Текст книги "Учитель биологии"

– И на меня коллеги рапорта пишут?

– На тебя нет, просто я видел докладную начальника управления собственной безопасности, где все это констатировалось. Он выражал озабоченность, что старший офицер два года уже как не женат, в порочащих связях не замечен, в отпуск не уходит, по бабам не гуляет, а из собутыльников у тебя всего три человека, к которым дорожку протоптать они так и не смогли. Может тебе к психологу надо или отпуск за два года? Я могу организовать.

– Не надо. Понимаешь, дружище, – сказал майор, – только сегодня утром я думал об этом, и даже хотел записаться к психологу, но раз ты сам начал этот разговор, то я отвечу. Со здоровьем у меня все хорошо, могу медкомиссию пройти влет! Но есть одна проблема, или даже две.

– Какие?

– Нет у меня сил заводить новые отношения и, наверное, пока не будет. Ты ведь на всех трех моих похоронах был?

– Да, помню, согласен, что нужно время, и это веское оправдание, а вторая какая?

Майор замялся, оглядел стол и, заметив, что кофе давно выпит, а яблочный пирог съеден, предложил: «Давай я еще по чашке кофе возьму и продолжим». За время их беседы людей в столовой стало значительно больше, майору пришлось отстоять длинную очередь, однако его старый приятель терпеливо ждал, и, когда он вернулся с подносом, на котором дымились две большие чашки кофе, полковник повторил свой вопрос:

– Так какая у тебя вторая причина?

– Понимаешь, я не совсем внятно смогу это объяснить и никакому психологу, конечно, я это не рассказал бы, но раз ты настаиваешь, то я попробую. И, надеюсь, разговор останется между нами.

– Принято.

– Ну значит так, – сказал он, собравшись с духом, – вот меня время от времени начинает беспокоить какой-то безотчетный страх, причем в любое время суток, тревога какая-то, ожидание ужаса, что ли, и откуда это, я понять не могу, словно груз какой-то давит, мешая жить, принимать решения, отбивая аппетит, стремиться к чему-то, хотя временами мне кажется, что это из-за кошмаров, вернее, одного и того же кошмара, что мне снится в последнее время. Я вот на работе срываюсь из-за этого. Все время кажется, будто за мной наблюдает кто-то. И воздуха начинает не хватать, я недавно прошел томограф, врач сказал, что сосуды в порядке. И днем после этого мне неспокойно, ощущение такое, что возле позвоночника, внутри, натянули струну и дергают ее и дергают. Но я ведь не сумасшедший?

– А что за сон, расскажи.

– Ну, – замялся майор, – я вроде засыпаю, и тут, ну, ты сам знаешь, во сне абсолютно все кажется как наяву. Я оказываюсь в середине огромного поля от горизонта и до горизонта, бескрайнего, короче, и дорога такая черная, прямая идет посередине, как линия, разрезающая это поле. И вот я стою, чего-то жду. Что-то неведомое, непонятное, несущее тревогу надвигается на меня. Страх начинает душить, и ничего сделать в этот момент у меня не получается, ни крикнуть, ни шевельнуться не могу, и тут издалека слышится гул, словно автобус едет. И вскоре он появляется.

– Кто?

– Ну, автобус, – перешел неожиданно на шепот майор, – такой, похожий на тот, что возил курсантов в нашем милицейском училище.

– И что дальше?

– Останавливается передо мной и распахивает двери, а я вижу – за ступеньками там темнота, и он ждет, пока я войду, а мне страшно, и я не могу войти, ноги не слушаются, кричу от ужаса, и в этот момент всякий раз просыпаюсь, весь в испарине, а на теле гусиная кожа, как от озноба.

– Интересный сон. Хотя ничего такого, на мой взгляд, в нем нет. Может, переутомление у тебя, может, из детства фобии какие-то. А ты в детстве темноты боялся?

– Покажи мне детей, которые не боятся темноты.

– Ну да, ну да, – согласился полковник, – и у меня бывало в раннем детстве, особенно когда оставляли одного.

Затем, немного подумав, добавил:

– Ну что я могу тебе сказать, ерунда все это, ты просто от одиночества и однообразия можешь спятить и попасть в дурку, особенно учитывая специфику твоей работы. Вот я бы на твоем месте клин клином бы вышиб.

– Как это?

– Ну вошел бы в эту дверь и все. Самое печальное, что может случиться – ты просто проснёшься или, на худой конец, увидишь еще одну дверцу, за ней еще одну и так до бесконечности. А в итоге сон перестанет тебя мучить, потому как эффект ожидания чего-то страшного превращается в обыденное, теряя свою кумулятивность, и даю гарантию – больше этот кошмар тебе сниться не будет.

