Текст книги "Бова-королевич и другие забытые русские сказки"

Никита Комежяка

В старые годы появился невдалеке от Киева страшный змей. Много народа из Киева потаскал он в свою берлогу, потаскал и поел.

Утащил змей и царскую дочь, да не съел её, а крепко-накрепко запер в своей берлоге.

Увязалась за царевной из дому маленькая собачонка. Как улетит змей на промысел, царевна напишет записочку к отцу, к матери; привяжет записочку собачонке на шею и пошлёт её домой. Собачонка записочку отнесёт и ответ принесёт.

Вот раз царь и царица пишут к царевне: «Узнай от змея, кто его сильней».

Стала царевна от змея допытываться и допыталась.

– Есть, – говорит змей, – в Киеве Никита Кожемяка – тот меня сильней.

Как ушёл змей на промысел, царевна и написала к отцу и матери записочку: «Есть в Киеве Никита Кожемяка, он один сильнее змея; пошлите Никиту меня из неволи выручить».

Сыскал царь Никиту и сам с царицею пошёл его просить выручить их дочку из тяжкой неволи. В ту пору мял Кожемяка разом двенадцать воловьих кож. Как увидал Никита царя – испугался: руки у Никиты задрожали – и разорвал он разом все двенадцать кож. Рассердился тут Никита, что его испугали и ему убытку наделали, и сколько ни упрашивали его царь и царица пойти выручить царевну – не пошёл.

Вот и придумали царь и царицей собрать пять тысяч малолетних сирот – осиротил их лютый змей – и послали их просить Кожемяку освободить всю русскую землю от великой беды.

Сжалился Кожемяка на сиротские слёзы, сам прослезился. Взял он 300 пудов пеньки[5]5
  Пенька – грубое волокно из стеблей конопли.


[Закрыть], насмолил её смолой, весь пенькой обмотался и пошёл. Подходит Никита к змеиной берлоге, а змей заперся, брёвнами завалился и к нему не выходит.

– Выходи лучше в чистое поле, а не то я всю твою берлогу размечу, – сказал Кожемяка и стал уже брёвна руками разбрасывать.

Видит змей беду неминучую, некуда ему от Никиты спрятаться, вышел в чистое поле.

Долго ли, коротко ли они бились, только Никита повалил змея на землю и хотел его душить. Стал тут змей молить Никиту:

– Не бей меня, Никитушка, до смерти! Сильнее нас с тобою никого на свете нет, разделим с тобой весь свет поровну: ты будешь владеть в одной половине, а я – в другой.

– Хорошо, – сказал Никита, – надо же прежде межу проложить, чтобы потом спору промеж нас не было.

Сделал Никита соху в 300 пудов, запряг в неё змея и стал от Киева межу прокладывать, борозду пропахивать; глубиной та борозда в две сажени с четвертью. Провёл Никита борозду от Киева до самого Чёрного моря и говорит змею:

– Землю мы разделили, теперь давай море делить, чтоб и о воде промеж нас спору не вышло.

Стали воду делить; вогнал Никита змея в Чёрное море, да там его и утопил.

Сделавши святое дело, воротился Никита в Киев, стал опять кожи мять, не взял за свой труд ничего. Царевна же воротилась к отцу и матери.

Борозда Никитина, говорят, и теперь кое-где по степи видна, стоит она валом сажени на две высотой. Кругом мужички пашут, а борозды не распахивают: оставляют её на память о Никите Кожемяке.

Сухмантий Одихмантьевич

Пирует ласковый князь Владимир в своём высоком тереме: много к нему гостей понаехало – все богатыри да витязи, a всех краше сам Солнышко-князь, похаживает по гридне[6]6
  Гридня – приёмный зал в княжеском дворце.


[Закрыть] да кудрями потряхивает, смотрит, все ли гости сыты, довольны, не обнесли ли кого чарой зелена вина, яством сахарным, мёдом, брагою. Много уже гости пили и ели, повара с поварятами только успевают на стол подавать. Повеселели витязи, стали хвастать кто силою, кто ловкостью, кто богатством.

