Текст книги "Учитель биологии"

Утром Али увели на допрос, назад он уже не вернулся. Его спортивная сумка, набитая нехитрым зэковским скарбом, осталась в камере. Учитель пытался внушить себе, что Али перевели в другую тюрьму или в другую камеру, а сумку оставил за ненадобностью.

Может быть, это так и было, может, нет, никто этого так и не узнал. А к обеду дверь открылась и в камеру ввели нового арестанта. Учитель лежал, глядя в потолок, пытаясь отвлечься от боли в животе, ноющих пальцев и начавшей гнить раны на груди, пока новый сосед устраивал свои вещи, доставал какие-то пакеты из сумки, менял на себе одежду. Его внимание привлек паук под потолком, который деловито заматывал паутиной муху, по глупости попавшей в его паутину. Паук чем-то напоминал древнеегипетского жреца, заматывающего в мумию жертву, которая никак не хотела уходить в мир теней. Муха сопротивлялась, пытаясь вырваться из плена, но с каждым разом ее попытки становились все слабее и слабее и, наконец, утихли совсем.

– Салам алейкум!

– Ва алейкум салам!

– За пауком следишь? – спросил новичок, проследив взгляд учителя. – Слышал, что паук в тюрьме вроде телевизора и соседа по камере, и его нельзя трогать? – попытался завести разговор новый сосед.

– Да так, – пробормотал в ответ учитель – badumna insignis, смотрел просто.

– Не понял!?

– Ну, паук домашний черный по латыни, так, на ум пришло.

– А ты латынь знаешь?

– Немного, проходил в университете.

– Так ты образованный?

– Вроде да.

– Учиться хорошо, я всегда завидовал тем, кто мог себе это позволить. Наверное, много книг прочитал?

– Приходилось.

– Есть только одна книга для каждодневного чтения – это Коран. И там все написано.

– Не спорю.

– Слышь! А чья эта спортивная сумка под моей койкой?

– Моего друга.

– А чего он сумку оставил? Освободили?

– Наверное. Он за ней не вернулся.

– Давай познакомимся, под одной крышей все-таки пока. Меня Махмуд зовут, а тебя как?

– Мазгар.

– А кто ты по жизни, Мазгар?

– В смысле?

– Ну, чем занимаешься?

– Учитель биологии.

– А сюда как попал?

– Случайно.

– Случайно? – собеседник ухмыльнулся и сказал: – Я тоже случайно, шел по улице и попал.

– Бывает.

– Не особо ты разговорчив. Да это и лучше так, – резюмировал сосед, – меньше знаешь – лучше спишь. Верно? – голос его звучал уверенно, хотя иногда прорывались нотки то ли страха, то ли растерянности. «Хотя кто может чувствовать себя комфортно в таком месте?», – подумал учитель.

– Наверное, – ответил он.

– Слышь, братан, а ты другие слова знаешь?

– Какие?

– Ну, кроме «наверное» и «бывает».

– Наверное, знаю.

– Шутник ты. Слышь, мы в одной хате, и нам надо дружить или поддерживать друг друга хотя бы.

Учитель с трудом повернул голову и посмотрел на собеседника, парню было лет тридцать на вид, крепкого телосложения, круглое лицо с короткой рыжеватой бородкой и подстриженными усами. Верхняя губа была разбита, нос расквашен, а под правым глазом красовался огромный синяк. На лице было написано почти детское выражение обиды, смешанной с недоумением и растерянностью.

– Наконец посмотрел в мою сторону, – сказал он учителю и добавил: – помощь нужна? Ты весь какой-то покореженный. После аварии сюда попал?

– Нет. Упал с лестницы.

– А серьезно?

– Давай о чем-нибудь другом, если понадобится помощь, я попрошу.

– Ладно. Ты не знаешь, как тут узнать время намаза?

– Охранник поет Азан в нужное время.

– Шутишь?

– Ну да. Здесь нет времени. Здесь есть время до допроса и после него.

– Как хочешь, а я помолюсь, я три намаза пропустил, пока везли сюда.