– Занятно, а где ты это вычитал?

– Фиг его знает, уже не помню. И вообще, я кадровик, если ты не забыл, я обязан быть психологом. Если ты знаешь, психотерапевты именно так стараются проводить терапию страха перед чем-то. Фильмы не смотрел, что ли? И вообще, хватит дурью маяться, заведи себе подружку. Поведи ее в кафе или на природу и вернись к жизни. А перейти на другую работу я тебе помогу по дружбе, обещаю.

– Ну спасибо, дружище. И извини, что отнял столько времени, вон уже у дверей кто-то тебя ожидает, – сказал майор, заметив в дверях женщину, уже несколько минут пристально смотревшую в их сторону и не решавшуюся подойти.

Полковник посмотрел в сторону входа и, тоже, видимо, заметив ее, сказал:

– Ну ладно, секретарь подошла, видимо, что-то срочное, мне надо идти, созвонимся.

* * *

В изоляторе для больных или, еще как её называли, лечебке было ничуть не лучше, чем в одиночной камере, там хотя бы можно было ходить по камере. А тут даже сходить по нужде целая проблема. Как только доктор ушел, сосед с перебинтованными ногами неожиданно оживился и, все время переворачиваясь с боку на бок, пытался достать ту часть цепи, что была прикована непосредственно к кровати, чтобы разомкнуть звено и попытаться освободиться. Наконец, устав от безрезультатных попыток, он стал яростно чесать бинты над прооперированными ранами и вскоре опять затих. Второй сосед в полиэтиленовом мешке по-прежнему неподвижно лежал, и только по временами надувавшемуся мешку на голове было видно, что он жив. Учитель попытался заговорить с сокамерниками, начав попытку с забинтованного.

– Салам алейкум, – поздоровался он, – ты кто?

Сосед, даже не повернув его сторону головы, ответил:

– Какая тебе разница, кто я?

– Давно здесь? – снова попытался завязать разговор учитель.

– Дня три. Завтра должны перевести в обычную камеру.

– Нам никак не помочь этому бедолаге? – спросил учитель. – Хотя бы содрать с лица этот полиэтилен, или тебе не знакомо чувство сострадания?

– Не надо учить меня, – зло ответил арестант. – Не дотянемся. Хотя можно попытаться.

Сосед осторожно спустился с кровати и, медленно переставляя ноги, пошел в направлении третьего соседа, цепь натянулась, и, несмотря на все усилия, ему недоставало каких-то полметра, чтобы дотянуться до него.

– Не получается, – сказал он, – да и ноги болят сильно, как бы раны не открылись.

– А с ногами что?

– Подстрелили. Заживает потихоньку, – ответил он, так же осторожно возвращаясь на свое место. – Завтра переведут, может быть, в другую камеру, допросят, а потом, глядишь, через месяц-два в суд и в лагерь.

– Не хочу тебя огорчать, но из этой тюрьмы нет другого пути, кроме как на тот свет.

– С чего ты взял?

– Я тут больше недели.

– Если так, то почему ты жив?

– Я понадобился главному костолому.

– Вербует?

– Нет. Просит, чтобы я на камеру изображал другого зека, которого он упустил.

– Сбежал, что ли? Я думал, отсюда невозможно бежать.

– Нет, умер раньше, чем рассказал что-нибудь. И теперь, видно, пытается обмануть свое начальство.

– А вы что похожи внешне?

– Нет, но могу поспорить, что после допроса ты ничем не будешь отличаться от меня, уж первые три дня точно, – попытался пошутить учитель.

– Слушай, а тебя к нам не нарочно подсадили, чтобы жути нагнать?

– Как знаешь. Мое дело предупредить, хотя я мог бы и промолчать.

Сосед с интересом повернулся в его сторону и спросил:

– А что ты предлагаешь?

– К сожалению, ничего, и расскажешь ты все в ходе допроса или не расскажешь, отсюда нет выхода, приговор тебе уже вынесен, ты мертв, тебя просто нет.

– Конкретно ты меня обнадежил, – задумчиво произнес сосед, – хотя я и чувствовал, что что-то не так с самого начала, меня ведь на носилках несли, а у входа не было таблички с указанием номера изолятора министерства юстиции, вообще ничего не было, кроме двух ментов у входа. И я даже не понял, что это за место.

– А где подстрелили? – спросил учитель, показав на ноги соседа.

– В лесу, в районе Белой речки. Нарвались на засаду спецназа ГРУ, меня ранило в самом начале боя, и я сумел отползти, остальных перебили всех, меня уже потом милиция выловила на заброшенном хуторе, кто-то из местных сдал. А ты за что здесь? Судя по твоему виду, тебе тоже конкретно досталось.

