Текст книги "Учитель биологии"

– Его перевели в другую камеру, одиночку, – сказал он, – еще вопросы есть?

– Есть, – ответил ему учитель, – меня интересует, что с ним будет?

– А что с ним будет? – переспросил доктор. – А кто его знает? Это как майор решит.

– А вы?

– А что я? – неожиданно вырвалось у доктора. – Я тоже бывший заключенный. Правда, не этой тюрьмы, а настоящей, и мое мнение здесь мало что значит.

– А что с тем парнем?

– Похоже на какое-то серьезное психическое отклонение, – пояснил доктор, – патологический аффект, нарушение связи между мышлением и речью.

– И надолго это?

– Неизвестно. Может, навсегда, а может, нет. Науке это неизвестно. Вам бы о себе позаботиться, а вы тут, пользуясь моей добротой, дискуссию развели. Жалобы есть у кого?

– Мне бы повязки сменить, – сказал боевик.

– А мне от боли чего-нибудь, если можно.

– Ладно, – сказал доктор, – лежите смирно, сейчас займусь вами, – и, подойдя к раковине, остервенело стал мыть руки, бормоча под нос какие-то ругательства.

* * *

Директор школы собирался в дорогу, он выждал целых два дня и, не получив вразумительного ответа по поводу судьбы своего учителя, решился пойти, как ему казалось, на крайний шаг. Записаться на прием к высокопоставленному чиновнику из правоохранительных структур, изложить все и передать письменное обращение, подписанное педагогическим составом школы и общественностью села. Правда, в нем не хватало одной подписи, а именно подписи имама мечети, и он по дороге решил зайти к имаму и, заполучив его подпись под обращением, тронуться в путь. Подойдя к дому и обнаружив открытую калитку, он прошел во двор и уже думал набрать ему по мобильному телефону, когда входная дверь открылась, и имам, поприветствовав его, пригласил войти.

– Ты знаешь, зачем я пришел? – спросил директор.

– Конечно знаю, все село об этом говорит, ты, наверное, с тем письмом в поддержку учителя?

– Да. С ним самым. Подпишешь?

– Нет.

– А почему?

– Мне он никогда не нравился, этот учитель, заумный какой-то и вечно бегал, заступался за кого не следует, поверь мне, он лишний в нашем селении и ничего хорошего ни нам, ни тебе, ни школе не принес бы. Мне всегда казалось, что он скрытый атеист и когда-нибудь таковым себя и объявил бы.

– Вот как ты заговорил. Ну а ты? Разве ты сразу стал истовым верующим? Не обижайся, а разве ты забыл, что в свое время отсидел три года за кражу колхозного скота? Потом работал в магазине и в числе прочего торговал спиртным, и тебе было лет тогда намного больше, чем нашему учителю биологии! И что-то я не видел, чтобы ты терзался совестью по этому поводу.

– Ну ты вспомнил! Когда это было? Тридцать лет назад?

– Какая разница, сколько лет назад? Ты сейчас с пеной у рта ежедневно убеждаешь людей быть смиренными и чтить Коран, читаешь проповеди о доброте и приводишь примеры из жизни сподвижников Пророка, хотя сам был в молодости не пойми кем. И ты теперь требуешь, чтобы человек от рождения был таким, к чему сам ты пришел через пятьдесят лет своей беспутной жизни.

Имам нахмурился, возразить ему было нечего, выгнать директора школы он тоже не мог: пользуясь своим непререкаемым авторитетом среди сельчан, директор школы мог одним словом подорвать доверие прихожан, которые и так временами посмеивались над его прошлыми «заслугами».

– Ладно, – примирительно сказал имам, – давай сюда обращение, я подпишу и поставлю печать, и помни, делаю я это только ради тебя и только потому, что ты мой старший двоюродный брат.

– Одолжение мне делаешь?

– Да, делаю, а ты не понимаешь за кого заступаешься, хотя бы сам вспомни, как он тебя обидел на прошлых выборах в народное собрание?

