Текст книги "Дарьины зори. Повести и рассказы"

Венгерская рапсодия его

Часть первая

Едва забрезжил рассвет, дед Владимир поднялся с постели, не спалось. Какой уж год ему идёт, ан нет, не отпускает в сердце боль по жизни прошлой… И сны о всех тех днях, когда его судьба вертела как хотела, даря то радости, то беды, он видит вновь и вновь. Как будто всё вчера, вся прожитая жизнь покоя не даёт. Достав из заветной шкатулки пожелтевшую фотографию, всматриваясь в знакомые лица, стал вспоминать о прошлом, о своём…

Собираясь на покос в то далёкое утро, и не думал, и не гадал, какую злую шутку сыграет с ним судьба. Заканчивался июль 1914 года. Жена, Настёна, поднялась с постели, сладко потянулась со сна:

– Ты куда это спозаранку навострился? Иль опять что задумал? Чего не спится? Коров и тех ещё доить рано. Поспал бы ещё чуток, всегда спешишь…

– Чего это мне в постели нежиться, так все лето проспать можно. А зимой коров снегом кормить? За старицей трав наросло – косить не перекосить. Пока мужики делянки не застолбили, пойду первым. Своих три коровы и родителям надо помочь. Отец совсем хворый. Ты поспи ещё малость. С собой возьму краюху хлеба и жбан квасу. А как что сварганишь, пущай Лексашка мне принесёт к обеду. Да накажи, чтоб не шёл дальней дорогой, я его на лодке перевезу на тот берег. Покричит и перевезу. Не надо мальцу ноги бить зря.

Алексею, старшему сыну, тогда едва исполнилось семь лет. Рос он смышлёным, ласковым мальчуганом. Отца любил пуще всех. Ревновал его к брату Павлу, народившемуся зимой. Всякий раз, видя Павла на руках отца, смотрел букой. Да и понять его можно было, рос себе почти семь годков один в родительской ласке, а вот теперь дели её, ласку ту, с неизвестно откуда свалившимся братцем.

Переплыв на другой берег старицы, Владимир первым делом соорудил себе шалаш из срезанных веток берёзы, притоптав траву. А уж травушка наросла дай Бог какая! Почти по самый пояс. Сенца можно накосить не на одну зиму, даже если подопреет слегка, то всё равно сгодится не на корм, так на подстилку скоту в холодное время года. Не терпелось скорей начать покос. Пристроив жбан с квасом в шалаш, торбу с краюхой хлеба подвесил на берёзе. Не ровён час, мышь полевая пожелает полакомиться.

Отточенная коса вошла в траву, издавая монотонный звук. Раннее солнышко стало взбираться на небосвод, одаривая теплыми лучами, освещая красоту необыкновенную. Над старицей ещё слегка стоял парок, защебетали птицы в леске рядом, но Владимир ничего не замечал. Размашистыми движениями он шёл вперёд, оставляя за собой валки скошенной травы. Он с детства любил этот духмяный запах сока срезанной под корень травки. Под монотонный звук косы хорошо было думать о жизни своей. Вспомнилось, как впервые понял о своей любви к Настёне Аксёновой…

На Рождество отец позвал его в горницу и, открыв сундук, стал вынимать сперва сюртук из шерстяной ткани, потом портки покроя необыкновенного, новенькую косоворотку, шитую маменькой. С полатей достал хромовые сапоги на меху, сшитые на заказ по осени:

– Вот, сын, тебе подарки рождественские от нас с матерью. Парень ты видный, так и одёжку надо тебе справную носить. Пойдёшь, поди, вечером на посиделки, так чего тебе хуже других-то быть. Мать тебе семечек засушила, полузгаете. Мы смолоду любили песни попеть, поколядовать. У тебя уж, наверное, и зазноба какая-никакая на примете есть. Да и шубняк новый надень, чтоб всё как с иголочки. Там в рукаве и шарф новенький припасён.

– Спасибо, батя, вам с матушкой за подарки. Очень уж всё мне понравилось, дух от радости спёрло. Да нет пока у меня, батя, зазнобы. Куда мне, восемнадцатый годок едва исполняется. Рано ещё об девках думать. На ноги надо встать, тебе по хозяйству подсобить. Да и не ровён час на службу позовут, куды тогда с бабой.