Сосед оказался весьма деятельным, он ухитрился подмести камеру, соорудив подобие веника из каких-то тряпок. Подойдя к параше, благо она была пустая, сделал омовение и, достав из пакета молитвенный коврик, каким-то наитием определил стороны света и, выбрав, как ему казалось, правильное направление в сторону Мекки, стал восполнять пропущенные намазы. Закончив молиться, он собрал в кучку брикеты лапши быстрого приготовления и почему-то, подойдя к двери, стал бить в нее.

Через минуту кто-то подошел к двери, и открылась квадратная дверца, в которой появилось лицо пожилого охранника.

– Чего шумим? – спросил он. – Еще раз услышу, получишь по чану и прямиком в карцер.

– Начальник! Воды дай горячей, лапшу надо развести.

– Нет горячей воды.

– А чайник?

– Ты слепой? Ты где тут розетку видел? – ответил вопросом на вопрос охранник.

– Ну вы же чай пьете?

– Пьем в столовой, и у каждого термос. Еще раз услышу шум, накажу, – сказал охранник и, захлопнув окошко, неспешно удалился.

– Вот сволочь. А ты как кушаешь? – спросил он учителя.

– Никак. Пью воду.

– Ну ты так и умереть можешь.

– Могу. Но кушать нет желания. Живот болит.

– Чай хотел сделать, у меня и пакетики есть, вот твари, – бормотал сосед, – первый раз в такой тюряге сижу беспредельной.

– А много сидел?

– Третья ходка, ответил сосед. – Первый раз год отсидел за хранение оружия. Второй раз – пять лет за пособничество НВФ, и сейчас третья будет.

– А за что?

– Кто-то видел меня недалеко от того места, где произошло нападение на патрульную машину, за это и взяли.

– Понятно. Не буду спрашивать, был ты там или нет, но мне интересно, зачем они это делают?

– Зачем?

– Да.

– Меня-то там точно не было, да и в прессе было бы сообщение, если кто взорвал патрульную машину, а вот зачем люди взрывают, то я думаю, что кто-то мстит за родню, близких, кто-то за халифат, а кто-то за идею воюет.

– А халифат – это не идея?

– Может, и идея, но мне она не по душе.

– А почему? Извини, что спрашиваю, если не хочешь, не отвечай.

– Почему же, я отвечу. Халифат уже был, были четыре праведных халифа, и потом много других халифов, это было далеко на юге, и ничего в итоге путного из этого не вышло, разве что Ислам получил распространение, но будущее не за ними, не за халифами. Да и не хотелось бы, чтобы снова кто-то за тысячи километров от меня определял, как мне жить.

– А за кем, по-твоему, правда?

– Я не знаю, мы ведь и так живем в большом таком типа халифате, где правит белый царь, а здесь у нас – его наместник-мусульманин, где меньше чем за двадцать лет построили много мечетей, и где верующий может спокойно пойти в мечеть и помолиться, – тут он поднял палец вверх и добавил: – если ты, конечно, официального направления веры, и с первого взгляда вроде все хорошо.

– Тогда за что ты воюешь?

– Я? Я лично не воюю, – он выдержал паузу и внимательно оглядел углы камеры, потолок, единственное окошко и, посмотрев на учителя, добавил: – я говорю о тех, кто так говорит.

– Тогда за что они воюют?

– Ты знаешь, может быть, они воюют против того, чтобы им назначали наместников, чтобы непонятные партии, которые по сути одно и тоже, не морочили людям голову, за право распоряжаться своими жизнями, судьбой, чтобы жили по законам, сочинённым не где-то за тысячи километров, а по своим собственным, чтобы жить не чужим умом, а своим, они воюют за свою свободу и независимость, – выпалил он, потеряв на миг всякую осторожность.

– А что даст ваша, вернее, их независимость в республике, где сотня народностей, и порою даже простые люди не могут договориться по бытовым вопросам?

– Не знаю, – ответил он, – что даст, может, научатся договариваться, наверно, будет что-то новое, может хуже, а может лучше, но это будет уже другое.

– А где ты всего этого набрался или как пришел к этому?

– Сидел по первой ходке с умным человеком, он все объяснил, а до этого я ничего не понимал, да и не стремился понять, считал, что все и так хорошо. А когда на этапе в зону слушал его, я понял всю несправедливость, в которой мы живем.

