Текст книги "Дарьины зори. Повести и рассказы"

Покрывались поля красными маками, как будто вещая о любви Анны и Владимира. Мир дарил им радости любви, а где-то громыхала война, гибли люди…

Часть вторая

Да разве мог Владимир после признания Анны не ответить ей любовью своей. Она одна была теперь в его израненном жизнью сердце. О ней одной думалось и в темноте ночной, и при свете солнца. Разные мысли одолевали. Знал, что никто ему не поможет в принятии решения. Запомнились слова католического священника, сказанные при первой их встрече:

– Ты, Владимир, не перестанешь быть православным! Католическая церковь также называет себя православной, тебе не надо будет заново проходить обряд крещения, нет в этом надобности. Вот подучу тебя грамоте, почитаю тебе Писания и Предания, повторишь за мной слова Никейского символа веры, и станешь ты членом Вселенской Церкви. Но скажи мне, был ли ты венчан с женой своей?

– Не венчаны мы с Настёной. Где было венчаться, до церкви, почитай, сто вёрст. Детей крестили.

– Да как же вы детей крестили, не будучи венчаны?

– Батюшка приезжал к нам в деревеньку, детей и окрестил всех народившихся.

– А вы почему перед крещением детей не обвенчались?

– Не был я дома, далеко на заимке находился с другом Саньком, а вот Иван, другой мой друг, обвенчан со своей Матрёной.

– Удивил ты меня, Владимир! Где ж это видано, родители не венчаны, а дети их окрещены? О чём думал ваш батюшка, поступая так непоследовательно?

– Да что ему думать-то. Приехал, окрестил, собрал мзду, упился вусмерть и айда домой.

– Так ваш батюшка ещё и пьёт? Я правильно тебя понял, пьёт, чтоб хмелеть?

– Ещё как пьёт! Приедет, в кои времена, и давай бражничать. Так хмельным и ездит из деревни в деревню. Лошадьми служка церковный правит, он же и за лошадьми уход держит.

Рассказ Владимира поверг священника в шок. Больше он ни о чём не расспрашивал. В разговоре с Анной отметил о возможности венчания, поскольку причин, мешающих этому, нет. Есть два друга Владимира, которые могут подтвердить всё сказанное им.

Приехала Амалия, а с ней и ещё несколько знатных особ и офицер жандармерии.

Дамы с интересом разглядывали Владимира. Очень им понравился этот русский солдат, о том, что он пленный, даже никто и не упоминал. Заводили разговор с Анной, порой отговаривая её от необдуманного решения. Знатная, богатая, могла бы любого в мужья выбрать. Что делает любовь с человеком.

Приехавший офицер побеседовал со священником, потом долго разговаривал с Владимиром. Доложил Амалии, что готов поддержать ходатайство о выдаче Владимиру австрийского паспорта. Так стал Владимир австрийским подданным Вольдемаром Сегеди.

Амалия торопила влюблённых с венчанием. Не устоят влюблённые, согрешат без венчания. Зачем давать лишний повод для разговоров. И так вся Вена гудит от новости о любви Анны к пленённому солдату русскому. Только покровительство Амалии и спасало. Замолкали, когда в разговор вступала она.

Венчание прошло скромно в присутствии близких друзей. Гости разъехались, и влюблённые остались одни, не замечая других, живущих в поместье. Уезжая, Амалия пожелала счастливой жизни:

– Думаю, вам не нужны сейчас лишние люди в поместье. Наслаждайтесь своим медовым месяцем. Надеюсь, что крёстной матерью вашему первенцу вы выберите меня! Никому не уступлю это место. Я хочу держать на своих руках плод вашей любви. Светло на моей душе, чувствую, что сделала доброе дело, соединив два любящих сердца.

