Текст книги "Журнал «Рассказы». Колодец историй"
Автор книги: Наит Мерилион
Жанр: Городское фэнтези, Фэнтези
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
А сейчас…
– На Фрайкоп так на Фрайкоп!
Можно было смалодушничать и принять мамин подарок молча, а можно было сказать что-то про любовь и благодарность. Но Ларго знал: есть слова, которые несут в себе нечто более важное. Они наделены сакральным смыслом, и для каждого человека находятся свои. Они словно ключи, что отпирают тайные комнаты в глубинах души. Такими словами не бросаются, их говорят лишь однажды, и вовсе не в знак благодарности и не в качестве манипуляций, а искренне и от всего сердца.
Ларго демонстративно надел на себя снежную шапку.
– А ты, мама, – он поднялся и посмотрел ей в глаза, – ты – настоящий Тсерингер.
Сергей Пономарев
Пять слов Рунольва
В начале
Тишина стала громче.
В Бальлейве под утро рожали сразу две женщины: жена вождя Анника и швея Сольве́иг.
Природа предчувствовала чудо рождения: ветер свистел между скрипучих половиц, острые градинки осыпали звоном крышу, солнце стеснялось выглядывать из-за соснового леса на горизонте.
Для маленького Бальлейва такое событие было редкостью – здесь и за месяц могло двух младенцев не явиться на свет.
Старый звездочет Бе́рнард поцеловал еще не проснувшуюся жену в лоб и сказал, глядя в окно:
– Боги негодуют. Грядет что-то.
– Куда ты собрался в такой мороз? – Она заерзала в постели и приоткрыла глаза. – Спи!
– Нехорошее что-то, – прошептал он, вышел на улицу и направился к дому повитухи.
Путь недалекий, всего сто шагов. Но старому звездочету он дался нелегко: обувка из бычьей кожи застревала в глубоком, по колено, снегу, шерстяной капюшон то и дело срывал ветер, мороз заползал под одежду, пальцы леденели – даже вязаные рукавицы не спасали.
Бернард подошел к домику и сразу услышал крики – они заглушали свист ветра, топили остальные звуки искренностью и остервенением.
Окна дома повитухи были завешаны шкурами – как и положено по обычаю, – но свет все равно пробивался, окаймлял края желтизной. Из трубы валил белый дым, ветер сбивал его, кружил и уносил вслед за собой – на север, к богам.
Бернард пристроился на маленькой скамейке у окна. Заходить не решился: нечего мешать. А слышимость и тут прекрасная. Главное, не замерзнуть – для этого, если что, амулет имеется, сбереженный еще с прошлых зим.
Бернард предчувствовал грядущее Событие. Погода, одновременное рождение, звезды – все говорило о том, что сегодняшняя ночь переломит историю Бальлейва. Главное, чтобы не перегрызла, словно Фенрир луну.
Старый звездочет Бернард ужаснулся, когда крики за окошком сменились плачем.
Плакал только один ребенок.
Либо второй не выжил. Либо… У Бернарда перехватило дыхание от второго предположения: пальцы оледенели окончательно, перед глазами помутнело. Он вскочил со скамейки и быстро, как мог, добрался до двери. Распахнул ее одним движением – слишком сильным для старика.
Из дальней комнаты, открыв дверь, вышла повитуха. Услышала ворвавшегося звездочета и вышла проверить, в чем дело.
Она держала в руках двух мальчиков. Один ревел. Второй – живой, абсолютно живой – молча осматривался по сторонам. Маленькие пальчики двигались в воздухе, перебирали его нежно, плавно, словно играя на струнах. Он не издал ни единого звука даже в момент рождения.
И Бернард, и повитуха знали: это возможно только в одном случае.
– Кажется, родился Безмолвный, – улыбнулась она. – У нас! В Бальлейве!