Не угадал он тогда, какой фортель выкинет ему судьба. Там на рождественских посиделках, в избе Гришки Морозова, и завлекла его Настёна Аксёнова своими песнями и плясками. Говорили ему дружки верные, Санька Гололобов да Иван Диков, что вроде как Гришка Морозов за ней увивается, но весь вечер Настёна с него глаз не спускала, то в пляске нечаянно локотком заденет, то в круг на танец вызовет. Принаряженная в обновы, с косой до пояса, гляделась она красивее всех девчат деревенских. У Гришки Морозова от злости лицо перекосило, посиделки у себя ради неё устроил, а она на другого глаз положила. Под утро, когда стала молодёжь по домам расходиться, пошёл Владимир провожать Настёну до дома. Пока гурьбой шли, смеялись и веселились, а как поотстали от всех, то и замолкли оба. Уж у самого дома Настёниного повернулась она к Владимиру, обвила шею его руками и одарила жарким поцелуем. Не успел он опомниться, а она уже во двор забежала, только и услышал через дверь:

– Завтра Иван Диков к себе всех созывает, приходи, ждать тебя там буду.

С рождественского вечера Владимир дня не пропускал, чтобы не встретиться с Настёной. Люба была ему эта смешливая красавица, и она отвечала ему взаимностью, выделяя из всех парней. Не одобряли родители выбор Владимира, больно вертлявой была девка, но видя, как болезненно реагирует сын на их слова, оставили парня в покое.

– Пущай, мать, сам разбирается, как жить. Ума Володьке не занимать. Раз так решил, значит, и быть по-тому. Чего парня гнобить зазря. Сердцу не прикажешь. Надо бы сукна добыть, рубах понашить, дело к свадьбе клонится. Аксёновы мало что за своими девками дают, а потому надо сыну и чего из белья постельного выделить. Сейчас припасу леса на дом, по снегу легче волоком тащить. По весне дом начну рубить для Володьки. Глядишь, к осени и поставим под крышу. Мы, Волковы, не лыком шиты. Своего сына на ноги твёрдо поставим, – размышлял отец Владимира Дмитрий, потягивая чаёк после сытного ужина.

С весны отец начал рубить дом, впрягая в работу и Владимира, и дружков его, Санька да Ивана. Уставали ребята по-страшному, но всякий раз, напарившись в баньке, спешили на свидание к своим зазнобам. Решили осенью сыграть свадьбы все вместе, а было им всего-то по восемнадцать годков.

Отгудела свадьба, молодые поселились в своём дому. Настёна исправно делала всю женскую работу по дому, радовалась, что с первых дней сама хозяйка. Вопреки ожиданиям свёкра, принесла в дом приданое немалое. Сама настегала одеял, рушников навышивала, не оборванкой в дом вошла. Жили молодые дружно, через годок родился сын Алексей, радость родителей и дедов. Крепенький, ладненький. Мужичок, одним словом. У Санька и Ивана дочки родились. Все праздники праздновали вместе, дружба после женитьбы не распалась, а крепчала. И по хозяйству помогали друг другу. Как что тяжёлое, то вместе. Срубили дома, сначала Ивану, а после Саньку.

Когда исполнилось друзьям по двадцать одному году, пришло время им в армию призываться, но, на радость близких, зачислили их в государственное ополчение – призыв на случай войны. Гришка Морозов перед призывом руку себе повредил, вроде как случайно вышло, но в народе в случайность не верили. Однако начальство военное решило его от военной службы не освобождать, сгодится на тыловых работах. Часто видели его у дома Владимира и Настёны Волковых, лузгающего семечки у плетня. Не прошла его любовь, не отболела. Настёна на него никакого внимания не обращала:

– Стоит и пусть стоит, кому он нужен, урод конопатый. Ни одна девка не позарилась, – говорила она всем, кто досаждал расспросами.

Мысли Владимира прервал детский крик с другого берега старицы. Знать, Алексей прибежал отца кормить. Не заметил Владимир, как пришло время обеда. Оглянулся и опешил, за мыслями своими не заметил, какую поляну травы положил. За пару дней на всю зиму накосить сможет. Поспешил к лодке, сын звал своим звонким голоском.