– Ни за что. Просто кому-то не понравился, много болтал, видимо. А так, я простой сельский учитель биологии, жил своей жизнью, как мне казалось, и не имел отношения ни к ваххабитам, ни к другим течениям.

– Не может быть?!

– Может. Я ведь не призрак, сижу перед тобой, рассказываю. Какой резон мне врать? Было бы иначе, я сказал бы, наверное.

– Обидно попасть в этот чужой замес ни за хер собачий?

– Еще бы. Но я уже смирился с судьбой, или мне так кажется из-за безнадежности, не знаю.

– Да, несправедливо. Я вот знаю за что я здесь. И в принципе не рассчитывал, что меня будут лечить, думал, пристрелят и дело с концом. Но ты, если не врешь, ты действительно попал в чужие терки.

– Спасибо за поддержку. Хотел тебя спросить, если ответишь, конечно, а за что вы воюете?

– За что?

– Да, какие у вас цели? Не удивляйся, что спрашиваю, но ты третий человек в этой тюрьме, с которым я говорю на эту тему.

– А что те двое сказали?

– Об этом потом. Ты объясни сначала.

– Ну, мы за шариат, за исламское государство без неверных.

– А почему столько крови? Вы убеждаете людей не ходить на выборы, не платить налоги, не работать в государственных структурах, запрещаете учиться женщинам и вообще кому бы то ни было. Из книг только религиозная литература, утвержденная вами. Не боитесь, что если победите, останетесь без медицины, учителей, инженеров, ученых, в конце концов?

– Нет, не боимся. Человеку достаточно читать священные книги, а все остальное от шайтана.

– Ну хорошо, а как вы будете жить при таком обществе? Вернетесь к натуральному хозяйству?

– Я не думал об этом, и я не знаю, что такое натуральное хозяйство.

– Ну это когда человек живет за счет выращенного на поле или добытого на охоте, меняет затем излишки продукции на что-то другое или продает купцам.

– Понятно, нет, я не за это.

– А за что тогда?

– Послушай, как там тебя зовут?

– Мазгар.

– Послушай, Мазгар, меня много раз пытались сбить с толку и тебе тоже это не удастся. Понял?

– Я понял, но я пытаюсь определить для себя твою мотивацию.

– Я сказал уже тебе, и больше не приставай с расспросами.

– Хорошо. Последний вопрос, и я тебе потом расскажу мнение тех двоих.

– Ладно, если только последний.

– Вот смотри, в селе нашем у меня были соседи. Их мальчик закончил нашу школу и мечтал пойти на службу в милицию. Вроде как начитался детективов, насмотрелся фильмов и почувствовал призвание. Так вот, родители его заплатили взятку сто тысяч рублей в военкомат, чтобы того призвали в армию, ты ведь знаешь, что наших земляков стараются не призывать в российскую армию? Затем, когда тот вернулся после года службы, они влезли в долги и заплатили две тысячи долларов, чтобы их сына взяли в милицию на службу. Добились своего и через три месяца мальчика этого подорвали в патрульной машине. Представляешь состояние родителей? Вот скажи, пожалуйста, насколько это правильно?

– Здесь все неправильно: и то, что дали денег военкому, и то, что заплатили в милицию, и то, что он пошел в такую милицию.

– А то, что его убили?

– Ты меня хочешь запутать, учитель, война идет, все страдают.

– А не думал, что надо прекратить эту войну?

– Думал иногда и понял, что никогда не удастся.

– Почему?

– Слишком много повязано на этой войне и у той, и у другой стороны – убитые родственники, кровная месть, нищета, нет работы и нет свободы. Общего языка нам не найти. Достаточно?

– Думаю, да.

– А те двое тоже самое говорили?

– Нет.

– А где они сейчас?

– Мертвы.

– Выходит, все равно не угодишь?

– Выходит так.

* * *

На следующее утро постояльцев санитарной камеры разбудили охранники, проверили на ощупь каждого, заглянули под подушки, посмотрели, кто как пристегнут, подергав, проверили прочность цепи, провели шмон, как в таких случаях говорят заключенные, и, раздав каждому по пакетику лапши быстрого приготовления, стали ожидать доктора. Третьего арестанта, что был в полиэтиленовом мешке, они не стали поднимать, видно, накануне получив какие-то инструкции. Наконец, доктор вошел в камеру, надел свой халат, вымыл руки и для чего-то вооружился стетоскопом. Поздоровавшись с охранниками, как будто они не провели в ожидании доктора почти час, а пришли только что, он подозвал их к кровати с замотанным в полиэтилен арестантом, и они втроем стали разматывать скотч и снимать полиэтилен. Скотч издавал противные квакающие звуки, когда его стали разматывать слой за слоем, и, как оказалось, его было много. Наконец, когда им надоело возиться со скотчем, доктор вынул из кармана маленькие ножницы и, разрезав полиэтилен, вместе со скотчем содрал его с арестанта и сбросил на пол. Арестованный лежал, не предпринимая никаких попыток встать или заговорить. Убедившись, что арестант на первый взгляд выглядит относительно неплохо, доктор приказал охранникам: «Усадите его, пусть посидит, пока очухается».

