вот здесь делали ее!

…Рядом со стеной курганы. Огромные. До пятидесяти метров в диаметре. Целые горы! Не верилось даже, что они рукотворные. Такие находки дороже клада. Из вещиц, «любезно» оставленных грабителями, дагестанские ученые выуживали очень ценную информацию.

К сожалению, курганы в Беленджере разграблены давно. Первыми потревожили их арабы, в 723 году захватившие город. По преданию, золото из Хазарии они вывозили на арбах… В курганах было что поискать и археологам.

Можно долго любоваться найденным здесь оружием. Рукоятки шашек, луки со стрелами, снабженными костяными наконечниками: это оружие нашли в курганах. И кольчуги, железные панцири тоже заставляют задуматься о высоком искусстве тюркских мастеров, все-таки VI век!

А стрелы? Разве они не произведение инженерного искусства? Встречались двух– и трехлопастные. Встречались с железными и костяными наконечниками. На любой вкус. Любых размеров. Стрела не летела, а неслась со свистом навстречу цели. И тот свист был лучшей песней для наших предков.

Но таким стрелам нужны были луки тяжелого типа. Все-таки технический прогресс! Придумали и их… Как отмечал Рубрук, они вдвоем не могли растянуть тюркский лук.

На луке, видимо, вождя или атамана археологов удивили костяные накладки. Это были настоящие произведения искусства. На одной сцена охоты на кабана: еще мгновение – и вепрь прекратит свой стремительный бег… На другой – конь в летящем галопе. Он под взглядом художника будто замер. Выписаны мельчайшие детали. Чувствуется даже напряжение мышц.

Среди других была в Беленджере находка, о которой скажу отдельно.

Дагестанские археологи уверяют – это накладка или пряжка. Может быть. А речь идет о золотом кресте с зернью – великолепная работа. Он небольшого размера, абсолютно такой же, как… всем знакомый орден святого Георгия на подвеске. Есть даже «лавровый» овал в центре, где, возможно, что-то было выгравировано.

Что если это древний орден? «Орден» тюркское слово – «данный сверху». Им награждали и во времена Аттилы. Великий полководец сам имел немало орденов. Это известный факт. У европейцев была другая награда воинам – медаль. Она как монетка.

Тюрки ценили все прекрасное, что дает искусство. Среди находок в Беленджере и вообще в Великой Степи для меня нет вещи, сделанной холодными, равнодушными руками. Каждая вещь поет. И ордена тоже. Правда, говорить о них запрещали.

О золотых женских украшениях, покрытых зернью, случайно найденных в Хазарии, тоже велено было молчать или говорить как о привозных. Но откуда? Кроме тюрков, их никто не делал.

При раскопках Беленджера нашли, например, фаянсового скарабея, сердоликовую бусинку с серебряной лентой, стеклянные подвески в виде мыши, хрустальные подвески, на которых вырезан петух… Все это «привозное»?

Честное слово, находки достойны только вздохов: ахнешь от изумления, а потом вздохнешь от возмущения. Эти ценности – из домов жителей Беленджера. Они местного производства, их делали те самые ремесленники, что жили на улице, ведущей к реке… И если бы не курганы, случайно привлекшие внимание дагестанских археологов, что знали бы мы о далекой Хазарии?

Только «московскую правду».

Курганы сохранили не только произведения искусства, но еще и прекрасный антропологический материал. И это, может быть, самое главное.

…Я как-то разговаривал с доктором наук Афанасьевым, думающим археологом. Геннадий Евгеньевич меня откровенно удивил. Как бы невзначай он сказал, что останки тюрка даже в самом древнем захоронении отличит с первого взгляда. Теперь я тоже могу.

Степняки действительно, представляли в роду человеческом особый антропологический тип. Древние китайцы не случайно их называли «динлинами» и «теле». Плано Карпини описывал теле так: «Между глазами и между щеками они шире, чем у других людей, щеки же очень выдаются от скул, нос у них плоский, небольшой, глаза маленькие и ресницы приподняты до бровей… ноги у них тоже небольшие». А динлины были светловолосыми и голубоглазыми. С теле их роднили «небольшие ноги», круглая голова и другие приметы степняка. Но кто теперь знает об этом?