Один только богатырь Сухмантий Одихмантьевич сидит за столом молча, до белой лебеди не дотрагивается, зелена вина не пьёт.

– Что же ты, Сухмантий Одихмантьевич, ничего не пьёшь и не ешь, ничем не похваляешься? – спрашивает его князь. – Не обидел ли кто тебя? Не обнесли ли тебя чарою круговою? Не посадили ли тебя не по отчине?

– Нет, князь, – отвечает Сухмантий, – чарой меня не обносили, сижу я по отчине и обидеть меня некому, a даром похвалиться не люблю. Если же хочешь, князь, привезу тебе белую лебедку, живую, не раненую.

Встал богатырь из-за стола, прошёл в конюшню, оседлал своего верного коня, захватил с собою палицу и нож булатный, – поехал ловить белую лебедку для князя.

Приехал к синему морю – не плавают ни гуси, ни лебеди, ни даже утицы серые. Проехал дальше по берегу, к другому месту, где водились птицы: нет и там ни гусёнка, ни утёнка, не то что лебедей. Проехал и к третьему местечку, ничего нет, и ловить нечего. Задумался тогда витязь:

– Как же я поеду к Солнышку Владимиру с пустыми руками? Не быть мне живым, если не сдержу своего обещания… Попробую-ка проехать ко Днепру-реке, не посчастливится ли мне там словить белую лебедку, не раненую.

Приехал Сухмантий ко Днепру и видит, что река течёт не по-старому: помутнела, потемнела, вода с песком смешалась.

Удивился витязь, стал реку выспрашивать:

– Матушка Днепр-река, почему ты течёшь не по-старому, почему ты помутилась, почему воды твои с песком смешались?

– Как же мне течь по-старому? За мной стоят сорок тысяч татар-бусурман, строят через меня мосты калиновые – что они днем настроят, то я ночью вырою. Вот я и выбилась из сил, и помутнела.

Пришпорил своего коня богатырь, взвился конь и перескочил через реку. Стоял на поле дуб, схватил Сухмантий его за вершину да и выдернул с корнем из земли.

– Вот это будет мне дубиночка, с татарами посчитаться, померяться.

Поскакал Сухмантий прямо на татар и стал своею дубиночкою помахивать: где размахнётся – там улица, отмахнётся – переулочек, так и перебил всех татар, только трое убежали и засели в кустах у реки.

Как поехал Сухмантий назад, подъехал к реке, татары и пустили в него свои стрелы. Попали стрелы татарские в бок витязю, он их повынул и залепил раны маковыми листочками, а татар убил своим кинжалом булатным.

Сел Сухмантий на коня и поехал в Киев. Вошёл он в гридню, а князь Владимир Красное Солнышко уже дожидается его, по гридне похаживает, кудрями потряхивает.

– Что, Сухмантий, привёз ли ты мне обещанную лебедь? – спрашивает он витязя.

– Не до лебеди мне было, князь: я проехал ко Днепру-реке, a там стояло сорок тысяч татаровей, шли они к твоему стольному городу, мостили мосты, да я их всех перебил…

Владимир не поверил Сухмантию, думал, что он похваляется. Велел он своим слугам схватить витязя и запереть его в погреба глубокие. Заперли Сухмантия в погреба, a Владимир Красное Солнышко шлёт другого богатыря, Добрыню Никитича:

– Поезжай ко Днепру, посмотри, правду ли говорит Сухмантий Одихмантьевич.

Вернулся Добрыня и рассказывает князю:

– Приехал я ко Днепру-реке и нашёл сорок тысяч татар: все лежат мертвые, побитые, a у самой реке нашёл и дубиночку Сухмантьеву, вся она раскололась в щепы, вот привёз её тебе показать. Правду сказал Сухмантий, побил он татаровей этою дубиною.

Посмотрел Владимир на дубинку, подивился; взвесили дубинку, и вытянула она девяносто пудов. Позвал тогда князь своих слуг.

– Выводите скорее Сухмантия из глубоких погребов, приведите ко мне, перед мои ясные очи, я хочу его пожаловать за его великую услугу: дам ему города с пригородами, дам ему села с присёлками, дам ему казны, золота, сколько он хочет.