Те, схватив за плечи, приподняли арестанта с кровати и, развернув, усадили на край кровати, ноги арестованного опустились на пол и стали придерживать его, чтобы тот не упал. Арестант был не просто мокрый с макушки и до пяток, а был весь покрыт какой-то серой жидкостью, вонь от одежды и тела, пропитанного потом и мочой, дополнила своим запахом букет ароматов, наполнявший и без того вонючую камеру, сделав воздух вокруг еще более отвратительным. Он сидел на краешке кровати и дрожал от холода, сжав руки перед собой и скрестив босые ноги, хотя в камере, как казалось учителю, было вроде тепло. Доктор подошел к нему и, заметив, что у сидящего человека закрыты глаза, приподнял ему пальцами правое веко, разглядывая глаз, и затем, отпустив, спросил: «Ну как дела?». Арестант молчал. Старший охранник размахнулся и слегка стукнул дубинкой сидящего по плечам, было слышно, как дубинка чавкнула по мокрой одежде, забрызгав мелкими каплями стоявших вокруг и, перехватив недоуменный взгляд доктора, охранник пояснил: «Это иногда приводит в чувство».

– Дело к черту, – неожиданно произнес арестант.

– Вот, видишь, – обрадовался охранник, – помогло!

Доктор внимательно посмотрел на арестанта и спросил:

– Пить хочешь?

– К чёрту дело, – кивнув, ответил арестант.

– Не понял?

– Дело к черту, к чёрту дело, – кивая, ответил арестант.

– Фамилия как твоя? – спросил снова доктор.

– К чёрту дело, дело к чёрту, к чёрту дело, – опять произнес арестант и затем уже с жалобной интонацией произнес целое предложение: – Дело к чёрту, к чёрту дело, к чёрту дело, к чёрту дело….

– Косит, что ли? – с сомнением в голосе спросил доктор, обращаясь к охранникам.

– Черт его знает, – ответил молодой охранник. И все трое уставились на арестанта. А тот, словно наконец, после долгих поисков, нашел тех близких людей, которым может излить свои терзания, вызванные многосуточным пребыванием в целлофановом мешке, снова с интонацией, чувством и тактом произнес: «Дело к чёрту, к чёрту дело…».

Через пару минут, когда он закончил говорить, доктор откуда-то достал пластиковую бутыль с водой и передал арестованному в надежде, будто что-то изменится. Арестант, выхватив бутылку из рук доктора, жадно припал к ней и, хрипя и давясь, выпил содержимое до дна, напившись; на его лице появилась блаженная улыбка и, возвращая уже ненужную бутылку доктору, поблагодарил:

– К чёрту дело, дело к чёрту.

В камере нависла зловещая тишина.

– Давай его к майору, – приказал доктор, – пусть сам разбирается, косит он или нет.

Когда они приволокли арестанта к майору, тот сидел у себя за столом и просматривал какие-то документы.

– А, ну наконец-то, – произнес он, отложив в сторону бумаги, – привели?

– Да, – ответил старший охранник, опередив доктора, – но с ним вроде как проблема.

– Какая проблема? – спросил майор, обращаясь уже к самому доктору.

– Я могу ошибаться, но тут вроде особенный случай, нарушение психики, возможно какие-то побочные явления, может, гипогликемия или энцефалопатия, – промолвил доктор, – или и то, и другое, а может, просто косит.

– Насчет того, что может косит, я понял, а до этого что ты сказал?

– Ну, или критическое снижение уровня сахара, или съехал с катушек, если по-простому.

– Так подними ему сахар, а насчет катушек мы проверим сейчас, и давайте его на кресло, – приказал майор. Охранники усадили упиравшегося арестанта на кресло, пристегнули его, а доктор, достав шприц, ввел ему какое-то лекарство.

– Когда подействует?

– Ну, я ему внутривенно ввел, должно сразу.

– Дело к чёрту, – сказал арестант, пытаясь высвободиться из кресла.

– Вот видишь, – победно заявил майор, – уже заговорил, понимает, гад!

– Так он с утра нас этими чертями кормит, – ответил доктор, – на любой вопрос так отвечает.