Бернард кивнул, присел на скамейку, успокаиваясь, – сердце колотило по ребрам, сбивая дыхание, – сделал глубокий вдох и достал амулет. Если не восстановить силы сейчас, можно и к богам отправиться от волнения.
– Наконец-то, – сказал он слабым голосом. Амулет еще не начал действовать. – А я уж думал, не доживу.
Было
Вначале было Слово. Потом – слова, слова, слова…
Про день моего рождения складывают легенды.
Говорят, Фенрир выл так, что переворачивались в морях корабли, словно бумажные.
Говорят, солнце не поднималось из-за горизонта до обеда, опасаясь могучего Слова моего.
Говорят, на следующий день началась весна – таяли снега, деревья наконец украсила листва, а ветер стих.
Говорят в Бальлейве много. И почти все – врут. Хоть здесь и пяти тысяч голов не насчитаешь, болтовня не отличается от больших племен – байки лепятся по тем же заготовкам. Так говорит учитель Бернард. И я ему верю.
Старый звездочет рассказал мне, что в тот день абсолютно точно и наверняка произошли лишь два важных события – помимо самого рождения двух младенцев.
Первым событием был разговор его, Бернарда, верного учителя моего, с вождем Бальлейва.
Хижина вождя – шикарная, громоздкая, сосновая – в тот день наполнилась праздником. Лилась по бокалам брага, музыканты били в барабаны, пахло хлебом и жареным оленем. Еще бы – у вождя родился сын.
Звездочет прервал праздник. Когда они с вождем остались наедине, Бернард прошептал:
– Родился Безмолвный. Почти одновременно с вашим сыном.
Захмелевший вождь ударил могучим кулаком по столу. Бокал с брагой дрогнул.
– Почему он? Почему не мой сын?
– Радуйтесь, – сказал звездочет. – Нам больше не страшны враги. Бальлейв будет процветать, если все сделать правильно. Это великое счастье. Хоть и великая ответственность.
– Но почему? – не унимался вождь. В нем говорил не здравый рассудок, но хмель.
Бернард говорит, что ему удалось убедить вождя: путь Безмолвного – не радость, но бремя.
И праздновали они вдвое усерднее.
Вторым событием стала беседа Бернарда с Сольвеиг, моей матушкой, истощенной сложными родами.
В нашей маленькой бедной хижине никакого праздника не намечалось. Я был третьим сыном, и рождение обещало стать лишь очередной вехой в истории семьи.
– Ваш сын – Безмолвный, – сказал звездочет, глядя в ее широкие глаза цвета предштормового моря. – Вам известна их участь?
Сольвеиг не выразила ни испуга, ни радости. Лишь кивнула в ответ, словно знала это заранее.
– Избранные рождаются по воле богов. – Бернард взял мою маму за холодную расслабленную руку. – Они меняют жизни народов. Они дарованы свыше, чтобы защитить нас от великих опасностей.
Сольвеиг не проронила ни слова.
– Мне придется участвовать в его воспитании. Мне нужно огородить его от лишних Слов. И научить нужным.
Сольвеиг сказала:
– Да будет так.
С тех пор старый звездочет Бернард стал мне вторым отцом.
В библиотеке Бернарда было всегда светло от десяти свечей. Здесь пахло пылью и бумагой.
– Боги сжалились над нами. – Старый звездочет сидел передо мной за широким столом, сложив руки на книге предсказаний. – Сжалились, Рунольв. Ты родился в хорошей семье. Ты родился под руководством хорошего вождя. Некоторым Безмолвным везло меньше – и их первые Слова становились бесполезными, ненужными. Они растворяли Слова в воздухе, как болтуны или жалкие сплетники. Их не наставили на нужный путь. А нам повезло. Очень. Ты это понимаешь?
Я хотел сказать: «Да». Но я не мог говорить. Поэтому лишь кивнул.
В любом случае я соврал. Что мог понять пятилетний немой мальчишка? Пусть и наделенный силой богов.
Слово
Боишься – не говори, сказал – не бойся
Я произнес первое Слово в десять лет.