Директор вспомнил, в чем упрекал его имам: действительно, год назад, когда проходили выборы в депутаты народного собрания, они все собрались в школе, так как традиционно школа была местом голосования – избирательным участком, а директор вот уже сорок лет подряд был его председателем. В этот раз он, не подумав, включил в состав избирательной комиссии несколько новых членов, среди которых был и учитель биологии. Подошедший после обеденной молитвы имам, представлявший общественный совет наблюдателей, предложил закруглиться и начать составлять протоколы комиссии. Ни у кого это предложение возражения не вызвало, разве что кроме учителя биологии.

– Какой смысл, – обратился имам к членам комиссии, – сидеть здесь до восьми вечера? А потом еще с бюллетенями возиться. Давайте подведем итоги, а председатель комиссии, – сказал он, посмотрев на директора, – вечером доложит результаты.

И, обращаясь к биологу спросил:

– А ты, Мазгар, почему против?

– Ну а вдруг кто-то придет и обнаружит, что избирательный участок закрыт?

– Наивный ты, – ответил имам, – вот с утра сколько избирателей пришло?

– Восемь.

– Правильно, восемь, и давай я тебе их назову, хотя меня здесь и не было: трое ветеранов войны и труда, участковый с женой, глава сельской администрации с женой и бухгалтер. Верно?

– Да.

– А где же остальные тысяча четыреста с лишним избирателей, моль съела? То-то!

И продолжил:

– Остальные не придут, надо только проголосовать тем, кто тут есть, и разойтись по своим делам. А ты предлагаешь ждать не пойми кого.

– Да, – ответил учитель, – надо ждать, иначе получается, что пришло менее одного процента избирателей и, если внять вашему совету, нам надо признать выборы несостоявшимися и разойтись.

– Во человек! – удивился имам. – Кто же нам даст признать их несостоявшимися? Тут целая политика, – и, обратившись к директору школы, попросил: – объясни своему учителю, что тут и как.

Директор сидел, опустив голову, хотя ему не первый и даже не второй раз, а всякий раз, когда начиналась предвыборная компания, в голову приходила крамольная мысль, что всю сознательную жизнь он с коллегами занимался фальсификацией выборов, и это настолько укоренилось в них, что они перестали придавать этому значение, словно так это и должно происходить.

– Понимаешь, – сказал он тогда учителю, пытаясь оправдаться, – мы всякий раз собираемся здесь на выборы, и всегда практически одно и тоже, единственная разница, что ветеранов раньше было больше, вот и все.

– А как же протоколы? – не унимался учитель.

– Не будь таким наивным, нам заранее спускают победителя на нашем участке, а мы потом добрасываем бюллетени и подводим итог.

– А разве это правильно?

– Ну это взаимовыгодно, нам обещали починить дорогу, провести воду в село и даже газ, и если даже одно из этих обещаний будет выполнено, это уже хорошо, – подытожил директор.

– А как же демократия?

– Какая демократия? Их что, за уши тянуть сюда? Половина отрицает любые выборы светского государства, другая половина не верит в них, и вот тебе результат.

– Ну должен же быть какой-то выход?

– Должен. Но его нет.

– Тогда выведите меня из комиссии, я не буду подписывать, проголосую и уйду.

– Пойми ты, умник, тебя задолго до выборов включили в состав комиссии, и теперь мы не можем тебя вывести.

– Как хотите, но я уйду и не буду принимать участие в этом балагане.

– Постой, – сказал директор, – ты не можешь так взять и уйти, прояви хотя бы уважение.

– Я вас уважаю, – ответил учитель, – но делать того, что вы просите, не буду.

Директор покраснел от обиды, но не стал тогда останавливать уходящего.

Теперь, вспоминая это и видя, что имам внимательно изучает его реакцию на напоминание той далекой и оставшейся в прошлом обиды, директор сказал:

– А ты знаешь, у меня нет обиды на него, тогда мы оба погорячились, и на следующий день я пригласил его поговорить обо всем случившемся. И ты знаешь, после разговора с ним я впервые в жизни принял решение не принимать участия в такого рода комиссиях.