Внешность тюрка, ее, оказывается, тоже скрывали. Как и всю науку антропологию.

Меня, например, глубоко поразило, что, обнаружив знаменитого «Золотого человека» в кургане Иссык в Казахстане, внимание обратили на его одежду. А о прекрасно сохранившемся черепе и костях не сказали и слова. Почему? Потому что нашли европеоида, его внешность не вписывалась в теорию «диких кочевников», господствующую в советской науке.

Скрыли, что во лбу «Золотого человека» «горела звезда»: на великолепном головном уборе сиял золотой равносторонний крест, украшенный драгоценными камнями. Тюркский знак веры в Тенгри… И его утаили!

Вспоминаю удивление знакомого из Абакана. Он пристально и долго смотрел мне в лицо, а потом произнес: «Я вас узнал». – «Откуда?» Оказывается, у них в Абакане в музее есть скульптура, выполненная знаменитым антропологом академиком М. М. Герасимовым по черепу из кургана II века. То мой портрет, уверяет знакомый из Абакана. Даже ямочка на подбородке такая же.

Вот вам и антропология! Много ли мы знаем об этой науке? Заговорив о ее выводах, не избежать обвинений в расизме. Почему? Чтобы люди не узнавали друг друга, чтобы не чувствовали в себе кровь предков…

Кипчакское лицо узнаваемо. Помните, об этом же писал и Е. П. Савельев. Даже если одеть человека «в несвойственные ему одежды». Все верно.

Четыре храма было в Беленджере… И я, стоя на фундаменте одного из них, вспомнил легенду, ее знает едва ли не каждый, обратившийся к истории хазар. О том, как каган пригласил иудея, христианина и мусульманина, чтобы те рассказали о своей вере. Кагану якобы понравилась иудейская религия… Красивая сказка и явно придуманная.

Археологами она не подтверждается. Наоборот, отрицается полностью.

В Хазарии, в ее городищах, нет следов ни иудейской, ни мусульманской религии. Ни одного культового предмета из сотен найденных. А остатки храмов убеждают совершенно в другом – в тенгрианстве.

Разговоры о хазарах-иудеях абсолютно беспочвенны.

Храмы в Беленджере были небольшими, в плане сверху напоминали крест. Фундаменты точно ориентированы с запада на восток, я сам проверил… Любопытно, храмы здесь одни из самых древних в России.

Однако кто слышал о них?

«Борьбы за веру» в Хазарии, по-моему, вообще не было. В ней не находили нужду. Были попытки обратить жителей каганата в мусульманство, но поход арабского полководца Мервана в 737 году закончился неудачей. Главную битву он проиграл: поверженные степняки не признали религию врагов. Из гордости. И вскоре разбили их войско. Больше арабы не появлялись. Лишь их купцы и путешественники наведывались сюда, их принимали достойно и с уважением.

Хотя арабские источники и уверяют, что в хазарских городах жили мусульмане, но это не так. Ибн Хаукал, побывав в столице Хазарии, пишет: город «населяли мусульмане и другие, в городе были мечети». Рубрук тоже побывал здесь и тоже написал о мусульманах, которые говорили «по-персидски, хотя и жили очень далеко от Персии». То были не тюрки, а иранцы. Видимо, талыши.

Великую Степь и всю тюркскую культуру отличала веротерпимость. И не надо ее делать ни христианскою, ни мусульманскою, ни иудейскою… Тенгри на всех один. С этой мыслью жили предки. Религия у них не разделяла народы, а объединяла их.

Конечно, вопрос веры для мусульманина – святой вопрос, не подлежащий обсуждению. Но чтобы понять историю своего народа, я провел опыт: в разговоре, как бы между прочим, просил знакомых стариков-кумыков написать имена своих предков. Семь поколений обязан знать правоверный.

Почти у всех до третьего-четвертого поколения шли не мусульманские имена: Акай, Баммат, Асев… То были древние тюркские имена.