Принёс Алексей еды – на семерых хватит. Тут тебе и кусок курицы отварной, картошечка, сдобренная маслицем и укропчиком, шаньги с творогом, огурчики малосольные. Как только донёс парнишка такую тяжесть. Кинулся на шею отцу, стал целовать, обнимая за шею ручонками. Вроде как испуганный, на глазах слёзы:

– Тятенька, родненький мой, дед Дмитрий маманю кнутом отхлестал шибко, аж рубцы на спине и лице остались. Кричал сильно громко. Меня к себе в дом забрал. Еду для тебя бабушка Анна приготовила…

– Да что там у вас произошло, язви возьми? Утром только из дому, и на тебе новости. Завтра разберусь, нет надобности сейчас покос прекращать. Успокойся, давай в холодке поедим, поспишь малость, страх твой и пройдёт. Выпей кваску, утри лицо рушником.

На душе стало неспокойно. Знал, отец ничего зря не делает, вдумчивый мужик. Есть не хотелось, покормил сына, прилёг рядом с ним и уснул, как провалился в сон. Проснулся, когда солнце перестало припекать. Будить Алексея не стал, наточил косу и айда дальше махать. Немного погодя разбудил Алексея, негоже спать на заходе солнца. Сын рядом нашёл поляну с ягодой, рвал в туесок. Хорошо дитю, поплакал и забыл всё, а у него, Владимира, кошки на душе скребут. Что там Настёна сотворила, что отец так с ней обошёлся. Завтра разберусь, и налёг на косу. Но до завтра ждать не пришлось. С того берега на своей лодке приплыл Иван Диков с новостями, от которых скулы свело:

– Всё, Владимир, отгуляли мы. Посыльный прискакал, в армию всех нас забирают. Война началась. Всех поголовно призывают.

– Да Бог с ней, с войной, Иван! Ты не слыхал, что там у Настёны моей приключилось и за что её отец кнутом отстегал, за какую такую провинность?

– Слыхал, друг мой Володька, слыхал. Говорить не хочется, но всё равно узнаешь от людей. Застал дядька Дмитрий твою Настёну в постели вашей с Гришкой Морозовым, всыпал обоим кнутом, гнал по деревне в исподнем. Настёна с Павлом теперь у родителей своих отсиживается, глаз не кажет. Дядька Дмитрий слёг, сердце, видать, схватило. Да и как от такого не схватит. Не журись, друг! Всяко в жизни бывает.

От слов друга в груди захолонуло. Не ждал Владимир от жены подлости такой. Восемь лет прожили, зачем же так. Разлюбила – скажи. Силком никто бы не держал.

Смотрел вокруг себя на красоту окружающую и не видел ничего. Ни неба тёмно-синего, на котором жёлтым кругом висела луна, ни леска берёзового. Всё померкло перед глазами. В душу заползала пустота…

Дом встретил Владимира тёмными глазницами окон, хотя по всей деревне топились печи, светились окна, хлопали двери. Бабы торопились напечь хлеба свежего, пирогов и ватрушек. То там, то здесь слышался куриный переполох, спешил народ напоследок хорошо подкормить солдатушек. Бог знает, сколько эта война продлится, сколько годков мужикам не хлебать щей домашних. Владимир, не заходя домой, взял сына за плечи и пошёл к родительскому дому. Мать встретила его молчаливым взглядом, на пороге подала свежее бельё для них с Алексеем, махнула рукой в сторону бани, давая знать, что надо перед дорогой длинной попариться всласть.

Поужинать сели втроём: Владимир, Алексей и мать. Отец не смог подняться, занемог не на шутку. Смотрел на Владимира страдальческим взглядом, будто винился перед ним за подлость невестки беспутной, порушившей весь семейный уклад:

– Не смог я, сын, удержаться! Прости, что влез в твою жизнь семейную. Говорил народ, что давно у них эти шашни, но не верилось, а тут зашёл за Алексеем, чтобы поутру рыбки половить, и наткнулся на них. Не время сейчас об том говорить, сам решишь, как дальше поступать будешь. Только не держи зла на меня. Жалко, что я слёг. Кто теперь за скошенной травой проследит, сопреет, поди. И это не важно. Возвертайся, сын, мы тебя с матерью да Алексашкой шибко ждать будем.