– А что он тебе такого наговорил?

– Он мне привел пример из биологии, рассказал мне про ленточного червя, живущего в печени баранов.

– А при чем тут ленточный червь?

– Послушай, а потом сделаешь выводы сам. Вот ты находил в свежей бараньей печени червей? У тебя вроде штук двадцать этих баранов, и на мясо их пускаешь по мере надобности.

– Да, бывало находил.

– И что ты делал?

– Выбрасывал все, здоровье дороже.

– Так вот послушай, тебе будет интересно: паразит этот, поселившись в печени барана, откладывает яйца, но яйца эти сами не могут развиться там же, в печени барашка, и вместе с калом выходят наружу. Улитки, которые едят эти отходы, становятся носителями личинок, они дозревают в улитке, питаясь ею, и, достигнув нужного развития, вместе с выделениями улиток попадают обратно на почву. Но это еще не все, муравьи, которые едят выделения улиток, вскоре заражаются и становятся носителями этих личинок: в одном муравье поселяется пара десятков таких мелких тварей, и они делают из него свой дом, высверливают его для своего удобства, но так, чтобы он не сдох, заклеивают отверстия специальной клейкой массой, а один из них проникает в мозг муравья и начинает управлять им, заставляя выходить из муравейника ранним утром и лезть на самый верх травинки, чтобы барашки, любящие пастись в утреннюю прохладу, съели его вместе с травой. И тогда – цель достигнута, зрелые личинки попадают в барана, а там жирная печень и сладкая жизнь. Так вот, сказал мне тогда биолог, мы с тобой, когда подделываем бюллетени и сочиняем протоколы комиссии, уподобляемся этим улиткам и муравьям, жрущим чужое дерьмо и помогающим паразитам попасть в печень барану, где их будет ожидать сытая и спокойная жизнь, и знаешь, оглядываясь на все эти годы, я был вынужден согласиться с ним. Ты меня понял?

– Я-то тебя понял, но мы уже слишком стары, чтобы что-то менять, да и тебе не советую. Агитировать в мечети, чтобы люди ходили на выборы, требовали отчета от властей я тоже не буду, это может закончиться тем, что меня где-нибудь подстрелят или взорвут, а вину возложат на каких-нибудь боевиков, не подозревавших о моем существовании. В странное время мы живем, – подытожил имам и, достав из-под подушки авторучку и печать, аккуратно подписал бумагу и нанёс оттиск печати.

Приехав в город, директор выстоял длинную очередь в приемную прокуратуры, когда наконец дошла его очередь. Войдя, он поздоровался, положил на стол прокурору обращение и стал ждать пока принимавший его прокурор прочитает его.

– Мы не принимаем такое, – заявил прокурор, дочитав текст и бегло просмотрев на многочисленные подписи учителей и общественников.

– Это почему? – удивился директор.

– Потому что это ходатайство об освобождении из-под стражи, а подавать его могут либо сам задержанный, либо его адвокат. Закон такой. И кроме того, нет ни номера уголовного дела, ни фамилии тех, кто задержал.

– Фамилию одного я знаю, – сказал директор, – это все происходило на моих глазах, фамилия оперативника Исаев, капитан Исаев из республиканского МВД.

– А вы кто ему будете?

– Я директор школы, где он работал.

– Тогда вот вам лист бумаги, садитесь и пишите, что такого-то дня пропал или был увезен ваш учитель биологии, данные его напишите, кто задерживал и в котором часу, укажите его родственников, ваш контактный телефон, а мы попробуем что-нибудь выяснить, тут каждый второй в очереди к нам жалуется на пропажу родственников.

Директор сел за предложенный стол и аккуратно, так как привык за многие годы своей работы уважительно относиться к любым составляемым им документам, подробно и обстоятельно стал заносить в заявление все обстоятельства пропажи учителя, перечитал все и, подписав заявление, передал его прокурору. Тот взял документ и, внимательно прочитав, спросил:

– Так что, у него нет родственников и близких?