Пришли слуги к Сухмантию и сказали ему:

– Выходи, витязь, на свет Божий, князь хочет тебя жаловать за твою великую услугу.

Вышел Сухмантий из погреба, но не пошёл ко Владимиру: не снесло его богатырское сердце лютой обиды. Пошёл богатырь в чистое поле и сказал:

– Не умел меня Солнышко, Владимир-князь, чествовать, миловать за мою великую услугу, не видать же ему никогда моих ясных очей.

Выдернул он листочки из ран и промолвил:

– Потеки, моя горючая, неповинная кровь, пролейся Сухман-рекою по чистому полю.

Умер богатырь и стала его кровь Сухман-рекою, и течёт эта река и поныне в чистом поле. А на том месте богатырю славу поют, славу поют, честь воздают.

Калин-царь

Из-за Чёрного моря, с Золотой Орды, поднялся татарский царь Калин Калинович с сыном своим, Таракашком Корабликовым, с любимым зятем Ульюшкою.

Три года копил злой Калин-царь силу несметную, орду бесчисленную, да ещё и сын вёл сорок тысяч, и зять тоже сорок. Было с ними сорок одних царей да царевичей, королей да королевичей. Идёт орда, шумит-гудит, что саранча ненасытная: где пройдёт, там один пепел останется, всё поест, всё сожжёт, a что получше, с собою прихватит. Ha сто верст орда растянулась, от конского пару, от пыли тьма стоит, не видать днём солнца ясного, ночью месяца светлого, a от духу татарского всякий крещёный человек за три версты бежит.

He дошёл Калин-царь семи верст до Киева, остановился y Днепра, раскинул полотняный шатёр и велел войску своему привал сделать. Расположились татары в широком поле, расседлали коней, разложили костры: кто конину варит, кто сбрую чистит, кто коня кормит-поит, a царь Калин в своём шатре сидит на ременчатом стуле, за дубовым столом и пишет грамоту ко Владимиру стольно-киевскому. Написал он грамоту скорёхонько и кликнул клич по всему стану:

– Эй вы, мурзы-бурзы, татаровья, кто из вас умеет говорить по-русски? Кто бы мог мне отвезти грамоту мою в город Киев, ко князю Владимиру?

Молчат мурзы-татаровья, друг за дружку хоронятся.

Выкликнул тут Калин-царь во второй раз, выскочил к нему один бурза-мурза, татарин, ростом трёх сажен, голова с пивной котёл, промеж плечей косая сажень уложится.

– Ай же, ты, Калин-царь милостивый, я знаю по-русски, могу свезти твою грамоту.

И наказывает ему Калин-царь:

– Поезжай ты, посол мой, не путём дорогою, a лесами дремучими, лугами широкими, не въезжай в Киев через ворота, a перескакивай прямо через стену городовую, через башню наугольную; во дворе княжеском бросай своего коня непривязанного, входи прямо в гридню столовую, да смотри, двери настежь распахивай; поклонов перед князем с княгинею не отсчитывай, a прямо бросай им на стол мою грамоту…

Едет посол, как приказано, скачет через стену киевскую, входит в гридню, не кланяется, бросает грамоту на дубовый стол.

– Эй, ты, князь стольно-киевский, ты готовь-ка скорей свой Киев, очищай-ка улицы, расчищай ряды, накури побольше зелена вина, наш грозный Калин-царь к тебе в гости жалует, хочет взять себе в жены твою княгиню Апраксию; отдавай-ка без бою, без кровопролития, не отдашь добром – возьмём силою, всем вам тогда живым не быть.

Сказал посол, повернулся, без поклона вон пошёл, дверь за собою захлопнул, так что оконницы зашатались, стекла попадали.

Запечалился Владимир, закручинился, на беду же тут и богатырей ни одного не случилось: «Разорит злой Калин-царь стольный мой Киев город, возьмёт он меня в плен с княгинею, сожжёт он Божии церкви, а иконы святые по реке вплавь пустит».

Надел Владимир чёрное платье, пошёл в храм Божий молиться. Видит, идёт ему навстречу калика перехожий.