Борис Борисович Пышкин был лишь на вид мягким, общительным. Густая борода и беловатый овал бровей над прищуренными глазами придавали ему благообразность, былинную основательность, однако когда заговорит, впечатление меняется: глаза выдают. В них вспыхивает дотоле скрываемая настороженность. Недоверие сквозит в каждом слове, в каждом жесте. Рад бы он поменяться, да не может. Воспитан так.

Борис Борисович – старовер. На них в России веками охотились, как на волков. А они скрывались, таили то, что другими поруганным считалось, а для них – святым. И слава Богу, выжили, не отступив от веры. Живут по обычаям предков – «по-старинному». Мы познакомились в Ставрополе, на Союзном Круге казаков, я сразу обратил внимание на этого уральца, восседавшего среди стариков в лихо заломленной папахе.

Обратил внимание на то, что при общей молитве он поднимался вместе со всеми, но стоял, опустив руки, словно по стойке «смирно». Происходящее не касалось его. Потом я спросил об этом, а он с достоинством ответил:

– С чужим крестом не молимся.

– Как с чужим?

– С чужим крестом не молимся, – отрубил казак. И я понял: другие мои вопросы будут лишними. Такой уж он человек, этот Пышкин, в дипломаты явно не годится. Оставалось напроситься в гости, чтобы посмотреть на тот – «свой!» – крест, которому когда-то молились казаки. Словом, я не мог не оказаться в Уральске, у здешних казаков, вернее, «казаченек», как любовно прежде называли их.

– Глянь, казаченька идет, – говорила какая-нибудь молодушка…

С 1591 года знали в России «яицких казаченек», потому что реку Урал называли Яиком. А в 1775 году, «дабы придать забвению» память об их восстании, река по царскому указу получила свое нынешнее имя… И заодно переделали историю казачества, «дабы придать забвению».

Яицкие казаки долго силились себя сохранить. Не случайно их всегда «отличали привязанность к дедовским обычаям и старая вера». По духу твердыми были эти кипчаки.

…Я долго не мог понять, читая их перепутанную «историю», что же подняло казаков с Дона и осадило у Яика? Мол, так, утверждают московские «летописцы», возникло яицкое казачество. Якобы сибирский поход Ермака заставил Русь выставить кордоны на востоке.

Какую-то бессмысленность предлагает эта «новая история».

Почему по Яику встали станицы? Он же русским не был. И Дон тоже не подчинялся тогда московскому князю. А потом, что, на Яике своего населения не было, что ли? Слово это, между прочим, тюркское, старинное, означающее «летние пастбища». Значит, бывали там люди.

Версий о происхождении яицких казаков придумано немало. Как и о всем казачестве. Договорились даже до того, что из новгородских ушкуйников, мол, они. Может быть, и был кто из Новгорода среди них. Но не все же.

Есть одно поверье, я узнал о нем от самих уральцев. Оно запомнилось. Оказывается, прежде на Яике поднимали казаки чарочки за бабушку Гугниху, без нее пир – не пир. А кто она? Татарка, по-русски не знала, прожила сто лет со своим мужем, казаком Василием Гугней. Они первыми пришли с Дона, пустили корни, за что и слава им, и вечная память… Это очень похоже на правду. С них, видимо, и пошли яицкие казаки «под московскую руку»…

Готовился я к поездке основательно.

– Как живете-можете? – приветствовал Бориса Борисовича в его квартире, заваленной книгами, газетами, альбомами и коробками со старинными фотографиями.

– Да живем, пока бабушки молятся, – ответил он. Значит, не рассердился на мой приезд. Но и не обрадовался.

Староверы – замкнутые люди. Не поймешь их. В одной книге я прочел: «Уральцы очень патриархальны, радушны и гостеприимны, но по уходе гостя комната, в которой его принимали, окуривается ладаном, а то и освящается. Для гостя и всякого постороннего – особая посуда, из которой старовер ни в коем случае есть не станет». Так что я был готов к любому приему. И вообще ко всему.

Поговорили недолго, не получался разговор. Борис Борисович мог бы рассказать про старую веру, показать бы кое-что из реликвий, да не решился. Не одолел себя. Чужой я ему. Не сказал даже, как к староверческой церкви пройти.