– Родственников нет, – ответил директор, – а что касается близких, то мы все ему близкие, других друзей у него не было.

– Ладно, – сказал прокурор, что-то записывая в журнал, лежавший перед ним, – обращение сельчан я приобщу к вашему заявлению, вот вам входящий номер и телефонный номер канцелярии, – и протянул директору листок бумаги, – позвоните дня через три-четыре, вам скажут, кто занимается этим делом.

– Дня через три-четыре?

– Да, – ответил прокурор, – таков регламент, вы сами видели, какая очередь к нам, и все эти жалобы и заявления, которые приносят люди, надо рассмотреть, а на это нужно время.

Поняв, что большего от прокурора не добиться, и поблагодарив его, директор попрощался и вышел на улицу, огляделся по сторонам, отметив про себя, что улица, по которой он ходил на занятия в педагогический институт, стала неузнаваемой за те годы, что он не был в столице, посмотрел на часы, посетовав про себя, что не имеет возможности прогуляться по городу, и надо срочно ехать к своему бывшему ученику, работавшему в министерстве юстиции на какой-то серьезной должности. Он хотел, чтобы тот по старой памяти хоть чем-то помог попавшему в беду учителю биологии, и заодно думал взглянуть, каких успехов достиг его бывший выпускник.

Выйдя на проспект, он немного прогулялся, пытаясь вспомнить, как выглядело все вокруг впору его студенческой молодости, но как бы ни хотелось пройтись и осмотреться вокруг, директора поджимало время, и он, подойдя к краю дороги, остановил такси и, назвав адрес, попросил таксиста поторопиться. Добравшись до министерства юстиции и сообщив дежурному приставу о своем желании попасть на прием, выслушав многочисленные вопросы о том, кто он, кем является и по какому вопросу прибыл, и подробно ответив на них, директор стал ждать, пока пристав звонил кому-то по внутренней линии, когда наконец услышал, что начальник управления на месте и просит провести посетителя к нему.

Бывший ученик встретил его у дверей кабинета.

– Салам алейкум, Арсен Азизович, – улыбнулся он, приглашая войти, – рад вас видеть. Все такой же подтянутый, молодой, энергичный, как и тогда. Как давно мы не виделись? Лет двадцать, наверное?

– Где-то так, – ответил директор, – вы ведь не возвращаетесь в село, как только представляется возможность упорхнуть из родного гнезда. Только вот из прессы или по телевидению узнаешь кто чем занят, хотя бы иногда надо приезжать в родное село, посетить могилы предков, уважить живых.

– Да, – погрустнел ученик, – текучка заела, вот собирался в этом году, обязательно заеду, да и вы простите, что не заезжал и не интересовался, я ведь многим обязан школе и вам лично, всем учителям. А как там наш историк, преподает еще?

– Умер он два года назад. Теперь вместо него другой, вернее, другая.

– Жаль, хороший был человек.

– Что поделать, никто не вечен.

– Может, чаю или кофе, – предложил ученик, – или, может, поедем пообедаем?

– Спасибо, с удовольствием попью чаю, я хотел бы переговорить с тобой и до наступления темноты выехать домой. Неспокойно у нас в последнее время, да и школа внимания требует, завтра с утра на работу. Вот, прочитай сначала это, – сказал директор и протянул копии заявлений, переданных им в прокуратуру, – а потом я расскажу, если у тебя будут вопросы.

Пока директор пил чай, его бывший ученик внимательно прочитал документ, озабоченно почесал переносицу и, подняв трубку служебного телефона, вызвал своего секретаря.

– Вот, возьмите эти документы, – сказал он ей, – сделайте ксерокопии и поручите моему заму немедленно навести справки по человеку, указанному в заявлении. Доложите, как закончите.

Когда дверь за помощником закрылась, он удивленно спросил директора, а это не тот Абубакаров, который года на три позже учился? Ботан такой в очках, вечно с книжками под мышкой ходил?

– Да, он.