– Иван обещал, что его братка младший, Ефимка, продолжит покос и запасёт сенца вам на зиму. Я там столько намахал, что на всех коров хватит, травища ныне славная. Вернусь, батяня, никуда не денусь. С вами буду жить. Не сужу и не обижаюсь на тебя. Сам бы не сдержался. Давай не будем об этом говорить, и так на душе скверно. Вы только с маманей Алексея от себя не отпускайте. Не любят его Аксёновы, а он это чувствует и сторонится той родни. Пусть при вас растёт. Из него толковый помощник получается.

Ранним утром заскрипели телеги по селу, народ собирался на улице. То там, то здесь слышались рыдания баб и плач детей. Владимир зашёл в горницу проститься с отцом. На сердце кошки скребли от страха за своих дорогих и любимых, вроде как предавал их, уходя на эту проклятущую войну. Не припас им ничего на зиму, не сохранил порядок в своей семье.

Отец лежал осунувшийся, боясь пошевелиться, боль в груди не проходила. Владимир наклонился, поцеловал отца в губы, погладил его седую голову. Хотелось сказать одобряющие слова, но голос перехватило, и, боясь расплакаться, вышел из горницы.

Всё село и мал и стар вышли на улицу. Понимал народ, что война эта дело нешутейное, добром не закончится, порушит весь привычный уклад жизни. Многих не дождутся домой. Останутся старики и дети на руках баб, коим впрягаться теперь во все мужские дела.

Владимира провожали мать и Алексей. Настёна стояла в толпе молча, к мужу не подходила, куталась, как от озноба, в кашемировую шаль. Через всё лицо её багровел рубец от удара кнутом, отчего лицо казалось уродливым. От былой красоты не осталось и следа. Подошедший к ней Гришка Морозов попытался обнять её за плечи, но она отшатнулась и, глядя ему в лицо, прошептала:

– Пошёл прочь, пёс поганый! Никогда ты не был мне люб! Будь ты проклят!

Гришка опешил от сказанного и поспешил к группе новобранцев. Его тоже призывали на тыловые работы, не удалось откреститься рукой искалеченной. В толпе слова Настёны были услышаны. Кто-то громко сказал:

– Любовнички, язви вас в душу! Натворили сраму выше головы, а меж собой не ладят. Чудно, право. Зачем было такое сотворить, чтоб потом такие слова говорить? Совсем совесть свою потеряли. Жила как у Христа за пазухой, и на тебе. Позарилась на этого урода. Ради чего, спрашивается, было крепкую семью рушить? Шалавой вертлявой была, такой и осталась. Уж как Володька любил, никто любить не будет. Не сыскать ей такой любви.

Новобранцы стали рассаживаться по подводам. Толпа всколыхнулась, бабы кинулись обнимать мужей, покрывая их лица поцелуями. Подводы тронулись. Дети, хватаясь за подолы матерей, тоже бежали вслед. Настёна подскочила к подводе, на которой сидел Владимир, и, заламывая руки, стала просить о прощении:

– Прости, Володюшка, меня проклятую! Прости! Не свидимся мы более с тобой! Прости меня шалаву за содеянное! Не уезжай молча! Перед всем народом прошу тебя! Как жить мне теперь, скажи? Из родительского дома гонят, не нужна я им. Куда нам теперь с детьми податься? Отец твой прогнал меня из дома нашего. Что делать мне?

– В дому живи, но только с Павлом. Алексея я определил к родителям. Там ему лучше будет. Не позорься перед людьми, и так уже сраму не оберёшься. Нет в моём сердце к тебе более ничего, пусто там. Живи как знаешь, родителей моих не баламуть. Сказал – Алексей при них, так тому и быть. Корову одну сведи на родительский двор.