Каждый день я проводил с Бернардом. Он рассказывал мне истории четырех последних Безмолвных – только и́х жизни отразились в рукописях, остальные были лишь мифами.
Бернард доказывал мне важность каждого Слова. Пояснял, как один звук может изменить мир. Как сдерживать себя в критичных ситуациях. Все это звучало красиво, но было неподвластно десятилетнему мальчишке.
Старый звездочет учил меня хранить Слова. Чтобы потом направить их на благое дело. Чтобы сохранить мне жизнь. Я знал, что он волнуется за меня больше, чем мать и отец, которые давно переложили воспитание сына на Бернарда.
Он пытался уберечь меня от пустого сотрясания воздуха, но не уберег.
Каждый день, укутавшись в меховое одеяло, я пытался произнести хотя бы один звук, но из меня не выходило даже мычания. Грудную клетку сдавливало, ребра цепко обхватывали сердце, горло немело. Я чувствовал лишь удушье.
И я поразился той силе, которая вышла из меня вместе со Словом солнечным зимним днем.
– Рун! – услышал я крик за окном. – Выходи играть!
Они играли в снежки – Кнуд, сын вождя, и его друзья. Они редко брали меня в игры. Бернард говорил, что это из-за Кнуда, – мальчик, родившийся со мной в один день, попросту завидовал. Моей силе, которая когда-то досталась не ему. Промахнулась.
Знал бы он, каково это – быть ребенком, на которого возлагают чрезмерные надежды.
Знал бы он, каково это – вместо игры идти учиться науке, которую не может познать никто в мире. Даже старый звездочет, что бы он там ни говорил.
Знал бы он, каково это – не говорить, когда хочешь сказать.
Кнуд не знал. И поэтому завидовал. Остальные опасались. Но шли на поводу сына вождя.
Я выбежал на улицу. Братья и родители еще спали – дневной сон считался не нормой, но необходимостью.
Был прекрасный день. Снег трещал под ногами, солнце фейерверком искрилось в нем, свежесть заполняла легкие.
Мы кидались друг в друга снежками. Изворотливый Кнуд постоянно попадал в меня – то плечо зацепит, то по ноге чиркнет, то прямо в солнечное сплетение залепит. Я же постоянно промахивался.
– Ну что, отродье? – ехидничал осмелевший и одурманенный своими победами Кнуд. – Давай, попади в меня!
Он что-то шепнул на ухо своему другу и двинулся ко мне.
– Давай! Смотри, как я близко, немой! Давай, а? Слабо?
Никто, кроме Кнуда, не смел так меня называть. Я чувствовал, как обида поднимается от груди к горлу, заполняет внутренности.
Я замахнулся и со всей силы метнул в него снежок. Кнуд увернулся.
– Что, слабак? Ну давай!
Он подхватил снег, слепил ком и метнул в меня. Лицо обожгло ледяным. Обида переросла в ярость.
Я метнул еще один снежок и снова промазал.
– Ни говорить не может, ни играть! Слабак!
Еще один снежок попал мне прямо в ухо. Боль смешалась с яростью и переросла в ненависть.
И в этот момент сзади ко мне подошел друг Кнуда. Он закинул мне за меховой воротник целую горсть снега.
Безобидная шутка обернулась трагедией. Вся злость, вся боль, все отчаяние, скопившееся во мне, – все выплеснулось наружу Словом.
Я обернулся и, увидев хохочущее, ехидное, насмехающееся лицо дружка Кнуда, прошептал:
– Умри.
Время замедлилось.
Солнце искрилось фейерверками, а тряпичное, потерявшее жизнь тело мальчишки оседало на снег.
Я стоял, чувствовал, как ледяная влага скользит по спине, и не мог двинуться с места. Тело не слушалось, конечности онемели, Слово ускользало из меня вместе с частичкой жизни. Поднялся ветер.