– И в чем несправедливость, по-твоему?

– В чем? В том, что народы наши горские по сути ничего не решают, низведены до уровня скота, и как нас присоединили к России больше ста лет назад, так и завертелось. Вместо самоуправления сельских обществ пришла царская администрация, потом была революция, две мировые войны по ходу, коммунизм строили, теперь капитализм вроде, и все это время нас убивали, гноили в тюрьмах, заставляли отречься от языка, культуры, религии, и только потому, что были пристегнуты к большей стране с чуждыми нам интересами, которая сильнее нас, которой нет дела до наших проблем, и которая нас не отпускала и не хочет отпускать. А сейчас все то же самое. По приказу из Москвы менты и спецслужбы убивают своих же земляков, и все это только ради денег и власти.

– Но народ в основном вроде доволен и настроен против вас.

– Народ? Народ давно заплутал в трех соснах, в какое село ни зайди, половина инвалидов по купленным справкам, халявные пенсии получают. Все земли, на которых пахали и сеяли, отданы под строительство домов, процветает только торговля и бюджетники, да и те только, которые могут украсть, остальной народец выживает как может. Выехать куда-то из региона – целая проблема, русские нас не терпят и не хотят видеть в своих городах. Империя и ее идея умерла, но все равно она мертвой хваткой держит все бывшие колонии за горло.

– Я думаю это безнадежные идеи.

– Может быть и так, время покажет. У тебя нет ничего почитать?

– К сожалению, нет, – ответил учитель.

– Интересно, когда меня отсюда выведут?

– Куда?

– На допрос, хотелось бы узнать, в чем меня обвиняют, адвоката попрошу предоставить, передачку нам сделают, тебе на волю надо что передать?

– Думаю, тебе не надо спешить на допрос.

– Почему?

– Как я понял, это не совсем обычная тюрьма.

– А какая?

Но тут в коридоре послышались шаги, лязгнул засов, и охранник ленивым полусонным голосом, растягивая слова, скомандовал:

– Ма-га-ме-дов! На выход!

– С вещами?

– Без.

Учитель облегченно вздохнул, что его ненадолго оставят в одиночестве, сильно болел живот, и к тому же хотелось в туалет, а отправлять естественные надобности при ком-то он не привык, и когда за сокамерником закрылась дверь, он медленно потащил свое тело к параше. Левой рукой кое-как нащупав пуговицу, он опустил молнию и попытался оправиться. Дикая боль заставила его встать, и, не поднимая брюк, он сделал пару шагов вперед и опустился на колени, пытаясь набрать в легкие воздух, отвлечься от боли. На вторую попытку у него не хватило воли. «Проклятый майор, – думал он. – Дедушка, жевать, шашлык, по душам, тварь поганая, знал ведь, что после того как поранили прямую кишку, мне нельзя есть, и я, как идиот, повелся на липовую доброту». Он застонал, собрав всю оставшуюся волю в кулак, кое-как подтянул брюки и, не застегивая молнии, придерживая штаны, добрался до своего угла и осторожно лег на кровать лицом вниз. Время, казалось, остановилось, боль никак не утихала, и, когда уже совсем стало невмоготу, он подошел к двери и стал стучать. Никто не отзывался, потеряв терпение и силы стоять и боясь упасть на пол прямо возле двери, он опять побрел к кровати и лег на живот, терпеливо дожидаясь пока отступит боль, и впал в забытье.

…Ему снился их старый дом и бабушка, которая пыталась кормить его с ложки, а он, сжав губы, отводил голову в сторону и просил ее не кормить его. «Не надо, – кричал он, отводя голову, – не надо, мне нельзя!», а бабушка его не слушала и, улыбаясь, протягивала ложку к его рту.