Шёл 1916 год, вести с восточного фронта становились всё тревожнее. В поместье прибавилось больше пленных итальянцев. Дел у Владимира было невпроворот, Иван и Санёк были ему хорошими помощниками. Дивились женитьбе Владимира, но не осуждали. Иван так и сказал:

– Чего нам тебя судить. С Настёной ты так и не повенчался. Баба-дура сама свою судьбу решила. Вот только Алексея с Павлом жалко, как им без отцовской ласки в жизни придётся, одному Богу известно. Я шибко по Матрёне и детям скучаю, каждую ночь во сне вижу. Да если б не ты, Володька, то сгинули бы мы зимой от холода. А теперь в тепле живём, едим досыта, да и уход за лошадьми полегче, чем в поле горбатиться.

Не давали покоя мысли о детях, о родителях. Что с ними, как отец. Не знал Владимир, что не стало его отца в конце 1915 года. Хворая матушка его жила с Алексеем, едва сводя концы с концами. Ухаживать за скотинкой не было сил, и пришлось в зиму прирезать. Настёна глаз не казала, вроде как от Алексея и отреклась. Алексей и сам мать в упор видеть не хотел. Пережил мальчонка большое потрясение от смерти деда, винил в этой смерти мать. Ходил следом за бабушкой, боясь, что и она оставит его. Повзрослел не по годам, вытянулся тростинкой. Сильно похож стал на деда Дмитрия, ничего от матери не взял.

Вскоре Анна затяжелела. Решили уехать в Вену, там и врачей больше, Амалия рядом. Оставив хозяйство на управляющего, собрались в дорогу. Владимир не хотел расставаться с друзьями, но и брать их в столицу было сложно.

Вена потрясла Владимира своей красотой. Анна хотела показать мужу не только город, но и жизнь столицы. Часто они бывали в театрах. Амалия всякий раз приглашала их в свою ложу. Сплетни и разговоры вспыхнули с новой силой, но покровительство Амалии мешало растоптать Анну за её любовь к русскому. Статный красавец, одетый в модную одежду, хорошо говоривший на немецком, будоражил умы дамочек. Хотелось узнать больше о жизни этой странной пары, но Анна вела закрытый образ жизни.

В одно из посещений театра Владимир впервые услышал Венгерскую рапсодию №2 и узнал, что человека с именем Ференц, сочинившего её, уже нет в живых. Анна много раз ему рассказывала о музыке, наигрывая ему те или иные произведения на рояле. Но услышанная в исполнении оркестра рапсодия глубоко потрясла Владимира, вошла в его сердце и запомнилась на долгие годы его жизни. Музыка открыла для него неизведанные доселе чувства, внесла в душу смятение. Он жил в другой жизни, не зная, как много ему неизвестно про этот мир.

В феврале 1917 года у них родился сын. Амалия, как и обещала, стала крёстной матерью. Назвали сына Георгом. Мальчик родился розовощёким богатырём с густыми волосиками и сильно был похож на сына Павла. От этого сходства щемило сердце. Владимир вновь вспоминал о своих сыновьях, хотелось увидеть их, приласкать, да где уж там. И свидятся ли они вновь. Пушки не замолкали, кровопролитная война продолжалась, и не видно ей было конца.

***

Наступило лето 1917 года. Не может человек жить со спокойной душой, коль столько бед на земле-матушке. Известия с фронтов были неутешительными. Там, на Родине, была свергнута власть царя-батюшки, что не укладывалось в голове Владимира. Как было можно рушить власть. Незнакомое слово «революция», звучавшее со всех сторон, вызывало чувство тревоги и озабоченности. И в венгерском поместье Анны не всё обстояло благополучно, надо было ехать туда. Было решено, что Владимир поедет один, Анна с сыном останутся в Вене.

Встреча с Иваном и Саньком обрадовала Владимира, хоть вдосталь наговориться на родном языке, душу отвести. Много чего порассказали друзья о порядках, которые навёл управляющий поместья. Иван сразу и выложил:

– Бестия он, Володька, воровитая. На посев выдал зерна вдвое меньше, чем на поля полагалось. Торгует почём зря. Вот недавно двух жеребцов продал, хлебушек из запасов прошлогодних немерено растыркал. Коням уменьшил норму овса и это на сторону сбагрил. Потом с нас за лошадей спросят. Нас не трогает, глядит немчура пучеглазая волком, но молча. Знамо дело, тебя боится, ты же теперь барин у нас.