Кнуд рванулся вперед, оттолкнул меня в сторону, рухнул на колени перед обмякшим на снегу другом.
– Что ты наделал?! – Он указал на меня пальцем. – Слышишь, ты, отродье? Я убью тебя! Убью! Я отомщу!
Слово уплыло окончательно и бесповоротно, вернув мне возможность двигаться. Я закрыл лицо ладонями и впервые понял смысл всего, что говорил мне Бернард.
«Умри» – стало первым из пяти отведенных Безмолвному Слов. Разве достойно оно Рунольва – объединителя племен, спасителя народов, укротителя штормов?
Даже лучшие ошибаются. Но я явно не был лучшим, как показала жизнь. Хоть и мог бы им стать.
Наверное, так было предрешено.
– Ты приблизился на одно Слово к смерти! – Я никогда не видел Бернарда таким разъяренным. – Еще одна подобная выходка – и я больше не встану на твою защиту. Отдам тебя на съедение вождю и его семье! Или сам вызову костлявую за тобой! Ты. Меня. Понял?
Я кивнул. И на этот раз не соврал.
И
Слова, которые сказаны, что-то означают, даже если ты ничего не имел в виду.
Второе Слово я произнес в девятнадцать лет.
Вождь и его свита не раз обращались к нам с Бернардом. Они требовали поддержки. Они молили о помощи. Они просили о Слове.
Пять лет назад на нас пошло войной племя Ингоуг.
– Насколько они сильнее? – спросил Бернард, стоя у окна своей библиотеки в свете свечей.
– Наши силы равны, – признался вождь.
– Это недостойно Слова, – отрезал старый звездочет.
На той войне погибли мой отец и один из братьев. Но Слова так и не потребовалось – мы победили.
Два года назад из леса ушли звери. Затянувшаяся зима лишила охотников добычи, а людей – пропитания.
– Мы не проживем и месяца. – Вождь упер кулаки в стол звездочета. – Все умрут от голода.
– Нужно ждать, – сказал Бернард. – Боги смилостивятся над нами. Мы не можем тратить Слова. Помни – осталось всего четыре.
– Прекрасно помню! Твой Безмолвный – маленький глупец! Как и ты! – Вождь хлопнул дверью так, что смерчи пыли закрутились между половиц.
Бальлейв пережил голод. Потеплело, звери вернулись в леса, охотники закинули луки за широкие спины и двинулись за спасением.
От последствий голода погибла мама и второй брат. Я носил им еду, помогал, пытался вы́ходить, но болезнь кишечника измотала старенькую Сольвеиг и вечно хворающего старшего ее сына.
Я осиротел. Стоя над могилами родных, я корил себя за то, что не смог вымолвить Слова. Пытался, но не смог.
Я подумал, что онемел навсегда и окончательно – после той дурацкой выходки, стоившей жизни невинного, боги забрали у меня силу.
Но они этого не сделали. Хоть и были бы правы.
Старый – уже слишком старый – звездочет пришел ко мне поздним вечером после встречи с вождем. В свете луны он казался измученным, утратившим последние силы: тени углубили морщины, мороз сделал кожу грубой, от волнений и голода губы его иссохли и посинели.
– Эпидемия продолжает свирепствовать, – сказал он, обрушившись на старую, сколоченную еще отцом скамью. – Людям нужно Слово.
Эпидемия забирала людей Бальлейва одного за другим уже месяц. Жители харкали кровью. Жители слепли. Жители запирались в хижинах, боясь, что недуг заберет их на улице, а снег засыплет обездвиженные тела навсегда.
Болел даже сам вождь. Он забаррикадировался в старой казарме, не подпуская к себе никого, общаясь только через массивную дубовую дверь.
– Тебе нужно лишь сказать. – Глаза Бернарда теряли жизнь. – Одно Слово. И все больные станут здоровыми. И все будет как прежде.
Я покачал головой. С возрастом старый звездочет потерял хватку. Раньше он догадался бы и сам.