– Ладно, посмотрим, – ответил майор и начал с электрического тока. Арестованный затрясся в кресле, глаза его закатились и, издав крик, он потерял сознание.

– Можно мы выйдем? – спросил доктор.

– Стой здесь, будешь следить за ним, не дай бог этот тоже окочурится, понял?

Доктор вынужденно согласился, но смотреть в сторону арестованного не стал, отвернувшись от них. Майор тем временем достал из ящика стола теннисный мячик, засунул в рот арестованному и, наложив в три слоя пластырь, закрепил мячик.

– А зачем это? – спросил доктор.

– Чтобы не орал, через десять минут увидишь, как он заговорит, – с этими словами майор достал щипцы и методично стал вырывать арестованному ноготь за ногтем, приговаривая: – будешь косить, будешь?

Затем, принеся какой-то инструмент, напоминавший большие плоскогубцы, начал ломать фаланги на другой руке, человек в кресле, если поначалу дергался, инстинктивно пытаясь высвободиться, то уже через пару минут просто сидел, дрожа в конвульсиях. Он несколько раз терял сознание, его снова и снова откачивали, приводили в чувство, доктор подходил время от времени и ватными палочками для ушей прочищал ноздри. Наконец, когда майору показалось достаточными мучения арестанта, он содрал с лица пластырь и, достав изо рта окровавленный теннисный мячик, с издевкой спросил арестанта: «Ну что, созрел для разговора?».

– Дело к черту, – сквозь стон произнес человек, – к черту дело, – и заплакал.

Майор направил на него шланг и окатил холодной водой, методично водя направление струи из шланга слева направо и вниз, с макушки и до пояса. Подождав, пока струйки порозовевшей воды исчезнут в решетке канализации на полу, спросил арестанта:

– Ну, как тебя зовут?

– Дело к чёрту, к черту дело, – ответил тот, едва шевеля губами.

– Я вижу, ты не понял, или не хочешь понимать? Придется продолжить, если ты такой упрямый!

– Дело к черту, к черту дело, дело к черту, – снова заплакал арестант. Увидев, что майор начал копаться в своем ящике для инструментов, намереваясь продолжить допрос, доктор неожиданно заступился за арестанта.

– Не трогай его больше!

– Почему это?

– Потому что это бесполезно, он болен, и болен психически, оставь его в покое, или я уйду, а тебе самому отвечать за него.

– Ну ладно, – примирительно сказал майор, – забирай, только отметь у себя там, что его уже привезли замотанным в полиэтилен, и это не наша вина. Хотя зря ты так сердобольничаешь, может, через полчаса он и заговорил бы у меня.

– А кто он такой вообще? – спросил доктор.

– Бизнесмен какой-то, обэповцы заподозрили его в финансовой поддержке бандподполья и сдали нам, хотя может, он просто отказался отстегивать им, хрен его знает. Уже, наверное, никогда и не узнаем. Непруха какая-то раз за разом идет, не замечаешь?

– Тут не непруха идет, а дело в тебе, – вдруг заявил доктор.

– А что во мне не так?

– Нельзя так, как ты делаешь, ты словно на бойне орудуешь, даже животные не заслуживают такого обращения.

– Что-то раньше ты так не говорил.

– Раньше ты не был таким зверем, ты больше угрожал пытками и не зверствовал, как сейчас, я думаю тебе надо взять отпуск, отдохнуть, развеяться, ну и мы тоже, наверное, отдохнем, пусть этих и других задержанных рассылают в иные места, тем более таких тюрем полно от Ростова и далее на юг по всем республикам.

– Ладно, – махнул рукой майор, – унесите его.

Охранники извлекли арестанта из кресла и потащили к выходу, когда его проносили мимо них, он повернул голову в сторону доктора и четко произнес: «Дело к чёрту, к чёрту дело», хотя доктор готов был поклясться, что прозвучало это в его ушах как «Спасибо, доктор, большое спасибо».