– Да какой я тебе, Иван, барин! Скажешь тоже. Люба мне Анна, вот и повенчался. Что за сына моего народившегося не спрашиваете? Аль не интересно.

– Да слыхали, слыхали, что Анна богатыря родила. Даже столы для дворовых накрывали, и итальянцам с нашего стола перепало. Благодарили все за угощение и радовались подаркам, кои по распоряжению Анны выдавали. Кому отреза кусок, кому из одёжки чего, а мы с Саньком отрезы для женских платьев выбрали. Глядишь, пригодится когда-нибудь в подарок жёнам свезти, не век поди нам тут быть.

– Если бы видели моего Георгия, то подивились – ну вылитый Павел мой, как две капли воды. Сперва думал, маленький, перерастёт, другим станет, а он месяц от месяца всё больше схож. Вот уж пятый месяц пошёл, смышлёный становится, признаёт меня, на руки тянется.

Оглянулись с Иваном и оторопели. Санёк, сидевший молча, плакал горючими слезами, которые текли по щекам непрерывным потоком. Поняли, затосковал по дому их верный друг, невмоготу жить подневольным. Чтобы разрядить обстановку, Владимир стал рассказывать о событиях на родине. Друзья сидели молча. Трудно было поверить в свержение царя. Но новости с фронта и до них докатились, Санёк стал рассказывать:

– Надысь мужик приезжал, по-нашему говорить мастак. Узнал, что русские есть в поместье, пришёл вечером почаёвничать. Такое порассказал, будто терпят русские поражение по всему фронту, и только потому, что солдаты бросают винтовки и уходят из окопов. Вроде как бедный люд везде голову поднял и не будет более в России помещиков и буржуев. Да ещё чудное слово говорил, вроде как ресолюция.

– Революция, – поправил Владимир, – слыхал я об такой. Вроде как теперь все земли крестьянам отдадут насовсем и никто не будет управлять ими.

– Да у нас этой землицы завались, успевай паши и засевай. Начнут делить, а потом в драку полезут и ну рубать друг дружку, так и до войны меж собой недалече, – вставил Иван, – но гость наш намекал, что скоро и здесь в Венгрии эта самая революция, будь она неладна, произойдёт и австрияков отсюда напрочь выгонят, всех до единого.

Пришла девка дворовая позвать Владимира к столу, отужинать с управляющим.

Стол был накрыт на двоих, жена управляющего к столу не была звана. Кто знает, как поведёт себя барин новоиспечённый, не с добром, видимо, приехал. Сразу к своим русским поспешил. Что те ему напели – одному Богу известно. Управляющий заискивающе улыбался, просил отведать угощения. Владимиру не понравилась обстановка, и он решил напрямую поговорить с Францем, так звали управляющего:

– Ты чего, Франц, передо мной как барышня кисейная задом крутишь? Иль вина за тобой какая есть? Смотрю, сильно доход упал за год, число лошадок поубавилось. В поместье беспорядок. Завтра поедем по полям, посмотрим, как всходы пошли.

– Неважные всходы, мой господин. Плохо стали пленные работать. Посевное зерно разворовали. Нет на них управы.

– Вот завтра и поговорим, а теперь вели мне чай подать в спальню, – ответил Владимир и удалился.

Слова Владимира были истолкованы управляющим превратно. Принёсшая чай девка, не говоря ни слова, стала сбрасывать с себя одежду. Владимир, взяв в руки хлыст, который носил всегда при себе, стал хлестать девку. И не видел он уже лица этой бесстыжей девицы, а видел лицо Настёны, её глаза, её тело, которое так любил когда-то и которое она, Настёна, отдала на поругание Гришке Морозову.