Пуще хлыста били слова Владимира. Настёна упала ниц лицом на дорогу, содрогаясь от рыданий. Народ обходил её, сторонясь, как прокажённой, и только Матрёна, жена Ивана Дикова, подошла, помогла подняться с земли:

– Вставай, подруга, иди-ка ты домой. Что сделано, то сделано. Ничего уж не поправить, сама ты судьбу свою выбрала. Променяла ты статного и красивого на урода этого конопатого. Дядьку Дмитрия жалко, слёг от твоей пакости. Спасибо скажи, что не попёр Володька тебя из дому. Да что теперь судить и рядить. Пошли по домам.

Опустело село. Самых работящих война выхватила. Оставалась одна надежда, что вернёт война сыновей, мужей, отцов обратно. Стыла душа от страха перед будущим. Знойное летнее солнце не согревало, все зябко кутались, расходясь по опустевшим домам. Издалека доносился скрип подвод да крики возниц, погоняющих лошадей…

Необычная жара сопровождала новобранцев до того полустанка, где суждено было начаться новой жизни. Солнце палило нещадно, лошадей одолевали слепни, искусывая спины до крови. Все в дороге молчали. О чём было теперь говорить, так всё было понятно. Вот везут их не обученных к войне, кто уцелеет в бойне – одному Богу известно. В души заползал холодок от недобрых предчувствий. Так молча и проехали сто вёрст.

На полустанке, прямо на улице им выдали обмундирование: форму тусклого серо-жёлто-зелёного цвета, шинель, сапоги, комплект исподнего и портянки не выдавались. Вся форма местами была сопревшая, и запах шёл от неё нестерпимый. Унтер-офицеры торопили быстрее переодеться и грузиться по вагонам, коих стояло множество. Загружали в вагоны народу бессчётно, присесть было негде. Ехать им предстояло до самой границы с Галицей, только там им должны были выдать винтовки и патроны. От усталости и отсутствия воды многие теряли сознание, были и задохнувшиеся насмерть.

Владимир с дружками, Иваном и Саньком, держались вместе, растеряв в суматохе других земляков. Им повезло: рядом была дверь и было чем дышать. Офицерство, боясь поморить в дороге много народу, через сутки пути немного убавило число новобранцев в вагонах, и друзья, присев на пол вагона, уснули и не слышали, когда раздавали хлеб и воду.

К месту прибыли ночью, их строили, наспех раздавали винтовки, патроны и вели маршем к линии боёв. Чудно было слушать офицера, по приказу которого друзья получили две винтовки на троих, призывающего беречь патроны и стрелять только наверняка…

Потянулись тяжёлые дни боёв. Лето сменилось осенью, осень перешла в зиму, а вскоре и наступил март. Трудно было выживать в этой бойне. Австрияки палили нещадно из пушек, артиллерия их работала исправно, чего нельзя было сказать о русской. Не хватало снарядов, и победы, о которых любили рапортовать офицеры, давались тяжело, с большими потерями, но кто там их считал. Провиант привозили с задержками, по несколько суток во рту маковой росинки не бывало. Владимир и его друзья были сильно исхудавшими, заросшими. Однажды друзья встретили Гришку Морозова, служил он в тыловых частях, то кашеварил, то посылали его с командой собирать убитых солдат. Был он одет в чистую одежду, морда раздалась на дармовых харчах, округлился животик. Вот вроде для них, троих, война, а ему, Гришке Морозову, манна небесная. Разговор не заладился, разошлись врагами.

В середине марта 1915 года под венгерской деревней с непонятным названием друзья попали под обстрел австрийской артиллерии. Накрыло их в окопе землёй, пока оклемались, то прямёхонько попали в руки австрияков. Оглушённых, голодных их погнали в тыл австрийского войска. Набралось пленённых русских более полусотни. Измождённых, в изорванных мундирах их погрузили на подводы и повезли неведомо куда. Знамо дело, дармовая сила завсегда нужна в хозяйстве.

Тяжек труд раба подневольного, бараков для военнопленных в этом местечке не было, и спать приходилось в придорожных канавах, иногда подстелив охапку соломы. Кормить их никто не спешил. На земле сохранились сопревшие яблоки с прошедшей осени, и на первых порах это было единственной едой. Приезжали праздно разодетые господа, говорили на непонятном языке. Пленных выстраивали в шеренгу, заставляя по одному выходить из строя.