* * *

Доктор шел к себе, размышляя о сегодняшнем случае, и к нему приходило понимание того, что относительное благополучие, которого он достиг за эти годы, никак не соответствует жертве, принесённой им ради этого. И хотя за эти несколько лет, проведенных с майором, он ко многому привык, но червь сомнений все-равно точил его искореженное сознание, не давая равнодушию, поселившемуся у него в душе, заполнить все пространство, заставляя снова и снова возвращаться к тому моменту, когда он – подававший надежды молодой хирург – вдруг стал тем бездушным монстром, безразлично взирающим на страдания людей, кем бы они ни были. И продлевающим их мучения вопреки тому, чему его учили все те годы, проведенные им в медицинском институте. А ведь началось все с маленького, как ему тогда казалось, пустяка, которому он тогда не придавал значения, когда его попросил какой-то старый приятель помочь с прерыванием беременности у его подруги. И слова из клятвы, произнесенной им когда-то: «Я… не вручу никакой женщине абортивного пессария» были забыты им, когда ему вручили гонорар, дважды превышающий его месячную зарплату. Совесть немного повозмущалась, но была побеждена телом, хотевшим красивой одежды и вкусной еды. Ту первую операцию он помнил до сих пор, до мельчайших подробностей, девушка была беременна уже больше двадцати двух недель, и он, зная, что убивает уже вполне сформировавшийся плод, у себя в ванной прооперировал ее, отметив про себя, что никто в их поликлинике не сумел бы в таких условиях и на таком уровне провести операцию. Несколько дней он не притрагивался к деньгам, словно привыкая к ним, да и носить их с собой было опрометчиво, ведь вокруг столько соблазнов, а коллеги могут заметить и спросить если не его, то друг у друга, мол, откуда у молодого хирурга деньги? Не избалованные зарплатами врачи всегда жили от зарплаты до зарплаты, не стесняясь иногда попросить у коллеги несколько рублей, чтобы протянуть до аванса или зарплаты, и появление у кого-то «лишних» денег не могло не остаться незамеченным. Наконец, он решился потратить их и в один из выходных пошел на городской рынок и купил себе чешские туфли и гедээровские штаны израсходовав почти весь «левый» заработок. Он чувствовал себя на седьмом небе, прохожие оглядывались на него, коллеги по работе, почти все до единого, спросили, почем он купил туфли и брюки, а заведующий отделением терапии даже пощупал материал, из которого были сшиты брюки, и попросил три рубля до зарплаты. С тех пор пошло и поехало, он не гнушался никакими заработками, договорившись со старшей медсестрой, перепродавал дефицитные лекарства и, как говорили тогда, в позднюю эпоху застоя, относил себя к категории людей, умеющих жить. Однако вскоре случилась перестройка, а затем и распад страны. Новая власть не особо утруждала себя заботой о людях, вспоминая о них лишь тогда, когда шахтеры начинали стучать касками по брусчатке, требуя зарплаты, либо перед очередными выборами. К этому времени он был уже обременен семьей, и вечные передряги то с заработной платой, то с инфляцией, обесценивавшей деньги, то с сокращениями рабочих мест привели его к тому, чтобы, воспользовавшись новой ситуацией, открыть врачебный кабинет и начать заниматься собственной практикой. Купив подержанный ультразвуковой аппарат и арендовав помещение, он начал заниматься частной практикой, и вскоре почувствовал, что фортуна вновь повернулась к нему лицом, появились кое-какие деньги, семья была одета, обута и накормлена, он даже купил себе подержанную иномарку и, собственно, был весьма доволен жизнью, когда однажды поздно ночью его разбудил настойчивый стук в дверь. Открыв, он немало был удивлен: на пороге стоял тот самый знакомый, который когда-то привел ему первую пациентку. «Надо переговорить, – сказал он, – понимаешь, тут ранили нашего товарища на разборках, надо прооперировать, – и, чтобы у доктора не оставалось никаких сомнений, достал из кармана сложенную пополам пачку американских долларов и добавил, – здесь полторы тысячи, сделаешь как надо, добавлю еще, но чтобы никому ни слова. Понял?» Одевшись, он поехал с ними в свою клинику, прооперировал раненого, благо, пуля угодила в мякоть бедра: он извлёк пулю и, обработав и зашив рану, выписал рецепт. Знакомый не соврал, на прощание он достал из кармана пухлую пачку денег, отсчитал пять бумажек с портретом Бенджамина Франклина и положил ему в нагрудный карман.

– Еще раз спасибо, – сказал он, – если что, я могу рассчитывать на тебя?

– Да, конечно, – ответил доктор, – в любое время.

После этого случая дела доктора пошли в гору, он нанял себе ассистентку, секретаря, прикупил дополнительного оборудования, благо, времена советского дефицита канули в лету, среди населения его клиника обретала все большую популярность, и он уже подумывал о том, чтобы пригласить к себе на работу кого-то из своих бывших коллег по поликлинике. И когда ему уже казалось, что он достиг успеха в жизни, а дальше оставалось только пожинать плоды своего успеха, случилось событие, перечеркнувшее все его усилия. В один из летних вечеров, когда он после рабочего дня уже закрывал клинику, его кто-то окликнул; оглянувшись, он увидел незнакомого молодого человека, нервно озирающегося по сторонам и прижимавшего левую руку к телу. Подойдя к нему, доктор догадался, что с парнем что-то неладное, рука его то ли была сломана, то ли он был ранен в предплечье, поинтересовался, чем вызван его визит в конце рабочего дня и, не дожидаясь ответа, предложил вызвать скорую помощь. Тот поморщился, отказался от скорой и в ответ назвал имя его старого знакомого, попутно сообщив, что сам он в помощи не нуждается, но крайне срочно необходимо оказать помощь их другу, попавшему в беду, и попросил проехать с ним, предварительно прихватив с собой медицинский саквояж.