Проснулся он от боли в шее, вспомнил сон и догадался, что видимо, когда вертел головой во сне, разбередил рану на шее, вызвавшую острую боль. Он попытался встать, и когда со второй попытки ему удалось опустить ноги на пол, заметил, что уже сосед вернулся в камеру. Тот неподвижно лежал на своей кровати и почему-то пристально глядел в потолок. Учитель не хотел его беспокоить, но очень хотелось пить, и учитель решил все же побеспокоить соседа, чтобы он подал ему бутылку с водой, тем более что утром тот сам вызывался ему помогать. «Махмуд!» – позвал он, сосед не отвечал. Он медленно встал и побрел к стоявшим у входа бутылям с водой, когда заметил, что рука сокамерника безжизненно свисает с кровати, и по кисти правой руки, почти достававшей до пола, тонкой густеющей струйкой капала кровь. Подойдя ближе, он не сразу понял, что сделали с тем парнем, с которым еще сегодня утром он так долго говорил. Окровавленная майка с логотипом NIKE, которая еще утром была на нем, не оставляла сомнений, что это и есть его сосед по камере. Лицо его было обезображено, а изо рта текла кровь, время от времени из горла раздавался хрип и бульканье скопившейся в горле крови, из-под разорванной майки виднелось тело, покрытое ожогами и синяками. Учитель понял, что если он не повернет его на бок, то тот захлебнется в собственной слюне и крови и умрет. Он уже хотел подумать, как это сделать, и уже протянул было руку, но внезапно остановился. «Ну, хорошо, – сказал он себе, – вот я его спасу, может быть, проживет сутки-двое. А для чего? Продолжить его страдания? Зачем его спасать, – подумал учитель, – если его ждут адские мучения и неминуемая смерть. Это разве это можно будет называть спасением? Ну помогу я ему, и что? Кто сейчас этот несчастный? Полуинвалид, получеловек, еще один допрос, и если не сойдет с ума, то умрет точно. А если и не умрет от пыток, то будет жалеть, что не умер, испугавшись боли. Жалко парня. Я ведь тоже был почти в таком же положении, – подумал он, – и сейчас я живой труп с некоторыми сохранившимися физиологическими функциями, и если бы кто-то помог мне тогда умереть, то разве я не принял бы избавление и не простил бы? Но кто я, – задавал себе вопрос учитель, – гуманист, обрекающий на жизнь и мучения, или убийца? Разве гуманизм, как и любая другая идеология, не есть зло, если возвести его до абсурда? Разве есть у меня право оставить умирать, мучиться и страдать от боли другого человека, если есть способ помочь ему избавиться от страданий, пусть даже такой? Может быть, способствовать другому умереть и не совсем хорошо по мнению тех, кто сейчас живёт далеко за этими стенами, и, может, при других обстоятельства я поступил бы иначе, – думал он, – но сейчас это самый лучший в такой ситуации способ помочь ближнему». Он еще постоял некоторое время над лежащим в беспамятстве человеком и, решительно выдернув что есть силы из-под его головы подушку, накрыл ею лицо Махмуда. Держать руками подушку на лице не хватило бы сил, и он просто прилег на подушку всей грудью. Махмуд умер почти сразу и почти без конвульсий. Так же быстро, как пришел в эту тюрьму, он также быстро и ушел. «Он счастливчик, – подумал учитель, – мне бы кто так помог, я бы принял это избавление как дар божий и был бы безмерно благодарен. И он, я думаю, одобрил бы меня, – успокаивал себя учитель. – Я позволил Махмуду обмануть эту машину пыток и смерти, какое бы преступление он ни совершил, хотя это уже был второстепенный вопрос в этой ситуации, и я не судья, и если его воля не выдержала, и он предал своих товарищей, то я помог ему избавиться от мучений совести, которые больнее физической боли». С этими мыслями учитель засунул подушку под голову мертвеца и с трудом добрел до своей кровати, долго ворочался, выбирая удобную позу, причиняющую минимум боли, чтобы можно было как-то заснуть, и, наконец, затих. Он лежал и смотрел на безжизненное тело Махмуда, на лужицу возле руки, в которую уже перестала капать кровь, на его лицо, которое вдруг стало бледным и каким-то заостренным, и подумал о том, что жизнь – странная штука: вот так живешь бок о бок с людьми и никогда не догадываешься о том, чем они живут, о чем мечтают, о чем думают, да тебе зачастую просто неинтересно задумываться об этом, и только попав в жернова собственных проблем, начинаешь видеть мир другими глазами и начинаешь понимать, что иногда только смерть как великий уравнитель, общий знаменатель всех и всего примирит тебя с действительностью, уведя в свою тень, а иначе ты будешь словно жалкий червяк, оказавшийся под копытами проносящегося над тобой табуна, которые разорвут, расплющат тебя, а потом смешают с пылью, даже не оставив следа, что ты жил на этой земле. Он улыбнулся самому себе, поняв, что одержал какую-то хоть и маленькую, но победу, представил себе весь гнев и раздражение майора, из-под носа которого увели очередную жертву, и заснул с чувством исполненного долга.