Однажды на красивой коляске приехала местная барыня. Вся в шелках и нарядах невиданных. Красивые белокурые волосы были уложены в локоны, глаза небесной синевы смотрели на толпу оборванцев с состраданием. Не ступая на землю, показала перчаткой на Владимира. Друзья вышли из строя втроём. Надзиратели зашикали, но барынька рассмеялась, что-то сказала своему кучеру, тот подошёл к шеренге и знаками показал на телегу, давая понять, что им следует сесть, их брали всех троих.

Имение красавицы поразило друзей своим величием. Поселили их в сарай, предварительно заставив сбросить все лохмотья завшивленные в костёр. Дали ножницы, чтоб состригли наголо головы и пожгли волосы в костре. Принесли одёжку поношенную, но чистую и целёхонькую. Надо бы и помыться, но об этом друзья и мечтать не могли.

Весна была в самом разгаре, начинался сев зерновых и посадка картофеля, друзьям работа эта была по сердцу. Работали от зари до полной темноты, всё делали без понукания. Приставленный надзиратель вскоре перестал подходить к ним. Не остерегались их и другие работники имения. Со временем и слова стали понимать. Особенно отличался Владимир, легко ему язык давался.

Часто видели друзья свою хозяйку, скачущую на белоснежной лошади в сопровождении франта молодого. Дворовые рассказывали, что это двоюродный брат мужа хозяйки, погибшего год тому назад при странных обстоятельствах. Кровей он был венгерских, в отличии от жены своей австриячки. Наездник сызмальства лошадьми управлял умеючи, в скачках победы одерживал, а тут вдруг конь вороной понёс галопом и сбросил седока с обрыва на камни. Погиб, оставив жене богатства несметные. Она и сама была не из бедных, владела в Австрии большим капиталом, замок под Веной от родителей достался.

Мужа вроде как и не любила, меньше года прошло, и стала она часто в Вену уезжать, по концертам хаживать, к себе гостей созывать и музыкантов столичных.

Анна, так звали хозяйку поместья, отличалась добрым нравом, и в народе о ней ходило мнение как о справедливой и незаносчивой. Могла запросто ребёночка взять из рук прислуги, обнять, поцеловать. Ей-то Бог детей не дал, хотя с мужем пять лет прожила. Но видели дворовые, что что-то поменялось в её жизни, другой она стала. В Вену не уезжала, много по полям ездила, в дела стала вникать. В годовщину смерти мужа Балажа отслужила службу, пригласив много гостей. Не забыла и о дворовых, накрыв обильный стол. Рядом с ней за столом сидел кузен мужа, Виктор. Он по-хозяйски приглашал осушить кубки в память о его брате Балаже. Многим показалось тогда, что претендует этот разорившийся дворянин на руку и сердце красавицы-вдовы.

Владимир и друзья его, Иван да Санёк, уставали так, что, едва добравшись до своего сарая, валились замертво. Порой не хватало сил хлеба с водичкой пригубить. Кормили скудно. Что там говорить, пленный он завсегда будет пленным. Работали и другие пленные с ними, но говорили они на другом языке. Отношение к ним было лучше. Позже Владимир узнал, что они итальянцы. Чудно было видеть их за работой, неумёхи страшные, русских сторонились.

Наступило лето, и пришла пора жатвы. Работы было непочатый край, вот тогда хозяйка и приказала итальянцам работать вместе с русскими, а старшим определила Владимира. Итальянцы подчинились безропотно, парни оказались смышлёными, навыку, как жать, научились быстро, стали понимать русские команды, но Владимир уже знал немало слов на немецком языке. На этом языке говорила хозяйка Анна, избегая говорить на венгерском.