Я написал ему записку. Объяснил, что эпидемия не исчезнет, если я просто всех оздоровлю. Эпидемия продолжит забирать людей Бальлейва. А если изгнать ее – она может вернуться.
Нужно найти источник эпидемии. И уничтожить его. Только тогда мы могли спасти народ Бальлейва.
– Ты прав, Рунольв. Я чуть не заставил тебя сказать лишнее Слово. Горжусь тобой, – сказал Бернард, и впервые за девятнадцать лет я увидел в его глазах слезы. – Я вижу, что все было не просто так. Горжусь, сынок, – добавил он.
Сначала мы думали, что заразу принесли убитые ранее животные. Вождь приказал избавиться от всей еды и отправил охотников за новой дичью. Прошла неделя, но случаи заражения не прекратились.
Потом мы думали, что отравлена наша вода. Вождь велел опустошить старые колодцы и наполнить их новой водой. Прошло еще десять дней, но ничего не изменилось – здоровые люди вдруг внезапно, в один день, начинали кашлять кровью, терять слух, зрение и рассудок.
Только спустя месяц после первого случая заражения звездочет предложил проверить вещи. Возможно, через них на Бальлейв наслали проклятье.
Все подарки и передачки из других племен, все найденные случайно предметы, все покупные одежды и доспехи – всё указом вождя должно было быть выложено на центральной поляне, у большого костра.
Старый Бернард обратился к звездам. Он сидел на коленях, освещаемый огненными всполохами, раскрыв древнюю книгу заклинаний, смотрел на ночное небо и делал пометки на длинном пергаменте.
Гора вещей перед ним была выше костра. Я сидел рядом с учителем, унимая дрожь в оледеневших коленях, не в силах представить, каково сейчас было звездочету. Он терял остатки силы с каждым ледяным порывом ветра, с наступающей на Бальлейв болезнью, с неминуемой старостью.
Бернард на исходе сил искал источник заразы, но звезды пока не давали ответа.
– Почему мы не сделали этого раньше? – спросил тихо кто-то из свиты вождя.
– Заткнись, – прокричал слышавший каждый шорох в ночи звездочет. – Звезды говорят конкретно. Они не абстрактны. Спроси у них, в чем проблема, и они помолчат. Спроси, в чем проблема здесь – из находящегося передо мной, – и они могут дать ответ. Заткнись, – повторил он. – И не мешай.
Больше никто из свиты вождя той ночью не проронил ни слова.
Рано утром, когда солнце пробилось сквозь сосновый лес и облизало первыми лучами снежную поляну, звездочет выдохнул и дрогнул.
Звезды уже исчезали с быстро светлеющего неба, но Бернард указал на них.
– Видишь, как под утро сложились светила? Это ответ. Это кинжал.
Я разглядел клин звезд, но не видел в нем никакого кинжала. Кивнул лишь из уважения к старому Бернарду.
– Найти все холодное оружие! – приказал Бернард и повалился на снег.
Кинжал из Ингоуга, который после войны прихватил с собой один из воинов Бальлейва, лежал передо мной. Я не чувствовал опасности. Не чувствовал в нем эпидемии. Не чувствовал ничего.
Поэтому не мог вымолвить, как всегда, ни звука.
Я знал, что звездочет не ошибался. Но Слово все еще таилось внутри меня, недвижимое. Не хватало эмоций. Не хватало ненависти. Обиды. Боли. Всплеска, импульса, взрыва. Того, что испытывал девять лет назад оскорбленный и глупый мальчишка.
Я закрыл глаза.
Смешки Кнуда, его насмехательства – никаких чувств. Давно забытое старое.
Бессилие ночью, под меховыми одеялами, когда удушье сдавливало горло, – снова пусто.
Могила родных. Отца, матери, братьев. Почему ты, Безмолвный, не смог оградить их от смерти? Почему?
Буря поднялась из недр души, свернула внутренности, исцарапала сердце.