– Ранен, что ли? – спросил доктор.

– Да, – ответил тот, – причём, кажется, тяжело.

– А платить кто будет? – поинтересовался доктор.

– Оплата на месте, – ответил парень, – по факту пять тысяч устроит?

– Пять тысяч чего?

– Долларов, конечно, – ответил паренек, – и еще возьмите бинты и антибиотики.

Его устроила названная цена, доктор взял у себя в клинике все необходимое, и через час они уже были за городом в маленьком дачном домике, где словно в операционной посреди комнаты стояла большая кровать, на которой лежал наспех забинтованный окровавленный человек, не подававший видимых признаков жизни. Подойдя ближе, он осмотрел его, работа предстояла сложная, множественные осколочные ранения, большая потеря крови и довольно значительное время, прошедшее со времени полученных повреждений. Доктор повернулся к парню, который его привез, и сказал:

– Пяти тысяч будет мало.

– А сколько? – спросил тот.

– Надо удвоить гонорар, – ответил доктор и пояснил, – раны осколочные, более трех суток давности, возможен сепсис, и работы поэтому будет побольше, чем ожидал.

Недолго думая, парень согласился и, достав из кармана пачку долларов, положил их на стол. «Вот здесь десять тысяч, – сказал он. – Можете приступать». Доктор открыл саквояж с инструментами, помыл руки и приступил к операции. Закончил он далеко за полночь, тщательно забинтовал раны, измерил пульс и давление и, оставшись удовлетворенным своей работой, забрал со стола ожидавшие его деньги. Пока его везли домой, объяснил парню, как нужно менять капельницу, и где купить лекарства – те, что он выписал. Утром спозаранку он решил обменять часть заработанных денег, отсчитал две тысячи долларов и поехал менять, однако в обменном пункте его ожидал сюрприз: «Доллары фальшивые, – сказал обменщик, вернув ему его деньги, и сочувственно поинтересовался, кто, мол, его так лоханул-то?». Дома, куда он вернулся сразу же, неприятности продолжились: у подъезда стояли милицейские машины, и он, подумав, что из обменного пункта могли позвонить в милицию и сообщить, он хотел уже придумать правдоподобное объяснение по поводу фальшивых денег, но оперативников интересовало другое.

– Вчера ночью операцию делал? – спросил один из оперативников.

– Да, – ответил он, – вот сейчас собирался сообщить вам.