Учитель спал. Спал, как может спать тяжело изувеченный человек, жить которому оставалось недолго, и хотя организм, который за миллионы лет эволюции привык бороться за себя до последней живой клетки, все еще вырабатывал антитела, отправлял непрерывно новые армии красных телец, насыщал кислородом все закоулки тела, куда только могла добраться кровь, он был обречен. И, словно зная об этом и желая скрасить свои последние дни или часы, мозг крутил красочную цветную ленту снов, сплетая косички удивительных видений, где изумрудная вода озер сливалась с сочной яркой зеленью гор, водопады кристально чистой воды падали вниз с головокружительной высоты на отполированные блестящие разноцветные валуны, отражаясь от них дымкой водяной пыли, а по ярко-зеленой траве шли, держась за руку, его молодые мама и папа и смеялись от радости того, что семья, наконец, собралась вместе.

* * *

Месяц подходил к концу, и от майора требовали результатов. И сегодня, не успел он продрать глаза, как проснулся, так тут же зазвонил телефон. Он посмотрел на настенные часы, времени было полседьмого утра. «Чего им не спится», – подумал он, хотя уже привык, что министр мог позвонить и в пять утра, и в два часа ночи, и вообще отличался деятельным нравом. Мог избить подчинённого прямо у себя в кабинете, а потом, как ни в чем не бывало, продолжить с ним разговор. Начальство требовало его к себе на ковер с докладом, и причем незамедлительно. «Вот им неймется, – думал майор, – только-только начали подбираться к подполью, и вот на тебе, доклад им подавай». Он энергично поднялся, выполнил несколько заученных упражнений утренней зарядки и, выпив чашку чая и решив поесть после беседы с начальством, вышел на улицу. Перед подъездом дома его уже поджидала служебная машина – затонированная наглухо «Приора», да так, что даже в яркий солнечный день в машине стоял сумрак, и, осторожно закрыв тяжелую бронированную дверь, кивнул водителю, что означало и «здравствуй», и «поехали».

– Куда? – спросил водитель.

– В главк, – ответил он, – и давай гони, шеф не любит ждать долго.

– Да я с удовольствием, – сказал водитель, – но тут у нас, сами знаете, особо не разгонишься, – и, словно обращаясь к незримому начальству, обронил, – и кто это придумал бронировать «Приору»? С ее-то мотором и коробкой.

– Ну ладно, – примирительно сказал майор, – не гунди, трогай давай.

Водитель достал из-под сиденья мигалку, воткнул конец провода в прикуриватель и с воем помчал машину в сторону центра.

У шефа с утра шло совещание, и по тому, как адъютант, на ходу поприветствовав его, принял мобильный телефон, оружие и, открыв перед ним дверь, проводил в комнату для специальных совещаний, он понял, что ждут именно его.

– Здравия желаю! – поздоровался он, входя в кабинет, осмотрел сидящих за столом еще троих людей и, преданно глядя в глаза шефу, при этом стараясь одновременно изобразить на лице любовь, верность и готовность исполнить любой приказ начальства, еще раз поздоровался. Однако его усилия, похоже, не были оценены, и шеф, покрутив головой, словно хотел вылезти из форменного кителя, показав ему пальцем на стул, скомандовал: «Давай садись, что там с Магомедовым? Начал говорить? Или что там у тебя происходит? Докладывай!». Майор кашлянул, достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и, раскрыв его, начал доклад.

– Значит, Магомедов Махмуд 1975 года рождения, задержанный в ходе оперативно-розыскных мероприятий, доставлен два дня назад в учреждение С1/1. Вчера с ним была проведена предварительная беседа, в ходе которой он выразил готовность к сотрудничеству со следствием. По существу вопроса пока поговорить не удалось, так как Магомедов почувствовал недомогание и попросился в камеру.