Младший брат, не знающий, что его заберет война, подбегает с двумя игрушечными мечами:
– Давай, Рун, давай сразимся! Давай! Кто кого?
Мы выбегаем во двор, в шутку бьемся, боремся. Два мальчика в снегу – беззаботные, веселые, полные жизни.
Отец, не подозревающий, что умрет от клинка воина, шепчет:
– Рунольв, милый, ты чего такой грустный?
Широкая ладонь отца гладит узкое сыновье плечо.
– Рассказать сказку?
И он рассказывает о храбрецах, которые пожертвовали собой ради всеобщего блага. И от этой истории в груди становится теплее, мысли о прекрасном будущем захватывают мальчишечье сознание, а дурные думы сразу отступают.
Мама ставит передо мной на стол горячий суп.
– Очень вкусно, Рунольв. Только попробуй!
И ее улыбка.
Я сжал кулаки и произнес Слово. Вымученное, выстраданное, перегрызенное трагедиями моей семьи.
– Изыди.
Пространство вокруг как будто на секунду светлеет. Слово выходит из меня, вытягивается молнией, пронзает кинжал. Гремит так, словно боги молотами сотрясают острова.
От кинжала остается только пыль. Она секунду висит в воздухе, а потом пеплом оседает на старом столе звездочета.
Все.
«Изыди» – второе Слово, произнесенное мной. И за него мне не было стыдно.
Вождь умер, не дождавшись всеобщего излечения. Его обезображенное предсмертными судорогами тело вытаскивал из казармы новый вождь – девятнадцатилетний Кнуд.
– Мы пойдем на Ингоуг войной, – сказал он у костра, во время церемонии посвящения. – Мы выжжем дотла их дома и заставим их страдать. Они поплатятся за то, что сделали. С помощью своих грязных колдунов они отравили кинжал, потерянный их солдатами. Они наслали на нас болезни. Они никогда так не ошибались. Они ответят!
Кнуд увидел меня в толпе и подозвал к себе.
– Помните! С нами – Безмолвный.
Он поднял мою руку вверх. Толпа ликовала – скрип снега мешался с громогласными выкриками, загрохотали барабаны, костер выпустил в небо сноп искр.
– Безмолвный убережет нас. Поможет привести Бальлейв к славе островов! О нас будут слагать легенды!
Барабаны били все сильнее. Далекая молния разрезала синевой темнеющее небо.
– Они ответят за смерть моего отца. И за смерти наших матерей и отцов. Наших братьев и сестер! – Искренность его звонкого голоса заражала людей.
А потом он отвел меня в сторону и шепнул на ухо:
– Ничего не забыто, Рунольв. Но я не могу ради личной вражды жертвовать интересами племени. Нам придется пойти одним путем, чтобы привести Бальлейв к процветанию и славе.
Я не злился на Кнуда за детские обиды. Он был человеком куда лучше, чем я.
– Он будет мудрым правителем, – сказал окончательно поседевший и изнуренный старый звездочет Бернард, когда я расписал ему на пергаменте слова Кнуда. – Жаль, я этого не увижу.
Смерть подбиралась к старику все ближе, он не мог этого не чувствовать.
Слово
Слезы – это слова, которые сердце не может произнести.
Мне исполнилось двадцать семь, когда я сказал третье Слово.
Кнуд уверенно вел Бальлейв к величию. За восемь лет мы захватили острова, на которых проживали ингоуги. Их поселения покорились могуществу и силе новой армии.
Говорили, что новый полководец – самый могущественный и бесстрашный воин на всех островах и во всех морях.
Говорили, что он не спит, не ест и питается лишь силой неба. Что ему не ведом страх. Что он быстрее молнии и сильнее великана.
Говорили, что Кнуду помогает Безмолвный. И вместе они могут подчинить себе даже богов. Сплетни обвивали нас плющом.