– Здравствуй, Владимир, князь стольно-киевский, что ты приуныл, в чёрное платье оделся, иль недоброе что в Киеве случилось?

Рассказал Владимир калике про печаль свою.

– Hy, этому горю ещё можно помочь, – сказал калика и сбросил с себя платье каличье, и увидел князь Илью Муромца.

Обрадовался Владимир, бросился целовать богатыря.

– Ох, Илья, свет, Иванович, выручи, спаси от беды неминучей, созови богатырей, послужи, постарайся за веру христианскую.

– Да ведь ты, князь, нас с богатырями нынче не жалуешь, не чествуешь, не велел нам в Киев-то и заглядывать?.. – сказал Илья.

– Ты послушай, свет, Илья Иванович, хоть не ради меня с княгиней, не ради церквей и монастырей, а ради бедных вдов да сирот малых сослужи эту службу великую.

И бил тут Владимир Илье челом до сырой земли. Пошли они в княжеский терем, а Илья и говорит князю:

– Насыпай-ка, князь, одну мису чистого серебра, другую красного золота, а третью скатного жемчуга; поедем-ка мы с поклоном к Калину-царю, попросим у него сроку три дня, чтобы могли мы в Киеве поуправиться.

Поехали они к Калину-царю, поклонились ему с подарками:

– Дай ты нам, Калин-царь, сроку три денька, чтобы нам отслужить обедни с панихидами, чтобы нам перед верною смертью друг с дружкою попрощаться.

Дал им Калин-царь три дня сроку, а Илья поехал к синему морю, где стояли богатыри, его товарищи, и скликал их всех оборонять Киев, спасать вдов и сирот, выручать князя с княгинею.

Подъехали богатыри к Киеву, стали метать жребий, где кому становиться: выпал жребий Илье рубиться посередине.

Стали богатыри рубить силу татарскую, бились, бились, ни много ни мало двенадцать дней, не пивши, не евши, без отдыха. На тринадцатый день примахались их руки белые, притупились сабли острые, призастлались очи ясные, поехали они отдохнуть, соснуть. Илья Муромец не поехал с поля ратного, – знай, рубит, знай, колет без устали.

Видит он: впереди у татар накопаны рвы глубокие, а во рвах натыканы острые копья мурзамецкие. Пристегнул Илья коня, поскакал ко рвам, а конь и проговорил ему по-человечьи:

– Ты хозяин мой, Илья Муромец! Из первого-то подкопа я вылечу, и из второго подкопа ещё выскочу, а в третьем останемся и ты, и я!

Осерчал Илья на бурушку:

– Ах ты, травяной мешок, не богатырский конь! Не хочешь ты служить за веру христианскую!..

Стегнул коня по крутым бёдрам, взвился конь, два раза перескочил, а в третий подкоп упал вместе с хозяином. Набежали татары, заковали Илью в цепи железные, руки-ноги ему сковали, привели к Калину-царю.

– Славный богатырь, Илья Муромец, – сказал ему Калин-царь, – послужи-ка мне верою-правдою, как служил Владимиру, отпущу тебя через – три года с честью, с милостью.

Илья Муромец отвечал ему:

– Будь у меня только сабля острая, или копье мурзамецкое, или палица боевая, я бы уж послужил по твоей шее татарской!

Осерчал Калин-царь, кричит своим слугам, чтобы вели Илью в поле чистое, расстреляли его стрелами калёными. А Илья опять говорит:

– Эх, ты, царь Калин Калинович! И казнить-то ты не знаешь, не ведаешь: кто же казнит богатыря стрелами калёными? Ты вели положить мою буйную голову на липовую плаху, да и отсеки её по плечи…

– Ну, ведите его на поле, отсекайте ему голову, коли ему этого хочется, – приказал Калин-царь.

Повели Илью на поле, положили его на землю, хотят отсечь буйную голову. Лежит Илья, молится угодникам, чует силы-то вдвое прибыло. Как вскочил он с земли, как рванул цепи-оковы железные – свалились с него оковы, рассыпались.

Схватил он тут самого сильного татарина, стал им, как дубинкой, помахивать: где махнёт – там и улица, отмахнётся – переулочек, сам-то приговаривает:

– Крепок татарин – не ломится, жиловат – не рвётся.