– Я же его хорошо помню, моя мать еще наши ношеные вещи им относила к его бабушке, ведь у них никого в селе не было. И в обиду мы, старшеклассники, его не давали, защищали как сироту, за которого некому ответить!

– Ну вот видишь, ты и сам его вспомнил, и знаешь о ком речь, помоги теперь ему еще раз, если сможешь!

– Конечно, я сделаю все, что смогу, совершенно случайно вы пришли по нужному адресу, именно в нашем министерстве и именно в нашем ведении находятся в том числе и следственные изоляторы республики, и проверить, кто где находится, для меня сущий пустяк. Проверим, на каком основании он содержится, кто его задержал и на какой срок, – и добавил, – может, еще чаю?

– Давай! Чай очень вкусный, да и пить хотелось. А ты расскажи, чем живешь, сколько детей, и вообще, какие у тебя новости?

Он налил директору чай, поближе подвинул вазу с конфетами и стал рассказывать про свою семью, детей, кто где учится. Было видно, что его ученик действительно рад своему бывшему учителю, а еще больше рад тому, что может похвалиться своими успехами и порадовать учителя, что не зря тот тратил на него время и нервы; затем он ударился в воспоминания, которые унесли его в далекое школьное прошлое, вспоминая забавные случаи, происшедшие с одноклассниками и учителями в школьные годы, он по-детски смеялся, переспрашивал про одноклассников, оставшихся в селе, учителей, извинился за то, что это он в пятом классе принес ужа на урок, а директор все пытался выяснить, чьих рук это дело, но так тогда никто и не признался…

Тут раздался стук в дверь.

– Войдите, – сказал он, прервав на полуслове свои воспоминания.

– Разрешите войти? – уже войдя в комнату, спросил молодой человек в форменной одежде, чем-то напомнившей директору форму железнодорожников.

– Ну, входи. Что там у вас?

– Господин советник юстиции первого класса, – начал вошедший, – проверили по вашему указанию списки лиц, содержащихся в следственных изоляторах федеральной службы исполнения наказаний, могу доложить, что гражданин Абубакаров Мазгар Абубакарович 1978 года рождения 16 сентября сего года был доставлен в СИЗО № 2. Откуда через сутки был освобожден по постановлению следователя. На эту дату проверили запись по камере наружного наблюдения, установленную на входе в СИЗО № 2. Из записи следует, что у ворот изолятора он был похищен, на голову Абубакарова надели мешок темного цвета, и затем он был насильно перемещен в автофургон «Газель», госномер которого определить не удалось ввиду плохой освещённости, однако мы можем предположить, что это та же машина, на которой привозили Абубакарова.

– А почему такая уверенность?

– На записи в обоих случаях, и когда его доставляли, и когда увозили, видна одна и та же большая белая царапина на правом борту «Газели» ближе к задней двери, а на задней двери – исполненная вручную крупными буквами надпись «памой миня».

– Спасибо. Вы свободны.

– Да, нахмурился ученик, тут мы бессильны. Он не у нас, и кто его похитил, пока неизвестно.

– Как же быть? – спросил директор.

– Не знаю. Милиция вряд ли будет искать самих себя. С тех пор, как мы отказались принимать избитых и искалеченных арестованных, они нашли какой-то другой способ. Тут нужен иной уровень, – и он показал пальцем куда-то вверх.

– Что же делать?

– Что-нибудь придумаем, на копиях, что вы дали мне, есть входящий номер, я через своего приятеля в прокуратуре активизирую проверку. Так что не беспокойтесь, найдем мы вашего учителя, и будет он и дальше преподавать.

– Спасибо, дорогой! Я тогда поеду в село, надо успеть выехать до темноты. Позвонишь, если узнаешь чего?

– Да, конечно. Но лучше приехать. И хотя вы мой бывший учитель и наставник, но я позволю себе сказать вам пару слов о телефоне.

– А что про телефон?

– Помните, что это средство связи, а не средство общения. Ну, это так, шутка, – и ученик улыбнулся.