В один из дней Владимир услышал крики всполошившихся итальянцев. Разогнув спину, посмотрел в том направлении, куда показывали итальянцы. Сердце замерло от страха. Лошадь Анны неслась галопом, как взбесившаяся. Следом на большом расстоянии скакал её кузен Виктор, явно не поспешая, хотя видел, какая опасность грозит Анне. Лошадь в любой момент могла сбросить наездницу, добром бы это не кончилось. Владимир, а за ним и все работники кинулись наперерез лошади. Иван тоже поспешал за Владимиром. Словно поняв намерение Владимира, Анна смогла направить лошадь навстречу бегущим людям. Иван ловко прыгнул навстречу лошади, та, встав на задние ноги, стремилась сбросить наездницу. Подоспевший Владимир подхватил Анну на руки, не дав ей упасть. Лошадь ускакала вверх по склону.

Анна тихо лежала на руках Владимира, положив голову ему на плечо, васильковые глаза нежно смотрели в лицо этого русского пленного, который, не боясь за свою жизнь, спас её от верной гибели. Подъехавший Виктор замахнулся хлыстом, чтобы наказать пленного за дерзость держать хозяйку на руках, но Анна резко его остановила:

– Вы чем-то недовольны, кузен? Может быть, тем, что я не погибла? Что плохого в поступке этого русского и его друзей, сумевших спасти меня от гибели? Им грозила не меньшая опасность, чем мне. Один бросился под ноги лошади, другой сумел поймать меня, не уронив. Где были вы, кузен? Я просила вас о помощи, но вы не поспешали. Что теперь явилось причиной вашего гнева? Извольте скакать в имение и прислать за мной коляску! Я больше не нуждаюсь в вашей помощи!

До приезда коляски Анну бережно усадили на снопы скошенной ржи в тени деревьев. Все направились продолжать жатву, но Анна попросила Владимира остаться с ней. Долго молчали. Анна заговорила первой:

– Вас зовут Владимир, по-нашему Вольдемар. Красивое имя, и вы красивый мужчина. Я часто наблюдала за вами из окна моей спальни. Вы сильный человек, не сломались в плену. Вы понимаете, о чём я говорю?

– Не всё, но понимаю. За полгода многое понимать стал. Это сначала трудно, потом привыкаешь.

– Вы и на венгерском говорите с девушками в поместье. Я слышу вашу речь и удивляюсь – быстро вы освоили языки. Даже шутить научились.

– Надо жить, а значит, говорить, ничего уж не поделаешь. Когда домой попадём, кто знает. Друзьям своим говорю, чтоб учились языку, но не хотят. Говорят, душа не лежит.

– Вы женаты? Там, наверное, на родине семья осталась? У вас дети есть?

– Теперь, почитай, и не женат… Дети есть, двое сыновей, Алексей и Павел. Мальцы ещё.

Беседу прервали приехавшие на двух колясках доктор и подруга Анны Амалия, знатная особа. Доктор стал расспрашивать, что и как, нет ли головокружения. Подруга Анны внимательно разглядывала Владимира, едва скрывая смешинку в глазах. Посматривая то на Анну, то на Владимира, произнесла:

– Так это и есть твой спаситель, Анна? Хорош, ничего не скажешь! Вроде и не мыт и не прибран, а так бы и упала в его объятия. Я бы не устояла с ним помиловаться, но, сама понимаешь, мне, замужней женщине, это не дано, а тебе сама судьба шепчет отблагодарить спасителя подобающим образом…

– Амалия, помолчи, он понимает, о чём ты говоришь, – промолвила Анна, зардевшись.

– Так этот красавец ещё и говорить по-нашему научился? Браво, солдат! Ты достоин награды! Проси, требуй! За жизнь свою Анна должна тебе!

– Да какая там награда, остались живёхонькой и славу Богу, – произнёс Владимир по-русски. – Разрешите работать пойти, гроза вроде как собирается. Надо бы снопы в копны собрать, – добавил уже на немецком и размашисто пошагал к работникам.

Поздно ночью, вернувшись с поля, Владимир увидел в окне Анну. Она приветливо помахала рукой и послала воздушный поцелуй. Долго не мог уснуть в ту ночь Владимир, всё вспоминал. Как лежала Анна на его руках, тихая, покорная. Смотрела на него васильковыми глазами, в которых не было страха, не спешила освободиться от его рук. Хотелось прижать её и покрыть лицо поцелуями. Знал, что за такую вольность поплатился бы он, возможно, своей жизнью. И ещё понимал, как далеки они друг от друга, хоть и ходят рядом. Кто он и кто она… В сердце рождалось чувство, которого он не боялся и шёл ему навстречу.