– Что значит недомогание? Перестарались, что ли?

– Да. Пришлось немного поднажать посильней. Крепкий орешек оказался. Не хотел вообще ничего говорить, но к концу допроса сдался.

– И что это дало?

– Пока ничего, но сегодня к вечеру результат будет, – майор вынужден был врать, он действительно вчера перестарался и чуть не убил арестанта, но вовремя, как он думал, остановился, вызвал врача, и тот сделал арестанту пару поддерживающих инъекций, ввел небольшую дозу снотворного и обещал, что на следующий день тот будет способен давать показания. «И какая разница, – подумал майор, – перестарался я или нет, так или иначе Магомедов все расскажет, все покажет и, возможно, пойдет на сотрудничество, не первый и не последний, если что», – успокоил он себя.

– Хорошо. Не буду тебе повторять, насколько он нам важен, этого парня оперативные службы вели больше года, в поле зрения попал случайно, можно сказать, повезло, группировка, в которую он входит, – одна из наиболее глубоко законспирированных в республике. И вообще, это большая удача, что его смогли взять, да еще с поличным. Ты знаешь, что мы неоднократно пытались внедрить к ним агентуру, и всякий раз агенты проваливались, и мы находили их с простреленными черепами где-нибудь за городом. Есть подозрение, что у них имеется источник в нашем министерстве, который сливает им информацию, и надо проверить и эту версию.

– Понял. Так точно, будет сделано, – согласно кивал майор.

– Да, и еще, что там у тебя с этим учителем – Абубакаровым, кажется? Подтвердились жалобы общественников и наши подозрения?

– Нет, товарищ генерал, пока нет.

– Не похоже на тебя. Гляжу на тебя и думаю: или ты расслабился, или нюх потерял?

– Нет, думаю, он даст показания. Я все сделаю. Сегодня я проведу с ним еще один контрольный допрос, чтобы быть уверенным. Только у меня вопрос с ним возникает сложный, – замялся майор.

– А что там?

– Он упал с лестницы и поранил себя, глаз вытек один, – повествовал майор. – И еще у него развился, видимо, хронический геморрой. Ну, врач мне так сказал. Выпустив его, мы можем иметь большие проблемы. Общественность будет шуметь, журналюги всякие, особенно этот «Черновик», будь он неладен. Прокуратура полезет с вопросами. Могут обвинить нас в том, что мы и нанесли ему эти повреждения.

– Ладно, подумаем, ты придержи его пока, может, пригодится, тем более, что выпускать его рано, тут коллективное письмо пришло о нем, просят найти, а тут мы, и сразу на нас подумают. С директором школы наши люди поговорят. Родственников у него почти нет, одна старуха какая-то там. И забудь про учителя! Ты мне с Магомедовым проясни ситуацию, – повысил голос министр. – Понял?

– Так точно!

– Ну, давай! И завтра жду в это же время!

Он уже забыл про свои планы по поводу второго завтрака, набрал номер водителя и приказал подъехать к выходу. Через минуту тот уже стоял напротив выхода. Он направился к машине, по пути взял в киоске мороженое и запрыгнул в машину.

– Куда? – спросил водитель.

– На базу! – ответил он. – Работы сегодня невпроворот, и потом, когда высадишь меня, заедь в шашлычную, возьми там чего-нибудь, мяса, лаваш, сыр, зелень и водку не забудь. Понял?

– Так точно, товарищ майор!

– Ну давай! Гони!

Через час они были на месте, но, войдя к себе, он обнаружил встревоженных охранников и тюремного врача, ожидавших в его кабинете. Чувствуя неладное, интуитивно ощущая, что ему сообщат неприятные новости, и надеясь, что это не связано с Магомедовым или Абубакаровым, он спросил:

– Чего собрались?

Охранники переминалась с ноги на ногу, не решаясь сообщить дурную новость, но врач их опередил.

– Заключённый умер.

– Кто?

– Махмуд Магомедов.

– Как так? Ты же вчера сказал, что у него все будет в порядке, уколы делал, ты что, окончательно на своем коксе е…я, пидорас, что я теперь буду делать? – Он сел на стул и, обхватив голову руками, стал раскачивался из стороны в сторону, издавая временами какой-то вой, отдаленно напоминавший вой голодного пса, время от времени вой сменял отборный мат в адрес врача, охранников, умершего арестанта и самого министра.