Директор подошел к нему и обнял.

– Прощай, дорогой мой, я рад что не ошибся в тебе.

– Ну, скажете тоже. Я аж засмущался, как воспитали, таким и вырос, – и добавил: – я сам вас провожу, не каждый день директор школы приезжает к своему бывшему ученику.

* * *

Учитель понемногу приходил в себя, ему доктор поставил капельницу с комплексом витаминов, сделал несколько уколов, и еще у доктора был чайник, где можно было нагреть воду для разведения лапши, и даже нашлись пирожки с капустой, которые он принес из дому и поделился ими с арестантами. И хотя глотать, кроме разведенной лапши, учитель ничего не мог, но он с удовольствием наблюдал, как ест пирожки его сосед по камере.

– Ну как пирожки? – спросил он.

– Вкусные, – ответил тот, – я уже почти полгода не ел домашней еды.

– А стоило того?

– Не знаю, – задумчиво ответил он, – но дороги назад уже нет, а начать жизнь заново вряд ли удастся.

– Тебя как зовут? – почему-то снова поинтересовался он у учителя: – Извини, но никак не запомню твоего имени.

– Мазгар, бронза означает, не парься насчет имени, и разве это имеет значение? – ответил учитель. – Мы приходим на этот свет без имени, и, наверное, надо уходить без него же. Имя, как правило, определяет твою принадлежность к определенной семье, роду, затем этносу, одновременно прикрепляя к определенной конфессии. Ты вроде только родился, а уже загружен бременем и стереотипами всей нации. Без обид, но меня совсем не интересует, как тебя зовут. И вообще это все – имена, нации, религии – сплошной обман, туман, который напускают на человека, чтобы управлять им.

– Как это?

– Ну смотри, возьмем, например, семью: два человека объединяются и пытаются доказать остальным, что их потомство самое лучшее, успешное и жизнеспособное, другими словами, дают старт внутривидовой конкуренции. Множество таких семей, объединённых территорией, или языком, или религией конкурирует с подобным множеством на другой территории, с другим языком и, возможно, другой религией, так?

– Ну, допустим.

– Если так, то как только ты родился, на тебе уже лежит обязанность такой борьбы, как внутри своего рода, так и за его пределами. И вот представь себе, что все стороны договорились, изобрели общий язык, допустим, приняли общую религию или отказались от таковой и признали территорию такой же общей.

– Ну представил.

– В сухом остатке остается только внутривидовая конкуренция самого первого уровня, верно?

– Вроде верно.

– Ну в таком случае какой смысл в войнах, убийствах, оскорблениях и мордобое, если ответ на задачу мы знаем, но пока не знаем решения самой задачи?

– Согласен, никакого. Я никогда раньше об этом не думал. Выходит, я зря прожил жизнь, пролетев её как пуля, выпущенная из чужого ружья? Я не согласен, но я не знаю, как возразить тебе. Ты просто путаешь меня нарочно.

– Не грусти, не запутываю я тебя, это так, разминка, к сожалению, человек так устроен, что он запрограммирован на конфликт, даже в самом маленьком коллективе обязательно изберут изгоя, этакого мальчика для битья. Если он будет отличаться цветом кожи, то будет виноват цвет, если все будут одного цвета, то будут преследовать тех, кто выше ростом, расправившись с ними, возьмутся за карликов, потом будут истреблять рыжих и когда, наконец, останутся все одинаковые, то будут мерить длину носа или высоту ушей для определения степени вины в недавно случившемся неурожае или ранних заморозках. Чем больше коллектив, тем больше разобщенных групп и, значит, больше причин для конфликтов. Для того, чтобы стать человеком в собственном смысле этого слова, надо много учиться. Иногда не хватает и целой жизни.

– Издеваешься? Я ведь университетов не кончал.

– Понимаешь, я хочу понять, как мы здесь оказались?

– Мы?