Бальлейв превращался, как выражался Кнуд, в государство. Большие острова хотели бросить вызов молодому воину и его народу – говорили, они готовы идти на нас войной.
Я не вмешивался. Хоть умирающий зведочет Бернард и просил меня подсказывать сыну вождя нужное направление. Но я не хотел.
Ведь со мной произошло худшее – я влюбился.
Ее звали Трин. Чистая.
Мы познакомились на островах ингоугов, где она выросла. Познакомились в день, когда ее народ склонил колени перед великим вождем Кнудом. Познакомились взглядами. Нам не нужно было слов.
Она опустила голову и посмотрела на меня исподлобья. Ее глаза были чище свежевыпавшего снега. Ее волосы волнами гладили тонкие руки. Ее губы дрожали от легкой улыбки.
Она была похожа на молодую маму.
Я подошел к ней, поднял на ноги и увел за собой. Кнуд сделал вид, что не обратил на это внимания.
Старый Бернард пытался уберечь меня от любовных отношений всю жизнь. Он рассказывал, как это больно – пережить всех, кто тебе дорог. Ведь я мог жить вечно – пока не скажу пятое Слово.
Бернард подсовывал мне продажных девок. Он уверял, что от связей с женщинами будут одни проблемы. Дети, если они вдруг появятся, скорее всего умрут еще раньше меня. А этого не достоин ни один из живущих.
Бернард говорил, что жизнь Безмолвного разрушается из-за любви. Напоминал мне историю второго Безмолвного, который потратил последние Слова на то, чтобы воскресить жену и сына. Они не прожили долго из-за проказы.
Бернард разрешал лишь разовые встречи. Никаких привязанностей.
Теперь же умирающий Бернард, укутавшись в меха на широкой постели своей, умолял:
– Прекрати, Рунольв. Я знаю, что это такое. Я прошел через это. Ты можешь сказать много лишнего. Или не сказать ничего полезного для народа. Ты потеряешь свое предназначение. Потеряешь Слово. – Старик привставал с кровати и тянул ко мне иссыхающую ладонь: – Молю. Отрекись от нее. Ты не представляешь, какое это горе. Молю…
Я не мог.
Трин была прекрасна во всем.
Она рассказывала мне дурацкие легенды и сказки ингоугов и звонко смеялась. Она гладила мне горло и сожалела, что я такой молчун. Ее стоны сотрясали хижину, ее тело сводило с ума, ее впившиеся в спину ногти раздирали тело и ласкали его одновременно, сбивая дыхание.
Она училась читать мои книги, но у нее получилась такая нелепица, что беззвучным смехом заходился даже я.
У нее были добрые глаза – это важнее всего.
Влюбленные не видят недостатков друг друга. Они проступают потом – спустя годы. Но в начале все словно заваливает снежной бурей – бурей страстей.
Ранним весенним утром к нам в хижину пришел Кнуд.
Руки вождя были опущены, глаза полнились усталостью. Он сел за обеденный стол, и тяжелая голова его рухнула на широкие ладони.
– Викинги с больших островов отправились к нам. Они идут войной.
Трин ахнула из соседней комнаты.
– В этот раз наши силы неравны, – сказал он. – Пообещай, Безмолвный, что скажешь свое третье Слово, если нас будут громить.
Я пообещал кивком.
– Тогда я прощу тебя. За все.
Я кивнул вновь.
Но обещание так и не сдержал.
Бернард умер, когда зима вновь пришла на острова, когда армия противника приближалась к нам по морю, когда я впервые за долгое время чувствовал себя счастливым – от любви. Жизнь ударила дубиной по голове, вышвырнула сентиментальность из сердца, скомкала и распотрошила произрастающие во мне чувства.
Я очень винил себя за то, что не проронил слезу над могилами братьев и родителей.
Я очень винил себя за то, что тогда – произнося второе Слово, вспоминая их, переживая всю боль за близких, – я тоже сдержался.