Наконец, он взял себя в руки и спросил:

– Кто обнаружил труп?

– Мы, – вместе ответили пожилой охранник и врач.

– Как?

– В восемь пришел Абдулла, – начал охранник, кивая в сторону врача, – взял какие-то свои прибамбасы и сказал: пошли в одиннадцатую хату. Я утром заступил на службу и спросил: зачем? Он говорит, больного проведать. Ну, я взял ключи и пошел. Заходим, типа оба спят, Магомедов и Абубакаров. Тут Абдулла начал тормошить Магомедова, пульс мерить и все такое, а потом говорит: «Сдох, падла!». Подняли учителя, он говорит, с вечера спал и не видел даже, как мы его занесли. Тут он вроде правду говорит. Мы звонили в предыдущую смену, они подтверждают, что учитель спал и стонал во сне.

– А мне почему не позвонили?

– Не хотели беспокоить, да и приехали бы все равно на работу.

– *** вашу мать. Не хотели беспокоить. Суки. – Майор опять схватился за голову и стал подвывать так же, как и прежде.

Тут до сих пор молчавший доктор, решив, видимо успокоить майора, сказал:

– А что в нем такого? Ну, умер и умер. Не первый и не последний.

Тут майор окончательно взорвался:

– Ты, мудила лечебная, что ты там несешь? Утром! Вот сейчас только у министра был на совещании, там показаний ждут этого Магомедова, а что я скажу? Что доктор у меня мудак, поддержать не мог или сказать, что тот сам умер после побоев, ветеринар буев? – И выдал многоэтажный мат в сторону подчинённых, молча слушавших, его понурив голову и ожидая, когда же наконец майор выдохнется, и можно будет спокойно обсудить сложившуюся ситуацию.

– А причем тут я? – Неожиданно нарушил монолог майора доктор. – Я что ли его током бил по яйцам? Я тебя еще вчера, когда ты меня вызвал, предупреждал, нельзя после болевого шока продолжать допрос, дай отдохнуть человеку, а ты ему два коренных зуба выпилил, естественно, что он захлебнулся собственной кровью. Я же просил тебя остановиться! А ты меня куда послал?

– Заткнись, б…, и так уже и без тебя хреново.

Тут дверь открылась, и вошел водитель майора с большими полиэтиленовыми пакетами в руках.

– Товарищ майор. Ваш заказ.

– Какой заказ?

– Ну, еда, закуска, водка, как вы просили.

– А-а. Понял, положи на стол и иди.

– Есть, понял, один момент.

Водитель взгромоздил оба пакета на стол, аккуратно придерживая их, видимо, чтобы какая-то жидкость, которую он принес, не пролилась, и добавил:

– Товарищ майор, я вам бульон тоже взял, ешьте, пока горячий, – и, козырнув, вышел.

– Спасибо, родной. Хоть один нормальный человек в окружении.

Все трое, как по команде, посмотрели водителю вслед, в душе явно завидуя тому, что у человека никогда не возникает таких проблем, как у них.

– Ну, что будем делать? – подал голос врач. – Актировать покойника?

– Я сам тебя актирую, дебил. Ты что, не знаешь, что нам задницу порвут сразу?

– А чем он ценен-то был так?

– Да говорят, связной у городского подполья, интеллигенция там, даже кто-то из наших, долго к ним подбирались, и вот на тебе.

– Не вахаббит, что ли?

– Нет. Хуже.

– А что может быть хуже?

– Начальство считает, что хуже, тебе-то какое дело? Разбираешься в этих гребаных течениях? Ты доктор или кто? Ты бы свою работу делал бы лучше, – вновь понесло майора.

– Я и делаю.

– Делаешь ты, эскулап хренов. Если б ты вчера вечером проведал бы его, то он бы не захлебнулся собственной кровью, и мы сейчас не рвали бы волосы сам знаешь где.

– Я-то делаю свою работу, – не сдавался доктор, – но ты тоже хорош. Отделал его так, что мать родная не узнает, – и тут доктора осенило. – Мать родная! У меня есть решение.