– Да, мы! Ты, я, майор, доктор, тот несчастный, который сошел с ума, и сотни, и тысячи других. Как-то ведь это произошло, что мы остервенело убиваем друг друга, не разбирая, кто прав или не прав, виновен или не виновен, и я хочу понять. Мы ведь все в принципе один народ, несмотря на то, что у нас десятки этносов в республике, у нас, как-никак, общая история. Вот ты помнишь девяностые годы?

– Да помню, я тогда работал учеником токаря на большом заводе.

– А я учился в университете, а потом мы все как-то ступили на этот путь, я хочу понять причины.

– Я тоже много думал об этом. Но ответа не нашел, я помню, что когда закрылся наш завод, и мы все оказались на улице, как-то прибился к одним ребятам, они занимались тем, что выбивали деньги у кооператоров, ну, у бизнесменов. Помню, как, получив первые большие деньги, я даже не знал на что их потратить. Потом вошел во вкус, и остановила меня только тюрьма. Первый срок я получил за вымогательство, отсидел четыре года, когда вышел, на воле были уже другие настроения, и время изменилось, что ли. Как-то встретился со старыми друзьями, они уже сидели на религиозной волне, говорили о халифате и необходимости возврата к временам чистого ислама. Когда понадобились деньги, я с другими идейными братьями начал требовать их у тех же бизнесменов. Но если тогда, раньше, когда я был просто рэкетиром, была другая история, то тут получалось, что я требую денег как бы за идею и это вдохновляло. Не все хотели платить, я помню, как однажды мы похитили сына одного человека, который отказывался платить, и затем убили его. Я спрашивал старших, почему так? Почему надо было убивать? Почему люди не принимают наших идей и сопротивляются им? И даже если они сопротивляются, то зачем убивать? Они отвечали, что все это от шайтана, и что люди отвратились от Аллаха, и надо вернуть их на истинный путь. Скажу правду, я подозревал, что деньги, которые мы добывали таким путем, шли в чьи-то карманы, ведь по сути это был тот же рэкет, но под другими знаменами, но я поделать ничего не мог. Назад пути не было. Когда началась заваруха в Чечне, я обрадовался, что смогу вырваться из этого круга, и ушел воевать. Когда мы вернулись, у меня снова возникло ощущение, что я опять попал в другую страну. Бизнесмены платили дань уже ментам, и те не хотели себе конкуренции. Однажды меня вызвал командир и сказал, что надо поехать в город и взорвать машину одного человека, но так, чтобы никто не пострадал. Я давно не был среди гражданских, и когда с напарником пришли в город, то пришлось несколько дней потратить на наблюдение и вообще пожить у знакомых. Мы сделали работу, и через день я решил просто пройтись и посмотреть на то место. Возле дома того человека стояли милицейские машины, кучка зевак, и тут вышел хозяин дома с каким-то человеком в штатском, и я услышал обрывок разговора, из которого понял, что этот человек извиняется за то, что не понимал всю важность поддержки милиции. И я почему-то понял, что меня послали именно ради этого. Когда я вернулся, меня похвалили за проделанное и дали денег. Деньги, конечно, я не взял, потому что в лесу их все равно не потратить, да и горько было на душе. Я уже не знал, кому верить в этой жизни и до того дня, пока меня не взяли в плен, жил как во сне. Мне уже за сорок, а жизни так и не почувствовал.

– Да, тяжелая история, – промолвил учитель, – а тебя не мучает совесть за те жизни, которые ты унес? Не думал, что как-то своим умом надо жить?

– Зачем ты так? Я тебе рассказал то, что никогда не поверил бы постороннему человеку. Это мой груз на сердце и мне его нести. Думаешь, я скот какой-нибудь? Я не забыл насчет твоего упрека по поводу сопереживания. Сопереживаю я! Просто иногда трудно себе признаться в этом, как будто слабость проявляешь.

– Прости, если обидел.

– Ладно, считай, простил. Ну и что ты скажешь на все это?