– Сообщить, говоришь? – ухмыльнулся оперативник и наотмашь ударил доктора в лицо раскрытой ладонью. Перед глазами доктора поплыли круги, и он уже не помнил, как его усадили в машину, как его везли и куда везли, а пришел в себя только в кабинете у оперативника, проводившего допрос по поручению следователя. Так он познакомился с майором. Допросив, оперативники отвезли его в следственный изолятор, на прощание посоветовав не отказываться от своих признательных показаний, иначе, сказал майор, будет только хуже. После двух месяцев, проведенных в следственном изоляторе, в тесной камере, где помимо него содержалось еще человек пятнадцать и по очереди, в две смены спали на тюремных койках, а отправлять нужду надо было в парашу на виду у всех, в нем еще теплилась надежда, что все обойдется, что за него внесут деньги, выкупят, наконец, и он снова будет на свободе заниматься привычным делом, когда узнал от адвоката, что жена ушла, забрав детей, клиника закрылась, а арендодатель забрал его оборудование за долги. Погоревав, он приготовился к самому худшему, и, когда его однажды вывели на допрос, в комнате для допросов его ожидал тот же самый майор, что допрашивал его в самом начале следствия. Поинтересовавшись самочувствием и посетовав, что в тюрьме находится человек, никак не заслуживающий подобного обхождения, видимо, намекая на него, майор без обиняков сделал предложение, от которого он не смог отказаться. «Ну вот ты представь себе, – говорил ему майор, – скоро будет суд, и даже с учетом твоего положительного послужного списка, наличия малолетних детей тебе дадут лет восемь, сидеть будешь где-нибудь на Севере, там ужасные условия, ненавидят мусульман, администрации колоний закрывают глаза на избиения и издевательства осужденных, заставляют есть свинину, сажают в камеру с нечистотами, и вообще никакого сострадания, даже к своим. Представь себе посёлок в тайге, а вокруг три-четыре зоны, и для поселка, построенного еще во времена ГУЛАГа, эти зоны градообразующие! Прадед при Сталине был надзирателем, дед, отец, а теперь и внуки – селекционно выведенный тип надзирателя: без чувств, без жалости, без мыслей, и тут ты! – восклицал майор. – А я тебе предлагаю полное забвение, немедленную свободу и неплохую работу, и, заметь, хорошо оплачиваемую. Подумай! Если согласишься, то уйдешь вместе со мной вон туда», – и показал рукой на крыши близлежащих домов, видневшихся из окна изолятора. Уговаривать его долго не пришлось, он был напуган словами майора и согласен на что угодно, лишь бы выйти из этого страшного, как ему казалось, места, и с легкостью согласился на предложение майора. В камеру он уже не вернулся, а вместе с майором вышел из изолятора и вскоре оказался на конспиративной квартире, где привел себя в порядок, получил аванс, на который купил себе одежду и обувь, снял квартиру на окраине города и через сутки уже приступил к работе. Первые месяцы, проведенные доктором в тайной тюрьме, тяжело отражались на его психике врача, которого много лет учили причинять боль лишь ради спасения человека, а здесь он помогал продлевать жизнь ради причинения боли. Он практически присутствовал на всех допросах, и если первоначально сопереживал арестованным, в отношении которых применялись запрещенные методы дознания, то со временем он привык и, чтобы заглушить совесть, пристрастился к спиртному. Возможно он даже и спился бы, но после того, как майор ему сделал замечание о том, что от него разит перегаром, и чтобы это было в последний раз, он перешел на кокаин, благо у оперативников этого добра было предостаточно. Сегодня то старое чувство сопереживания жертве вернулось к нему, особенно его задело то, что арестант, который сошел с ума, был не боевиком, а простым бизнесменом, и с огромной вероятностью даже невиновным. Наверняка отказался платить дань милицейским, за что и поплатился. «Наверное, у него есть семья, дети, родители, наконец, – думал доктор, – каково им вдруг понять и принять, что родной человек больше не придет домой никогда». Он вспомнил своих детей, как они радостно встретили его, и жену, смущенную своим поступком, но все же переехавшую к нему на его съёмную квартиру вместе с детьми. Он понимал, что вокруг в обществе, в котором он живет, что-то неправильно построено, криво и косо, словно вечно пьяный строитель возводил эту конструкцию, не задумываясь ни о будущем дома, ни о его обитателях, а потом взял и бросил все, предоставив судьбу здания и живущих в нем людей воле случая. Доктор не представлял себе, как это можно изменить, как заставить людей оглянуться вокруг, задуматься, куда и зачем они идут, ради чего они все живут. Общество потребления, в котором вдруг оказались бывшие строители коммунизма, не прощало слабости к ближнему, принцип «человек человеку волк» все больше набирал обороты, вытесняя веками сложившуюся систему общественных связей, вытравить которую не смог даже коммунистический режим. А тут – пара десятилетий, и люди стали кардинально меняться, причем не в лучшую сторону, а иммунитета к новым болезням общества за прошедшие пятнадцать-двадцать лет как-то не выработалось. Вместо свободы люди выбирали рабство, вместо равенства – раболепие перед начальством, вместо братства – ненависть и зависть к ближнему. «Да, – думал доктор, – я вырвался из одной тюрьмы, но попал в еще более худшую и страшную тюрьму, где я продал душу дьяволу в обмен на призрачную свободу. И к тому же майор этот, – которого доктор в глубине души ненавидел, – все больше и больше становился садистом, испытывающим не просто удовольствие от мучений своих жертв, а какое-то наслаждение от причиняемой другим боли. Если он не остановится, то патология будет развиваться дальше, – рассуждал доктор, – и где гарантия, что он не прибьет нас тут, предварительно колесовав или четвертовав? Может, прислушается ко мне, возьмет отпуск, поедет отдохнуть, а тут, может, подвернется возможность перейти куда-нибудь либо начать в этом городе новую жизнь, открыть врачебный кабинет, заняться своим делом и, глядишь, вылезу из этой ямы и забуду все как страшный сон», – размышлял доктор, поднимаясь по лестнице. Подойдя к двери, он прислушался: двое арестантов за дверью что-то вполголоса обсуждали, и он, чтобы обозначить свое прибытие, стал греметь связкой ключей, как будто подыскивая нужный, а затем, отперев замок, вошел в комнату. Арестованные, прервав разговор, ожидающе посмотрели на него, словно он обязан им был рассказать, что с их сокамерником. Доктор не заставил себя ждать.