На крики девки сбежались люди, но никто не смел вступиться за неё. И только прибежавший Иван вырвал хлыст из рук Владимира:

– Погоди, друг, гнев свой на этой несчастной вымещать. Не по своей воле она пришла к тебе в спаленку, не по своей. Разберись, а уж потом суд верши. Это тебе подарок от пучеглазого Франца, он так решил тебе подсластить.

Франц стоял, спрятавшись за спины людей. От взгляда Владимира толпа расступилась. Управляющий стоял бледный, на лбу выступила испарина. От страха глаза были широко открыты, казалось, он задыхался. Владимир вошёл в спальню, сорвал простыню с постели, подошёл к девице, что сидела на полу обнажённой, накрыл её и, обращаясь к толпе, сказал:

– Позовите лекаря, пусть поможет ей. Не знал я истины – за что винюсь. Но впредь всем надо знать: у меня есть жена и в ласках других я не нуждаюсь. А теперь всем на покой.

Управляющий с позором был изгнан с поместья. Владимир послал депешу Анне, где подробно описал события и попросил решить вопрос по новому управляющему. В своём ответе Анна признала решение мужа правильным, обещала ускорить приезд управляющего. В послание был вложен медальон с её локоном.

Почти два месяца Владимир управлял поместьем сам. С утра до ночи ездил по полям и садам. Часто чаёвничал с друзьями у них на конюшне. Радовался приплоду лошадей, любил теребить гриву молодым жеребятам. Ему казалось, будто гладил он головки всех своих трёх сыновей. Приехал новый управляющий, принял дела, и пришло время ехать Владимиру в Вену. Уезжая, он просил друзей без него решений никаких не принимать. Мало что жизнь преподнесёт, но без него не уходить из поместья, дождаться его.

***

Вена встретила Владимира шумными празднествами. Их с Анной каждый день приглашали на званые вечера, где звучала музыка, лилось рекой вино. Кавалеры и дамы кружились в танцах, доселе Владимиром не виданных. Но поскольку он не танцевал, то и Анна отклоняла предложения кавалеров. Ей не хотелось бывать на этих вечерах, но положение обязывало. Анна любила тихие вечера, когда они втроём оставались одни. Её радовало отношение Владимира к Георгу, и малыш любил нежиться на руках отца, разглядывая его своими смышлёными глазками. От поцелуев отца в макушку замирал, а потом поворачивал головку с ответным поцелуем.

Рассказ Владимира о настроениях людей в венгерском поместье не растревожили Анну, напротив, она восприняла это как должное:

– Знаешь, Вольдемар, даже если будет потеряно навсегда поместье в Венгрии – это не главное в жизни. Я давно стала понимать, как неправильно мы жили, тратя время и силы на стремление увеличить своё состояние. Теперь с особой остротой осознаю, что для меня главное – чтобы ты был со мной всегда, держал на руках нашего сына. Ты можешь не поверить, но ради этого я бы оставила всё и пошла за тобой хоть на край света. Не смейся, Вольдемар, это правда.

– Я просто представил, как ты живёшь без всей этой роскоши в нашей глухой деревеньке, как ходишь босиком по нашим лугам, моешься раз в неделю, ешь нашу простую пищу.

– Не смейся, я пойду за тобой! Ты только позови меня, я пойду. Я научусь всё делать, милый, буду рожать тебе много детей, кормить их грудью, как кормлю нашего первенца. Ты знаешь, у нас не принято светским дамам кормить своих детей, но я не захотела отдать своего сына кормилице. Хочу сама выкормить своим молоком Георга, прижимать его к груди. Амалия решила своего следующего ребёнка кормить сама, она завидует мне.

– Анна, ты не знаешь, как тяжек труд. Давай не будем говорить об этом, придёт время, тогда и обсудим, как быть. Пошли укладывать сына, он совсем сморился. Вишь, как слюнками рукав халата примочил, сладко ему спится на отцовских руках.

Молока в грудях не стало, и Георга кормила кормилица. Малыш не хотел принимать чужую грудь, но голод заставил. Насосавшись, стремился быстро перебраться на руки матери или отца, не желая больше оставаться на руках кормилицы.

На рождественские праздники в их доме было много гостей, одни приезжали, другие уезжали. Было хлопотно, но даже заботы не снимали тревогу в душе Владимира. Да и за Анной он замечал, как среди разговора или смеха грустили её глаза, казалось, без видимых причин, а то и слеза набегала.

Наступал 1918 год, он входил в свои права, неся потрясения и разруху. Подписанное перемирие с новым правительством Советской России было прервано, и весной немецкое командование возобновило наступление на восточном фронте. С захваченных территорий рекой текли сырьё, продовольствие. Немецкие и австро-венгерские пленные возвращались домой. Но уже к концу лета положение на фронтах изменилось, и поздней осенью было подписано перемирие. Война завершилась, и вступал в силу новый мировой порядок. Он всё менял. Во всех странах шёл передел мира. Менялись судьбы людей.

Вскоре Анна сказала, что у них будет второй ребёнок. Это радовало, но и вносило смятение в их души. В результате революции в Венгрии поместье было утеряно, а с ним и связь Владимира с друзьями. Бередила душу неизвестность о судьбе старших сыновей. Анна понимала мужа, не зная, как помочь. Соглашалась принять его сыновей как родных, готова была уйти с ним в Россию. Да куда было с двухлетним ребёнком и женой на сносях ехать. После долгих раздумий и бессонных ночей Владимир решил поехать один. Если повезёт найти друзей, то отправиться с ними домой, там забрать детей и родителей и вернуться в Австрию к Анне. Понимал, что Настёна вряд ли отдаст младшенького Павлушу, но за Алексея он был готов биться.

Сборы были недолгими. Зашив австрийский паспорт под подкладку поношенного кителя, раздобытого для этого случая, со справкой о нахождении в плену он уехал в Венгрию. Добираться приходилось по-разному, где пешком, где как. Русский пленный не вызывал ни у кого вопросов – идёт себе домой и пусть идёт. Добравшись до поместья, где его никто не узнал, он увидел, какому разграблению оно подверглось. Да и как было узнать в этом обросшем оборванце прежнего Владимира. Главной радостью было то, что Иван и Санёк дождались. Хотели уж было домой уходить, но решили подождать с недельку.

– Ты не поверишь, Володька, токмо вчера об тебе речь вели. Всё думали, решишься или нет ехать с нами домой. Здесь жена венчанная и ребёнок к тому ж, а что там ждёт, так кто про то знает. Всё теперь там по-другому. Вон мадьяр знакомый говорил, что воюют брат с братом, одни за белых, другие за красных, шут их поймёт, – тарахтел Иван, радуясь встрече с другом.

– Ехать или идти, но домой мне, братцы, край как надо. Изболелась вся душа моя об родителях и детях. Что теперь с ними, как живут. Отец не больно молодой, раньше уже с хозяйством не управлялся, а ведь, почитай, пять годков прошло. Детей уж будет не узнать. Вон Анна, женщина, и то понимает. Не держала, всё плакала тихонько, но не отговаривала, а сама тяжёлая вторым ребёночком. Смотреть было страшно на неё. Да и сынок Георгий говорить стал, не хотел ручонки разжимать. Скулил, как навсегда прощался. Одно радует – в тепле они и в сытости пока. Возвернусь, видно будет, как жить. Анна со мной хоть куда пойдёт. Так и сказала, что если понадобится, и в деревню нашу.

– Чудная она у тебя бабёнка, Володька! Могла бы за барина выйти замуж и жить припеваючи. Не делить с тобой судьбу твою горькую, сладкой её и не назовёшь. А что малец скулил и ручонки не разжимал, так дети они завсегда наперёд чувствуют, чему быть. Вот и подумай головой – там двое и здесь двое детей скоро будет. Может, остаться тебе здесь. Мы с Иваном твоих родителей без помощи не оставим и детей твоих не бросим, как своих содержать будем, мы тебе обязаны жизнью своей, – сказал Санёк, прослезившись.

– Кто кому чем обязан, говорить более не будем. Вы всегда моими друзьями останетесь. За слова ваши добрые спасибо, но дома мне надо побывать. Давайте спать ложиться, завтра на зорьке в дорогу тронемся, – остановил друзей Владимир.

Из поместья ушли до восхода солнца, собрав всю одежонку, какая сохранилась. Путь был долгим. Настораживала неизвестность, но душа рвалась домой.

***

Дорога к дому оказалась долгой и опасной. Их бесконечное множество раз пытались поставить под ружьё то белые, то красные. Журили, кому ни попади, за долгий плен. От голода спасли часы Владимира, которые в день венчания подарила Анна. Медальон с её локоном он спрятал вместе с австрийским паспортом и знал, что ни за какую горбушку хлеба не отдаст, даже если придёт смертный час. Их мотало с севера на юг.

Поздней осенью 1919 года отощавшие, заросшие они оказались в Омске. До дома было рукой подать. Из города уходили войска белых, наступали красные. Долгий путь и голодание свалили Санька в тифозной горячке. Друзья, чтобы не оставлять его одного, пошли санитарами. Людей гибло множество, не успевали хоронить, но зато их никто никуда не вербовал, кому нужны санитары из тифозного барака, того и гляди, сами уже заразные.

Санька не оставляли без присмотра, ухаживали за ним по очереди. В один из дней Иван, вывозивший умерших на захоронение, вернулся взволнованным:

– Видать, драпают белые из городу. Обозы с добром один за другим идут. Но не об том хотел тебе рассказать, Владимир, пущай себе едут. Тут в одной коляске видел бабу с мальцом лет пяти, ну вылитая твоя Настёна. Разодетая в пух-прах, полушалок царский на голове, кожушок исправный. Прям барыня и барыня есть. Хотел окликнуть, но куда там, жиг и мимо, тройка коней запряжена. Офицер с ней сидел в обнимку, не знаю, что и думать.

– Обознался ты, Иван. Откуда Настёне здесь взяться, от дома вёрст двести будет. Мало ли схожих людей на свете. А что драпают, так туда им дорога. Полютовали досыта, поизмывались над народом, и пора бежать куда глаза глядят. Добра много награбили, тут один санитар рассказывал, как грабили в первую очередь ювелиров, так страсти Господни. По ночам целыми семьями вырезали.

Санёк пошёл на поправку. Друзья в один из дней ушли из города по-тихому. Накануне обрили свои головы, прожгли одежду, чтоб вшей с собой не захватить ненароком. Шли, таясь и от белых, и от красных разъездов. На пятый день пришли в свою деревню к вечеру. В доме Ивана и Санька светились окна. Отцовский дом встретил Владимира тёмными глазницами окон. А вместо дома Владимира стоял обгоревший почти дотла сруб. Пожар, видимо, был сильным. От подворья остались одни головешки.

Санёк к себе в дом пошёл. Иван уговорил Владимира сначала к нему зайти. Не видно никого в доме родителей Владимира, узнать, что и как. Встретили друзей с криками и воплями. Матрёна, жена Ивана, криком зашлась, увидев мужа целёхоньким и невредимым:

– Да где же ты, Ванюша, столько годков пропадал. Вся душа моя истлела, все слёзы по тебе вытекли. Уж и не думала свидеться с тобой, сокол мой ясный. Ни весточки, ни словечка за столько годков-то. Неужто забыл про меня и деток наших.

– Да полно, Матрёна, так убиваться. Живой пришёл, невредимый. Где был – разговор долгий. Ты скажи, что с домом Володьки сталось? И почему в родительском дому ни огонька, ни дымка не видать, всё стоит на запоре? Куда все подевались?

– Так никого, почитай, и нет! Родители померли, а Алексея родня Настёны к себе забрала.

– Настёна сама куда делась? И что с домом случилось, отчего почти дотла сгорел?

Долго, почти до рассвета, рассказывала Матрёна об жизни за все годы, что были друзья на чужбине:

– Отец твой, Владимир, так почти с постели и не вставал, а в конце пятнадцатого года его не стало. Матушка с Алексеем жили, трудно им было, но не жалились. Настёна поперва тихо жила. Алексея знать не хотела, возненавидела парня, за что, непонятно было. Может, что он от дедов уходить не желал. Кто её разберёт, беспутную. Как свернула с прямой дорожки, то и покатилась. В семнадцатом году пришёл домой Гришка Морозов, сошлись, стали жить вместе, а через год погнала его из дому, как пса шелудивого. Опять притихла. А по весне в этом году пришёл в деревню отряд белых. Объявился новый правитель какой-то на нашу голову. Мужиков забрали на службу, всех подчистую, а сами по дворам стали всё выгребать. Хорошо хоть картошку высадили и ржи посеяли. Эти изверги всё выгребли. Остановились на постой в твоём дому. По другим деревням проедут, соберут обоз и сюда на отдых к Настёне. Полушалков да одёжки ей разной понавозили. Бражничают целыми днями. Настёна с офицером статакалась, всем норовила свою любовь к нему показать. Никто её не трогал, кому хочется с волчицей связываться, враз порвёт от злобы на жизнь. Однажды, спьяну или ото зла, ввалилась она в дом к твоей матушке. Что там было – сказать не могу, но к утру матушка твоя отошла. Собрались бабы, сделали всё как положено, посидели, попоминали картошкой с кваском и разошлись. Среди ночи проснулись от зарева, горит твой дом, все постояльцы в исподнем из дому выскочили. Какой там тушить, с четырёх сторон занялся, горел до вечера, потом дождь начался, ливень с грозой, вот дождём и потушилось. Настёна со своим хахалем в исподнем уезжала, побрезговала у нас юбку или платье взять. Павла с собой взяла, искала Алексея, но малец затаился. Грешным делом, мы так и подумали, что это он подпалил мать свою, за бабушку, но до сей поры не сознался. Уезжая, Настёна на всю деревню проклинала и тебя, и сына Алексея. Как помешанная кричала, что не увидите вы больше Павла никогда. С тем и уехала, больше не объявлялась.

– Да, Володька, судьба снова нас уберегла от погибели. Неизвестно, чем бы дело закончилось, окликни я Настёну в тот день, – промолвил Иван, выслушав рассказ жены.

Светать стало. Владимир накинул одежонку и вышел во двор. От рассказа Матрёны сердце зашлось, не продохнуть. Ноги сами несли к родительскому дому. Сбил запор на дверях. Изба встретила стылыми стенами и пустыми углами. Расстарался кто-то всё вынести, один ухват у печи остался, и то со сломанным черенком. Пошёл двор обойти – всё опустошили, черти окаянные. Вышел на улицу, решил до баньки дойти. Дверь оказалась подпёртой изнутри. Поторкался, она и открылась. В предбаннике поленница дров сложена. Открыл дверь в баню, пахнуло веником берёзовым и теплом. На полке кто-то спал. Подошёл и обомлел – не иначе как Алексей, сын его старшенький.

Алексей проснулся, не сразу признал в этом постаревшем, обритом наголо мужике отца, смотревшего на него с теплом и добротой, но в сердечке его что-то звякнуло, и мысль, что перед ним отец родной, обожгла душу, наполнила радостью. Будто враз света прибавилось. Глаза не страшились вида этого дорогого, так долгожданного человека:

– Тятенька, родненький мой! Знал, что дождусь тебя, сколько лет бы ни минуло. Знал, не забудешь, найдёшь, не бросишь! Все говорили, что сгинул ты на войне, но мы с бабаней не верили, ждали тебя. Она просила дождаться. Не сберёг я её и брата Павла, не сберёг!

Владимир гладил сына по голове, обнимал и, поворачивая из стороны в сторону, дивился тому, что вырос сын и стал вровень с отцом, вылитый дед Дмитрий.