– Не понял?

– А давай я Магомедова актирую как Абубакарова, – сказал доктор.

– Как это?

– Ну, я доложу, что Абубакаров умер от сердечной недостаточности, а Магомедов типа жив, их дела оперативного сопровождения у тебя, поменяешь только дактилоскопические карты и все.

– Так узнать могут?

– А как? После тебя тут все зеки как близнецы выглядят.

– А если кто проболтается?

– Кто, мы? Тут только мы, – и кивнул головой в сторону охранников.

– Мы не дураки, – добавил внимательно слушавший разговор пожилой охранник, – столько лет вместе, столько повидали, болтать не будем.

– Начальство потребует видеоотчет допроса.

– Ну ты это легко сделаешь. Задавай вопросы учителю, как тому покойнику. А что он там будет нести, откорректируешь, а я помогу потом с его безвременным освобождением.

– Нет.

– Что нет?

– Я не могу на это пойти, если вскроется, меня в лучшем случае выкинут на пенсию, в худшем сам понимаешь…

– Ну и что намерен делать? – спросил врач.

– Не знаю. Мне утром надо отчитаться по нему. Начальство ждет.

– Ну в таком случае у тебя нет времени на размышления, либо соглашайся со мной, либо иди докладывать, а я потом подам рапорт, что зэк был слаб здоровьем, сделаю вскрытие, как положено, и в крематорий как безвестного. Думай!

– Ладно, садитесь, позавтракаем!

Они сели вчетвером за стол. Достали из пакетов уже остывшую кастрюлю с бульоном, разложили жареное мясо, зелень и принялись есть. Никто не обронил ни единого слова. Молодой охранник разлил по стаканам водку, выпили, как на похоронах, не чокаясь. После третьего стакана, майор сказал: «Хватит! Убери бутылку. Голова должна быть свежей у всех, и мы должны как-то вылезти из этой задницы! Запомните все, залечу я, залетят все! Никому ничего не простят. Я и так вас, мудаков, от тюрьмы спас в свое время, собрал штрафников, конченных еле-еле, чуть не на коленях перед начальством стоял ради вас. Сейчас, – подытожил он, – ваша очередь мне помочь».

– Да не вопрос, – ответил пожилой охранник, – скажи только, что делать?

– Приведите через полчаса учителя этого и будьте в готовности, поможете доктору, если что.

– Начнешь допрос, как я сказал? – спросил доктор.

– Лечиться тебе надо, хоть ты и доктор! Я должен уговорить учителя, чтобы не ерепенился и не делал заявлений на камеру, что он не Магомедов Махмуд. А дальше что-нибудь придумаем.

– А что? Очень даже грамотно! – поддержал идею майора доктор.

– Ладно, не льсти, сейчас я попью чаю с учителем, поговорю с ним, попробую убедить по-хорошему, – и неожиданно добавил, – у тебя конфеты есть?

– Конфет нет, – ответил доктор, – но у меня есть мед, – и в свою очередь вопросительно посмотрел на охранников.

– Наскребем, – закивали те, – полкило хватит?

– Достаточно. Даже слишком, и тащи мед, – обратился он к доктору.

* * *

Учитель сидел на кровати, пытаясь не думать о вчерашнем происшествии, но мысли все равно возвращались к покойному Махмуду и к тому, что он с ним сделал. Трудно было смириться с тем, что человека уже нет в живых, и его не вернуть. Разворошенная кровать с разбросанными по полу личными вещами покойного и пятнами крови на скомканном одеяле как бы подтверждали, что это не сон, и что ему все это не привиделось. К тому же утором он подвергся пристальному допросу со стороны доктора и одного из охранников, обнаруживших утором труп Махмуда. Они несколько минут настойчиво выясняли у него, не слышал ли он стонов, криков о помощи и еще что-нибудь вроде этого, как он спал и не помнил ли время, когда привели в камеру Махмуда. Учитель, удивляясь своему спокойствию, отвечал им, что крепко спал и не помнит точное время когда привели Махмуда, ночью он не просыпался и ничего не слышал такого, что побудило бы его подняться, а утром, к великому своему сожалению, от них же – доктора и охранника – узнал о смерти соседа по камере.