И ходить бы мне вокруг да около, если бы не добрые люди. Нашел других староверов, моложе, они и помогли. Назначили время во дворе большого дома. Стою, жду. Подходит женщина, строгая, как монахиня, вся в черном, представилась Евдокией, внимательно проверила мои документы, расспросила, почему интересуюсь староверами. Я рассказал.

Она помолчала, а потом неожиданно сказала:

– Пойдемте.

Мы подошли к небольшому одноэтажному домику, мимо которого я проходил раза два или три. Ничем не примечательный. Обнесен глухим забором, окна тоже глухие, за ставнями. Евдокия просунула в щель забора руку, что-то там покрутила – дверь открылась. Из дома вышел молодой бородатый человек, за ним, ковыляя, показалась старушка в больших латаных валенках.

Поздоровались, но не за руку, а кивком. Потом они о чем-то шептались все втроем, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я стоял, разглядывая сквозь проем в заборе дворик, старые хозяйственные постройки, починенные на скорую руку, и не мог понять, где я.

Наконец мужчина оборотился ко мне и, глядя на мою бороду, строго спросил:

– Постригать?

– Иногда, – ответил я, чтобы завязать разговор.

– Вот и то-то, – сказал он и замолчал. Его слова я принял за вежливый отказ, но он добавил: – Да ладно. Приходите к трем.

Радоваться ли, печалиться ли? Стою с каменным лицом, не хочу вида своей удачи показать. Чтобы не сглазить…

Долго в тот день тянулось время. В половине третьего подхожу к заветному дому, просовываю в щель забора ладонь и чувствую холодную кнопку звонка. Но звонить не требовалось, дверь была открыта, и я вошел во двор, а потом и в дом.

Большая комната в полумраке, какие-то столы, лавки. Меня будто никто и не заметил из сидевших здесь. Видно, знали уже, что я чужак, из Москвы. Но каждый смерил осторожным взглядом. Сажусь ближе к стене на свободный табурет. Тихо разглядываю комнату. Низкий темный потолок нависает и давит, как грозовое облако. Через оконце, подернутое серой тонкой тряпицей, еле пробивается свет. Полумрак не разгоняет и слабая лампочка, висящая под потолком.

Смотрю на входящих людей, их немного. Каждый, прежде чем здороваться, отпускает поклоны иконе, что видна в правом углу… Признаюсь теперь, хотя и стыдно, – в Москве, от доброхотов, я наслышался ужасов о староверах, будто чужаков они рубят топорами, сзади. Чтобы жертву принести. Чушь, конечно. Но кто знает? Поэтому и сидел я у стены готовый к любому повороту событий.

Минут через пятнадцать вошел старец с редкой длинной бородой. Глаза большие, голубые, лицо сухое, светящееся. И сам он весь сухой, подтянутый. Изучающе посмотрел на меня, помолчал, прошел в соседнюю комнату. Через несколько минут вышел в черном холщовом халате – кафтане и говорит всем:

– Пошли. Пора.

– И мне? – спросил я тихо.

– И тебе, – ответил он, поворачиваясь спиной.

Через двор прошли в другую часть дома, и – я оказался в храме, точно таком, о котором читал в записках Рубрука… Начиналось таинство «половецкого христианства», оно было тут, за дверью.

Здесь ничего не изменилось, лишь креста на крыше не стало – его-то я и искал поначалу. Внутри, конечно, не было никаких драгоценностей – не уберегли их казаки. А вот книги сохранили. Правда, читать разучились, ведь они написаны на старинном казачьем языке, который нынешние казаки забыли. У алтаря, на оконце, лежали старые рукописные книги, они лежали, как время, безмолвно и величественно.

Аким Алексеевич, так звали того старца с большими голубыми глазами и редкой седой бородой, разрешил мне постоять в уголке, пока присутствующие готовились к молитве: женщины зажигали свечи, наливали в лампады масло, а мужчины надевали черные халаты – кафтаны.

Наконец началась молитва – величайшее таинство духа. И я вышел…

1991–2000 год