Я чувствовал себя бесчувственным уродом, каменным немым изваянием, застывшим в скалах. Поэтому я удивился, когда на могиле старого звездочета Бернарда – второго отца моего – слезы все же вышли наружу, прямо из опустошенной души.
Стыдно. Больно. Горько.
Трин обняла меня. Я обнял ее в ответ. Крепко прижал к себе, поцеловал в висок и прошептал:
– Уйди. – Слово щелкнуло кнутом, шепот разорвал пространство миллионами бликов.
И она ушла.
Последним Словом мудрого Бернарда было:
– Оставь ее. Все, о чем я прошу перед смертью. Ты должен говорить только те Слова, которые помогут Бальлейву. И никаких других. Оставь ее. Молю. Это последняя просьба… Прежде…
Я сидел перед его постелью. Я держал его тронутую Смертью руку. И я чувствовал, что лишаюсь всего.
Каждый день. Двадцать семь лет я каждый день видел его. Каждый. Божий. День. Я боялся его, когда делал что-то не так. Я впитывал его знания. Я чувствовал его любовь. И любил учителя сильнее всех на свете – как бы больно ни было это признавать.
И теперь его – нет? Нет совсем? И не будет никогда?
Так же, как когда-то не станет и Трин?
Я знал, что не смогу оставить ее другим способом. Я не смогу прогнать ее, не смогу причинить ей боль.
– Подумай о ней, – сказал Бернард когда-то. – Каково это, стареть и увядать рядом с Безмолвным? На что ты ее обрекаешь? Ты что, желаешь ей зла?
Учитель Бернард был прав. Но правоту его я осознал только в тот самый день, когда Смерть утянула старого звездочета вслед за собой – в небо, в космос, к звездам.
Когда я шел на похороны, я уже знал, что скажу. Своим Словом я изгонял и себя из ее жизни – и для нее так было лучше.
Она больше никогда не вспомнит немого юнца по имени Рунольв.
В большой приемной Кнуда было жарко – дров натопили как для полчища солдат. У огромной дубовой двери дежурили двое охранников – я видел, как потеют их лица за громоздкими доспехами.
– Ты идиот! Ты нас всех погубил!
Он ходил от одного угла приемной к другому. Плевался. Бил по стенам. Распотрошил медвежье чучело в ярости.
– Осталось два Слова! Идиот! Всего два!
Я прекрасно умел считать. Значительно лучше, чем говорить.
– Ты потратил Слово на девку!
Он не знал всего того, что знал старый звездочет Бернард. Того, что я знал. Это Слово спасло Бальлейв от медленного умирания. Которое последовало бы, оставь я в своем сердце место любви.
– Если сказать четвертое – останется одно. Чертов варвар! Дикарь! Как нам теперь побеждать викингов с больших островов?!
Видел бы он себя со стороны. Носится туда-сюда и пытается разговорить немого никому не нужными воплями. Воплями, которые не изменят вообще ничего.
– Взять Безмолвного под стражу! Пока он еще чего не наболтал!
Стражники у двери переглянулись.
– Сказано – взять! – рявкнул Кнуд.
Я сам подошел к охране. Только тогда они решились исполнить приказ своего вождя.
Третьим моим Словом было «Уйди».
Так было нужно, чтобы спасти сразу две жизни – ее и мою. Так было нужно, чтобы дать Словам менять не только жизнь одного человека, но жизнь народа. Так нужно было, чтобы дать Бальлейву шанс процветать долгие столетия.
Лежа на грубых тюремных нарах, я не жалел ни о чем. И больше ничего не чувствовал. Теперь – окончательно.
Я закрывал глаза и представлял, как Бернард сидит на звездах и, поматывая ногами, зовет меня за собой:
– Пошли, Рун. Пошли, болтун! Расскажи, как же ты справился, а?
И я рассказывал ему, как тяжело далось мне исполнение последнего пожелания его. Рассказывал с улыбкой. Рассказывал громко.
Там я мог говорить.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.