Утром следующего дня в поместье прибыли жандармы, которых вызвала Амалия, считая, что несчастный случай следует расследовать. Гибель Балажа, а теперь этот случай с Анной, по её мнению, были звенья одной цепи. Она смело назвала это покушением на жизнь австрийской подданной. Начались допросы. Итальянские пленные были допрошены первыми, затем последовал черёд за русскими.

Кузен Виктор приехал навестить Анну к обеду. На допросе много говорил о русских, коих следовало наказать, осмелившихся прикоснуться к Анне. Ближе к обеду была поймана лошадь Анны, на правом бедре которой была обнаружена глубокая рана, как если бы кто-то воткнул кинжал. В случае с Балажом тоже было повреждено правое бедро коня, но тогда этому не придали значения, посчитав, что повреждение было получено при падении на камни.

Кузена увезли в Вену, ему предъявили обвинение в попытке покушения на Анну. Проходя мимо Анны, он злобно прошипел:

– Ненавижу! Жалею, что ты осталась жить! Будь ты проклята, австриячка! Ненавижу!

Для пленных накрыли столы с угощениями. Амалия с Анной пришли поблагодарить всех. Итальянцы, смущаясь, говорили, что они только увидели беду, но не знали, как быть, а вот русские смело бросились спасать Анну. Иван хорохорился, говорил, что не было ему страшно кинуться навстречу лошади. Владимир сидел молча, опустив голову. Подошедшая к нему сзади Амалия, положив руки на плечи, сказала:

– Вот наш герой! Так ловко поймать Анну на руки и при этом не уронить! Молодец, солдат!

День славы закончился, пленные вернулись на поля, работа не ждала, надо было заканчивать одно и приниматься за другое. Но через несколько дней Владимира и его друзей перевели с полевых работ на конюшню. Выделили им помещение при ней, где стояли три кровати. Уход за лошадьми – работа полегче. Впереди наступала осень, а вместе с ней холода. Жить в сараюшке становилось зябко. Сменилась у них и одежонка, им выдали униформу дворовых работников. Раз в неделю разрешили мыться горячей водой в помещении наподобие русской бани. Да и еда стала лучше, кормили вместе с другими работниками.

Амалия не упускала случая поговорить с Владимиром. Присматривалась к нему, а однажды завела разговор о вере:

– Я так понимаю, что ты православный, как все русские. Но не хочешь ли ты сменить веру и получить новое имя? При переходе в католицизм это будет возможно. Могу походатайствовать за тебя, мне это под силу. Разберись, солдат, со своим сердцем, вижу, как ты смотришь на Анну. Непросто будет помочь вам, но в моей власти сделать многое, ты не знаешь, но я жена очень влиятельного человека.

Заручившись согласием Владимира, Амалия поручила местному священнику подготовить его к переходу в новую веру и помочь лучше узнать язык, начать его учить грамоте. Вскоре Амалия уехала в Вену.

Побежали счастливые дни в жизни Владимира. Часто встречался с Анной, которая избрала его в спутники на свои ежедневные прогулки по окрестным местам. Подав к крыльцу ездовую лошадку, помогал сесть в седло, сам скакал на почтительном от неё расстоянии. Однажды, спустившись к реке, Анна остановила лошадь, попросила помочь сойти на землю. Владимир подставил свои руки. Анна обвила его шею руками:

– Люблю я тебя, Вольдемар, всем сердцем! Всем готова сказать об этом. Моих родителей нет в живых, но они бы меня не корили за эту мою первую любовь в жизни и благословили бы нас. Знаю, что есть у тебя дома семья, но не могу от тебя отказаться, милый.

– Потерял я свою семью, Анна. В аккурат перед призывом жена моя убила нашу любовь, выбрав другого. Нет возврата мне в ту жизнь, сыновья мои только в сердце. Два года скоро будет, как потерял. Но не знал я тогда, что такое любовь настоящая, когда сердце огнём обжигает от твоего взгляда. Люба ты мне на всю жизнь мою оставшуюся…