– Что скажу? – ответил учитель. – А скажу я вот что. Я когда-то читал книжку одного чешского писателя. Там про мальчика, который уронил стеклянный шарик, и затем описывается цепь событий, приведшая его на тюремные нары. А суть этого рассказа в том, что когда начинаешь по ниточке распутывать чужую судьбу и раскладывать по полочкам каждое событие, каждый шаг или каждое принятое решение, то находится оправдание всему, и сложно обвинить его в чем-то.

– Выходит судьба такая у меня, ну и у всех?

– Нет, это нельзя назвать судьбой, может тебе и не понравится то, что я скажу, Бог, если он есть, – это самый великий демократ! Он всегда дает право выбора человеку, причём из бесчисленного количества вариантов, и человек, принимая то или иное решение, выбирает себе тот или иной путь, за который потом и расплачивается. Ты же мог, когда твои друзья тебя первый раз взяли с собой вымогать у постороннего человека деньги, взять и отказаться?

– Да мог. Но тогда я об этом не подумал. Хотелось красивой жизни.

– Вот видишь, у тебя был выбор, и ты знал, на что идешь, и что хорошо, и что плохо. Майор, который тебя будет допрашивать – своего рода экзаменатор, правда, не подозревающий об этом. Вспомни навскидку, сколько раз ты мог повернуть на другой путь?

– Разов пять, я думаю.

– Вот считай, у тебя столько же было вариантов развития событий. Но в конце концов ты здесь, и раз уже нам ничего уже не исправить, есть смысл только в достойном уходе, туда, откуда пришли, и где нет имен.

– А как это сделать?

– Надо выпросить инсулин у доктора, я заметил, что его много в его шкафу, может, диабет у него, не знаю. Думаю, он даст нам такую возможность. Я введу тебе смертельную дозу, а ты мне, смерть будет тихой и спокойной, согласен?

– Мне надо подумать. А откуда ты знаешь, что доктор позволит добраться до его шкафа?

– Видно по нему, как все ему надоело. Человек с нормальной психикой не может в этом аду оставаться надолго. У тебя бывало, что ты видишь, как другой человек расшиб себе что-нибудь, а ты почувствовал боль вместе с ним?

– Да бывало, мы же уже говорили об этом, а что?

– Это значит ты был способен сопереживать, а у доктора это чувство более ярко выражено, и он его сохранил.

– С чего ты взял?

– Я видел его реакцию, когда разматывали того несчастного, и вообще, думай скорей, когда тебя выведут на допрос, а затем приволокут обратно, ты будешь просить меня об этом, если, конечно, в этот момент я окажусь рядом, и если тебя вообще приволокут сюда.

– Хорошо, но ты сам с ним договаривайся, я его раскачать как ты не смогу.

– Ладно, попробую.

* * *

В управлении, куда приехал майор в разгар рабочего дня, было на удивление мало народу. Пытаясь переговорить с кем-либо из своих сослуживцев по накопившимся рабочим вопросам, он подходил то к одному кабинету то к другому, однако они все были заперты.

– Куда все подевались? – озадаченно спросил он дежурного, проходившего мимо него. – Уехали на спецоперацию, – пояснил тот и спросил, – а ты что, не в курсе? Руководство вызвало всех и направило в один из горных районов. Там вроде боестолкновение какое-то произошло, СОБР уехал, ОМОН, и еще сказали внутренние войска должны подтянуться, типа в кольцо взяли банду какую-то, министр тоже уехал. Если хочешь, поезжай ты тоже, через пять минут с плаца отъедет машина с бойцами, можешь с ними поехать.

– Без приказа я не могу, – отвечал ему майор, – у меня объект, личный состав, у меня даже заместителя нет, хотя по штату положено.

– Да ладно, – отвечал дежурный, – трусишь что ли? Вот там, видишь, – показывая рукой во внутренний двор, пояснял дежурный, – замначальника управления к машине идет, его спроси, а так приказ был всем старшим офицерам, кроме интендантских служб.

Майор побежал догонять замначальника и, добежав до автомашины, подошел к багажнику, куда несколько сотрудников вместе заместителем укладывали комплекты разгрузок и боеприпасы, доложил: