Текст книги "Демоническая женщина"

А-ля Сарданапал

Каждый год перед Рождеством улицы принимают особый предрождественский вид. Мясные и зеленные лавки превращаются в дремучие еловые леса, населенные, вместо диких зверей, голыми свиными тушами, раскинувшимися там и тут в самых непринужденных позах. На дверях болтаются вздернутые за задние лапки зайчики и прячут окровавленные мордочки в серые бумажные фунтики. Труп огромной коровы распялил ноги, словно приглашая взглянуть, как хорошо выпотрошен его живот.

Вечером, когда всходит луна и озаряет темные уголки этих дохлых лесов, у прохожих делается очень скверно и на душе и под ложечкой.

Вообще, у нас умеют делать вывески и выставки с тем расчетом, чтобы отвадить покупателя на возможно долгий срок от покупки самых необходимых продуктов.

Обратили ли вы когда-нибудь внимание на вывески мясных лавок? Это целая идиллия!

На фоне лазурного неба и изумрудной зелени изображается обыкновенно великолепный бык. Он поднял хвост и любуется окружающей природой и благословляет судьбу, вздымая вверх небывало голубые глаза.

Вокруг пасутся прелестные невинные барашки, резвятся, брыкаются, бодаются.

Рядом изображается птичья идиллия: очаровательные утята учатся плавать; с берега родители – две утки, с чрезвычайно выразительными лицами, – любуются на свое потомство и возлагают на него горячие надежды.

Подальше – курица, сидящая на яйцах, и петух, поощряющий ее в этом занятии.

Каждый нормальный человек, проходя мимо, конечно, не замедлит умилиться душой над всей этой трогательной красотой.

Но, очевидно, лавочники, сфантазировавшие и заказавшие эти вывески, рассчитывают совсем на другое. По их мнению, обыватель, увидев, как резвятся кроткие барашки, сразу должен озвереть:

– Ага! Резвитесь? Скажите пожалуйста, невинность какая! А вот мы эту невинность да на шашлык.

При виде плавающих утят вся кровь должна броситься ему в голову:

– Боже мой, какая нежность трогательная! И курочка, и цыпляточки! Ой, жарьте их скорее, а не то я с ума сойду!

Посмотрит на благодушествующего быка:

– Ишь, мерзавец! Отрежьте-ка от него пять фунтов ссеку!

Над дверями одной колбасной я видела большую свиную голову. Это ничего, это часто бывает, но весь ужас в том, что у головы этой были большие сентиментальные глаза, украшенные длинными ресницами. Этих ресниц нельзя было вынести. Никакая проповедь самого красноречивого вегетарианца не могла так перевернуть душу, как эти ресницы. Впрочем, фантазия художника сделала свое дело: колбасная очень скоро закрылась.

Но одни ли лавочники наслаждаются живодерством? Разве не принято украшать стены столовой изображениями дохлых птиц, рыб и зайцев? Считается, что это хорошо действует на аппетит.

Стены немецкого вагона-столовой, в котором мне нынешним летом пришлось завтракать на пути из Мюнхена в Берлин, были украшены картинами, изображавшими последние минуты какого-то кабана. На первой картине он удирал что есть сил от своры собак. Он задыхался, и пар валил у него изо рта. Художник не пожалел своего таланта и излил все свое вдохновение, чтобы поярче передать кабаньи муки.

На второй картине – собаки уже окружили его. На третьей – повалили. На четвертой – грызут. Кровь льется рекой. А вдали – фигура охотника, бегущего отбивать у собак добычу.

Я видела, что многих тошнило. Впрочем, может быть, просто от качки, как всегда в немецких децугах.

Но, очевидно, художник рассчитывал, что у обедающих при взгляде на эти картинки прямо слюнки потекут. Иначе зачем бы он это нарисовал?

Он – немец. Значит, понимал, что от него требуют.

Вот повара – те относятся к своей задаче иначе. Их принцип – чтоб каждая вещь, во что бы то ни стало, не было сама на себя похожа.

Хороший повар подаст рыбу непременно в виде корзины с цветами, котлеты – в виде рыб, пирожное – в виде котлет. На утку наденет такие кокетливые панталончики, что вы ее скорее примете за кафешантанную диву, чем за жареную птицу.

В названии блюд тоже видно стремление сбить человека с толку.

Так, например, самый дерзкий мечтатель никогда не додумался бы, что «бомб а-ля Сарданапал» – не что иное, как обыкновенный картофель.

По поводу поварских названий я знаю очень печальную историю.

Одна милая провинциалочка вышла замуж и приехала с мужем повеселиться в Петербург. В программу удовольствий входило, прежде всего, завтракать каждый день в новом ресторане. Это было очень весело.

В первый раз, выбирая себе блюдо на завтрак, она остановилась на самом звонком и замысловатом названии. Ей подали телячью почку. Она не особенно любила это кушанье, но не хотела признаться перед мужем, что не понимала, что заказывала.

На другой день она выбрала что-то еще более звонкое и многообещающее. Ей опять подали телячью почку.

На третий день, наученная горьким опытом, она уже не гналась за пышностью названия. Заказала что-то простое, из двух слов. Ей снова подали телячью почку.

Молодой муж удивился:

– Какой у тебя странный вкус, милочка! Неужели же тебе не надоело каждый день есть одно и то же?

Она вспыхнула и отвечала дрожащим голосом:

– Нет, я уже привыкла к этому блюду, а менять привычки, говорят, вредно.

На четвертый день муж уже сам заказал ей телячью почку, а на пятый она вдруг горько заплакала и на расспросы мужа отвечала, что ей Петербург надоел и она хочет сегодня же уехать домой.

Муж согласился, но раз навсегда решил, что у жены его скверный и тяжелый характер. Так думает он и до сих пор.

Вот теперь и решайте, что лучше: «тьма низких истин» – дохлые утки на стенах столовой или «нас возвышающий обман» – величественное «бомб а-ля Сарданапал», вместо пошлого, но честного картофеля?

Типы и группы

Человеческие взаимоотношения – вещь сложная.

Они-то главным образом и отягощают земное наше пребывание.

Без этих самых взаимоотношений жизнь была бы и проще, и разумнее, и определенные причины рождали бы натуральные следствия, и определенные следствия всегда вытекали бы из надлежащих причин.

При взаимоотношениях все переворачивается самым неожиданным образом.

Приведу пример. Аллегорический – так выйдет поучительней.

Посеял человек овес. И от этой причины, от посева овса, он имеет право ожидать того или иного урожая овса. Хоть самого скверного, самого неудачного. Человек знает, что на полосе, засеянной овсом, взойдет овес.

А вот при человеческих взаимоотношениях на полосе, засеянной овсом, весьма возможно, что вырастет редька. Потому что столько внесется в это дело брехни, ерунды, дружеских советов, вражеских наветов, воздействий и действий, что самая твердь земная, взбаламутившись, превратит семя овсяное в семя редечное.

Никогда в человеческих взаимоотношениях вы не можете знать, какие последствия будет иметь тот или иной ваш поступок.

Вы, может быть, думаете, что доброе ваше дело вызовет доброе к вам отношение? Ничуть не бывало. Вы сделаете подарок, а на вас обидятся. Вы протянете губы в восторженном поцелуе, а вам закатят пощечину. Ну как тут наладить? Как знать, на что идешь?

Для удобства взаимоотношений, чтобы не всегда из посеянного овса вырастала редька, можно прибегнуть к давно известному средству – группировке людей на определенные типы. Назовем, например, главные наши русские группы, старинной стройки, но прочно держащиеся:

Враль с раздутыми ноздрями.

Светлая личность.

Корявая старушонка.

Гимназист-грубиян.

Дама-патронесса.

Человек, который все знает (разновидность дурака).

Делец настоящий.

Делец-любитель.

Стремящаяся женщина.

Впрочем, всего не перечтешь. И даже строго распределив типы по группам, вы легко можете сбиться с толку, если не обладаете достаточным опытом.

Вот как вы, например, представляете себе корявую старушонку? Что-то старенькое, слезливое.

– Ох, милая моя! Была я вчера у заутрени…

Вот и ошибаетесь. Для корявой старушонки заутреня далеко не типична. Корявая старушонка говорит больше всего о туалетах.

– Хочу, милочка, прикупить к коричневой юбке чего-нибудь пестренького на рукава. Теперь вообще рукава в моде. Как вы думаете?

Корявая старушонка любит также давать советы в этой области.

– Взгляните на мою шляпку, – скажет она с гордостью, – другой подумает и невесть сколько за нее заплачено, а на самом деле сущие пустяки. Потому что весь материал у меня свой, а модистку я нашла такую честную, такую честную, что не только моего не украдет, а еще и своего приложит. Видите пряжечку? Это она дала. Уголочек сломан, ну да кто же будет приглядываться?

Вы смотрите в ужасе на нечто похожее на «буат а ордюр», что увенчивает седую голову корявой старушонки. Вы различаете кусочек застиранного кружевца, клок какой-то шерсти, заячью лапку, ленточку, кусок меди. Чего тут только нет! Разве что вставной челюсти. И над всем этим мусором (всюду жизнь!) дрожит маленький голубой цветочек.

– Да, – говорит старушонка, – нужно самой понимать в туалетах: тогда вас никто не надует. Вот теперь тоже принято лицо всякими кремами мазать. А что тут хорошего? Каждый крем, заплати за него хоть сто тысяч, непременно что-нибудь да содержит. Уж в этом вы меня не переспорите. Да они и сами не скрывают. А вот вазелин ровно ничего не содержит. Я вот сорок лет мажу лицо вазелином, и чисто, и духами не пахнет. Это все нужно понимать.

В медицине корявая старушонка свой человек.

Она твердо знает, что мягчит, а что ежит, и как в старину лечились люди, которые «не глупее нас были», а с другой стороны, не отрицает и всякие малопонятные новшества.

– Вот, говорят, доктор есть. Так он совсем не лечит, а почешет чем-то себе в носу, и человек поправляется. И огромные деньги нажил.

Корявая старушонка следит за всеми событиями. Сны перемешиваются у нее с действительностью, но не затемняют ее, а, наоборот, выясняют.

– В Америке водку разрешили. Пусть. Мне-то что. Мне не жалко. А вот видела я во сне, будто какой-то румын сидит в Америке. Вот, значит, и сядут они со своей водкой. Война будет. Вот увидите.

Корявая старушонка скрипит и прихрамывает, но целые дни куда-то идет и идет. То ей нужно взглянуть на баржу Армии спасения, то на выставку искусственных ног, то на лекцию по противогазовой обороне, – всюду, где только двери открыты, корявая старушонка влезет, оттолкнет вас локтем и сядет в первый ряд.

– Слушала я этого, как его там, философа. Плетет не плетет, ничего не разберешь. Чуть не заснула. Кант да Кант, а чего Кант – и сам не знает. Надо дело делать, а не Канта болтать. На словах-то все хороши, а как до дела дойдет, так их и след простыл. Такое ли теперь время, всюду шомаж. Тоже выдумали.

Корявая старушонка может быть даже очень состоятельной. Это дела не меняет. Она может быть и образованной – это тоже дела не меняет. Она не может быть только умной.

Она входит в салон жизни через черный ход, впитывает душой кухню, коридор, столовую. Она знает о картине, сколько за нее заплачено, о концерте – почем был билет, об артисте – изменяет ли он жене, а каким он голосом поет или на чем играет – это уже не ее сфера.

Такова, приблизительно, корявая старушонка.

Если вас столкнет с ней судьба и вам удастся определить, к какой группе данная особа принадлежит, вы избежите многих ошибок.

Действовать с корявой старушонкой (чтобы овес не родил редьку) нужно очень осторожно.

Прежде всего, по возможности, ничего ей не говорить, потому что она совершенно лишена способности понимать человеческую речь.

– Вот, – скажете вы, – собираемся открыть приют для детей.

– Ох, уж только не для детей, – скажет она. – Дети вырастут, а потом что?

– А потом новых.

– Это значит – все меняй да корми. На этом тоже много не заработаешь.

– Да ведь это не для наживы, это будет благотворительное учреждение.

– Ну вот, тоже нашли время. Теперь всюду такая бедность.

– Так вот поэтому-то и занимаются благотворительностью.

– Благотворительностью можно заниматься, когда делать нечего. А когда кругом беднота, так тут работают.

– Кто?

– Да все.

– Так ведь теперь кризис, безработица.

– Кто не хочет работать, тому всегда безработица. Я вон вчера пришла домой, вижу, у диванчика аграманчик оторвался. Так не поленилась, а взяла да пришила. Кто хочет работать, тому всегда работа найдется.

Или такой разговор.

– Какой у вас плохой вид! – скажет старушонка.

– Голова болит.

– Гулять надо! – крякнет старушонка. – Свежий воздух здоровее всего.

– Не могу гулять – работы много.

– А вы работу бросьте да погуляйте.

– Брошу работу – со службы выкинут.

– Ну и пусть. Здоровье важнее всего. Здоровая голова важнее всякого жалованья.

– А куда я эту здоровую голову ткну, если у меня денег не будет?

– Ну, знаете, и через золото слезы льются.

С корявой старушонкой разговаривать нельзя. Все ваше внимание, если она как-нибудь влезла в вашу жизнь, должно быть направлено на то, чтобы ни о чем ей не проговориться, чтобы она ничего о ваших делах не знала.

Если вас направят к ней по какому-нибудь делу – благотворительному или иному, – вот, мол, скажут, богатая дама, может быть, заинтересуется и будет полезной, – приглядитесь внимательно, и если поймете, что перед вами корявая старушонка, бегите скорее прочь. Если что-нибудь, не разглядев толком, успели сболтнуть – берите слова назад, заметайте следы. Иначе овес родит редьку.

Из тех, которым завидуют

В два часа ночи ее разбудил резкий звонок.

Она вскочила, не сразу поняла, в чем дело. На новом месте всегда так все неладно идет.

Звонок повторился, продолжительнее, настойчивее.

– Ага! Больная звонит. Бегу!

Наскоро накинула свой белый халат, побежала вдоль коридора, застегиваясь на ходу.

В коридоре темно, все двери заперты. Где же ее спальня? Здесь, что ли?

Ткнулась в какую-то дверь. Пахнуло спертым воздухом, кто-то пискнул. Нет, здесь, верно, горничная.

Звонок затрещал снова, раздраженно и злобно. На минутку остановился и потом уже затрезвонил, не переставая.

– Боже мой! Да что же это? Эх, надо было с вечера двери пересчитать.

Но вот мелькнула узкая полоска света. Здесь.

На широкой кровати, широко раскинув тонкие руки в длинных зеленых перчатках, лежало странное существо. Лица у существа совсем не было. Там, где бывает лицо, виднелась только какая-то розовато-серая не то каша, не то глина. Пять дырок обозначали глаза, две ноздри и рот. Рот зашевелился и сказал по-английски:

– Нерс, я вас завтра выгоню.

– Простите, я не могла найти дверь. Вам что-нибудь нужно?

– Мне нужно знать, как вас зовут. Я забыла.

– Лиза.

– Лиза. Мне не нравится Лиза. Я буду забывать. Я вас буду звать Квик. У меня была кошка Квик. Я не забуду.

– Вы меня звали? – сказала Лиза. – Вам что-нибудь нужно?

– Я же вам сказала, что мне нужно было вспомнить ваше имя. Для этого я и звонила. Можете идти. Я вас завтра выгоню.

Лиза пошла к себе. Отсчитала по дороге двери. Хорошо, что ее дверь осталась полуоткрытой, а то бы она, наверное, не нашла свою комнату.

Что же теперь делать? «Я вас завтра выгоню». Ведь это же ужасно! Значит, опять сидеть без места, и денег ни гроша. Вот не везет! Десять месяцев тому назад дежурила у больного старика в отельной комнатушке, спала на полу, схватила воспаление легких. Провалялась три недели, пришла к старику за деньгами – ни старика, ни денег.

– Сын за ним приехал и увез в Берлин.

Потом искала места. Знакомый доктор, милый человек, всегда дававший ей работу, разводил руками:

– Ничего, голубчик, для вас нет. Настала самая злокачественная эпидемия здоровья. Надо подождать.

Вот и ждала.

Наконец прибежал как-то знакомый шофер. Ему сказали, что богатая американка ищет русскую сиделку. Предупредили, что долго там не продержаться, но попробовать можно.

Обрадовалась, побежала.

Дом оказался очень странный. Восемь человек прислуги, и никто ничего толком не знал. Больная оказалась совершенно здоровая, но, по объяснению прислуги, так перепилась, что совсем спятила. Теперь ее пять докторов лечат. Ей семьдесят четыре года, это всем известно. Прислуга меняется каждый день. Живет американка одна. Три автомобиля, два шофера. Всех замотала. Ни днем, ни ночью покоя нет. Месяц тому назад прогнала последнего любовника и совсем одурела.

Пока велась эта беседа, по всему дому звонили звонки, хлопали двери, бегали люди.

Вошла молоденькая горничная, растерянная, с красными пятнами на щеках. За ней прибежала пожилая дама, очень почтенного вида, очевидно, домоправительница. Тоже растерянная.

– Мари! Где Мари? Ах, вот Мари! – обратилась она к молоденькой горничной. – Приготовьте сейчас же серое платье. Мадам хочет…

– Я уже не буду, – отвечала Мари. – Она меня только что выгнала.

– Ну, в таком случае, я пошлю Жаклин, – ничуть не удивилась домоправительница. – А это новая сиделка? Идемте, я вас провожу к мадам.

«Посмотрим, что это за старая ведьма», – думала Лиза, входя в спальню.

Но старой ведьмы там не оказалось. Там была красивая, стройная женщина лет сорока, с удивительными бледно-сиреневыми волосами, покрывавшими ее голову шелковистыми локончиками. Она полулежала в большом кресле, закутанная во что-то волшебно-розовое, а рядом на табуретке примостилась девица в белой блузе и делала красавице маникюр.

– Вы новая сиделка? – спросила она Лизу. – Вы умеете разливать чай?

– Да-а… – удивилась Лиза.

– Какой у вас бестолковый вид. Та сиделка, которую я прогнала, объяснит вам все, что нужно. Как вас зовут?

– Лиза.

– Какое глупое имя. Ну, что же вы ждете? Можете уходить. Марджори, – обратилась она к домоправительнице, – уведите эту гусыню.

Марджори повела совершенно растерявшуюся Лизу вдоль длинного коридора.

– Не обращайте внимания, – успокаивала она ее. – У нее не все клепки на месте. Но платит она хорошо.

– Неужели правда, что ей больше семидесяти? – ахала Лиза.

– Ну конечно, чего же тут удивительного? На морде кожа стянута, на теле все, что разбухло, подрезано, что отвалилось, пришито, ресницы подклеены. Каждое утро приезжают к ней из института красоты две мастерицы, размачивают, разглаживают, раскрашивают.

Лиза удивлялась, качала головой.

Прогнанная сиделка сказала, что надо давать, что вспрыскивать. Старуха была отравлена вином и наркотиками. От подагры у нее распухли колени, и она не может больше танцевать, что ее приводит в бешенство.

– Вот здесь шкап для ваших платьев, – сказала сиделка. – Но не стоит ничего развешивать – все равно она вас скоро прогонит.

Лиза съездила за своим сундучком и водворилась на новом месте.

Проводившему ее знакомому шоферу она рассказала обо всех чудесах американки, и он долго качал головой и пощелкивал языком.

– Вот это жизнь! Вот это я понимаю! Эх, хоть бы недельку так пожить!

Лиза улеглась и стала засыпать, когда снова ее разбудил звонок.

На этот раз хозяйка была не одна. Она сидела на постели, и горничная смывала ей с лица наложенную на него мастику.

– Идите скорее, Шарп. Что вы смотрите? Я же вам сказала, что буду вас звать Шарп. У меня была собака Шарп. Возьмите от этой гусыни лосьон и вымойте мне лицо. Она ничего не умеет. Уходите прочь! Вы! Нет, совсем, совсем уходите прочь из моего дома. Шарп, разбудите Марджори, пусть она вызовет сейчас же шофера, чтобы он увез эту гусыню из моего дома.

В пять часов Лизу снова разбудил звонок.

Американка держала в руках большое круглое зеркало и внимательно рассматривала свой лоб.

– Вы очень долго заставляете себя ждать, Баг. Вы помните – я вам сказала, что я буду вас звать Баг. Это легче всего. У меня была лошадь Баг. Посмотрите, Баг, не нужно ли мне сделать волосы немножко синее?

– Ах, нет, – отвечала Лиза, широко открывая слипающиеся глаза. – Так очень хорошо.

– Вы ничего не понимаете. Знаете, я лучше буду вас звать Джонни Дэф. Это имя моего третьего мужа. Это будет легче всего запомнить.

– Отчего же вы не спите? – вступила Лиза в свои обязанности. – Постарайтесь заснуть.

– Я не могу спать. Мне скучно спать. Уходите прочь, мне с вами еще хуже.

В восемь часов утра пришла массажистка. Ждала до десяти. В девять пришли из института красоты. Ждали до одиннадцати. В половине двенадцатого пришел доктор. Ждал до часу. Все нервничали, все говорили, что время было им назначено, все бегали к телефону, объясняли, умоляли кого-то подождать. В общем, каждый прождал больше двух часов. Перед приемом доктора на кровать постелили бледно-розовое атласное белье.

– Это всегда так, – объяснила Марджори Лизе. – Для докторов – все розовое атласное. Для дневного отдыха – все из красного крепдешина. Для профессора – голубой атлас. На ночь – белый батист. Меняем все три раза в день.

В это утро доктору не повезло.

Американка его выгнала:

– Прочь! Прочь! Уходите прочь!

Доктор вышел, пожимая плечами. Видя новую сиделку, чтобы спасти положение, нахмурился и сказал:

– Она сегодня очень нервна. Я завтра привезу вам новое лекарство.

– Джонни Дэф! – крикнула из спальни американка. – Бегите вслед за доктором и скажите, чтобы он больше не смел сюда приходить! Прочь! Прочь!

В четыре часа пришли три примеряльщицы от модистки, принесли шляпы. Американка очень себе в этих шляпах понравилась, дала каждой девице по сто франков на чай и велела поскорее закончить.

Через час после их ухода она вдруг подбежала к телефону, вызвала хозяйку шляпной мастерской и стала кричать, что шляпы отвратительны, что она от них отказывается, что мастерицы дерзкие и наглые и что она просит немедленно их прогнать, иначе она не закажет ни одной шляпки.

За завтраком, изысканным и великолепным, хозяйка ела с аппетитом, но за последним блюдом неожиданно решила, что все было дрянь, и велела сейчас же прогнать повара.

Пока американка отдыхала в красных простынях, Лиза бродила по дому. Настроение было истерическое. Казалось, еще минутка, и закричит, заплачет, затопает ногами. Хотелось отвлечься, почитать что-нибудь. Но во всем доме не нашлось ни одной книги, ни одной газеты.

После завтрака поехали в банк. Американка из автомобиля не вышла, послала шофера к директору. Тот выбежал без шляпы.

Лиза слышала, как он вполголоса спросил у шофера: «Она сегодня в хорошем настроении?» – и сел к ним в автомобиль. Американка долго говорила с ним о каких-то бумагах и, по-видимому, отлично во всем разбиралась.

Потом поехали выбирать платья в один из лучших домов Парижа. Американка капризничала, издевалась над манекеншами, бранила фасоны неприличными словами, коротко, словно лаяла. Все отвечали ей чарующими улыбками.

Вечером прибежал прогнанный доктор. Американка сказала ему: «Вы ничего в медицине не понимаете». Подарила ему тысячу франков. Проходя мимо Лизы, он смущенно пробормотал: «Большая оригиналка!»

Ночью пошли те же истории. На следующий день выгнала шофера, отказалась от всех заказанных вчера платьев. Лиза вертелась, как на пружинах, откликалась на имена всех кошек, собак, лошадей и мужей своей хозяйки и урывала минутку, когда можно было сбегать к себе в комнату, повалиться на постель и поплакать.

«Я не могу уйти. Мне есть нечего. И нечего послать матери. У меня мать умирает. Я не могу уйти».

В четвертую ночь, под утро, когда ее разбудили в пятый раз только для того, чтобы спросить, отослать ли зеленую шляпу или оставить, она вдруг села на кресло у кровати и, спокойно глядя прямо в лицо американке, сказала:

– Я сегодня уйду от вас. Я больше не могу.

Та молча, с большим удивлением, смотрела.

– Я не могу. У меня нет морального удовлетворения.

– Чего нет? – с любопытством переспросила та и потом повторила, удивляясь и словно радуясь новинке: – Мораль-ного удовле-творения.

– Я сиделка, мое дело ухаживать за больными, облегчать страдания, – медленно и толково объясняла Лиза. – А у вас я совсем замоталась, и все по пустякам. Я готова в десять раз больше работать, но настоящую работу. А ведь вы измываетесь над людьми за свои деньги. Я этого не могу. Душа болит.

– Душа? – радостно удивилась американка. – Значит, это вам мешает?

– Н-не мо-гу! – прошептала Лиза и всхлипнула.

– Ну, ну, идите, – все так же удивленно проговорила американка и тихонько дотронулась до ее плеча.

Лиза не могла уснуть. Ей все виделось удивленное лицо американки.

– Нет, она все-таки что-то почувствовала. Что-то до нее дошло. Она человек, – человек, испорченный богатством и раболепством, но душа у нее есть.

И ей представилось, как она пробудит эту душу, направит нежно и ласково на доброе и светлое.

– Люди или бедны, или жадны. Вы только это в них и видели, только тем и занимались, что мучили их вашими деньгами. И вот смотрите, я, нищая, отвергла их и ухожу.

И ей снились приюты, богадельни, больницы, созданные преображенной американской душой.

Она плакала от счастья.

– И все это, в сущности, сделала я.

Под утро она заснула, заспалась, вскочила, испуганная, но, вспомнив о «перевороте», радостно побежала к своей хозяйке. Но у дверей ее спальни остановилась. Остановил ее голос американки, громко и отчетливо говоривший:

– …чтобы прислали новую. Эту, русскую кобылу, я сегодня ночью выгнала. И не давайте ей за две недели вперед, как заплатили той гусыне. Она прожила всего четыре дня, она истрепала мне все нервы, она дура, она хуже той воровки, которая унесла мое кольцо. Вон ее из моего дома. Вон! И чтоб не смела… и чтоб не смела…