Только вымолвил, а голова-то у татарина уж и прочь летит, по пути татар побивает. Испугались мурзы, побежали, по болотам попрятались, по рекам потонули, бегут-приговаривают:

– Не дай нам Бог бывать в Киеве, с русскими богатырями встречаться!

Пошёл Илья к Калину-царю, схватил его за руки, поднял выше головы, бросил о землю – тут его и до смерти расшиб.

Подбежал к Илье его богатырский конь, бурушко косматый, сел богатырь в своё седло черкасское и поехал в Киев, к Солнышку, князю Владимиру. Задали в Киеве пир, какого ещё не бывало, a татары, что в живых остались, в свои степи убрались…

Недолго Илья погостил в Киеве, уехал опять в чистое поле оберегать землю русскую на заставе богатырской, сражаться с врагами-недругами.

Проездил Илья ни много ни мало двенадцать лет, случилось ему быть близко Киева, и говорит он себе: «Дай-ка, побываю я в Киеве, попроведаю, что там деется?»

Подъехал к княжескому терему, видит, у князя Владимира идёт весёлый пир. Вошёл Илья в гридню и остановился у двери. Глядит на него Владимир Красное Солнышко и не узнаёт своего старого богатыря.

– Откуда, – говорит, – ты, старик? Какого роду-племени, как тебя звать-величать?

Илья Муромец усмехнулся да и говорит:

– Свет, Владимир, Красное Солнышко, я Никита Заолешанин.

Всё-таки Владимир-князь не узнал его, так и поверил, что это Никита Заолешанин, не посадил его с богатырями, боярами, a велел ему сесть с детьми боярскими за меньший стол. Тут уж не сдержало сердце богатырское этой обиды. Задрожали стены в гридне, как поднялся Илья с места да как крикнул князю:

– Эй, ты, князь Владимир стольно-киевский, не по чину мне место, не по силе честь; сам-то ты сидишь с воронами, a меня садишь с воронятами!

Князь тут разгневался:

– Уж не думаешь ли ты, Никита, что у меня и богатырей нет, чтобы унять тебя?

Посылает он трёх самых лучших богатырей:

– Идите-ка, проучите невежу, выкиньте его вон из гридни!

Вышли из-за стола три богатыря, стали Никиту поталкивать – стоит молодец, с места его не сдвинуть, даже колпак на голове не шевельнётся.

– Ну, князь, – говорит Илья, – коли хочешь ты потешиться, позабавиться, давай-ка сюда ещё троих богатырей!

Вышли и ещё три богатыря: толкают Никиту, изо всех сил стараются, a он стоит себе на месте как ни в чём не бывало, ни рукой, ни ногой не шевельнёт.

– Давай, – говорит, – ещё троих, видишь, этих мало.

Посылает Владимир и ещё троих: надседаются богатыри, вспотели, a не могут сдвинуть Никиту с места.

А Добрыня Никитич, крестовый брат Ильи Муромца, давно его признал, сидит подле князя, молчит, на богатырей посматривает. Не стерпел наконец Добрыня.

– Аль не видишь, – говорит, – князь, что это не Никита Заолешанин? Разве может кто другой так с богатырями справляться, кроме Ильи Муромца, моего брата крестового, названого? Смотри, князь, не умел ты встретить, угостить дорогого гостя, не удержать его тебе ни честью, ни ласкою.

Илья Муромец между тем тряхнул своею буйною головою, порасправил могучие руки и говорит Владимиру:

– Добро же, Владимир, князь стольно-киевский, теперь уж мой черёд пришёл – смотри, как бы не отпала у тебя охота тешиться.

Как прошёлся Илья раз-другой по гридне, как хватил богатырей одного да другого, да третьего: повалились богатыри, что снопы лежат, кто ползёт, кто сидит, а кто и встать не может, a Илья у стола похаживает, железные сваи между мест, что солому, поламывает, богатырей подталкивает, скамьями потрескивает. Сам князь со страху за печку забился, собольей шубой закрылся.

Уходил Илья своё богатырское сердце:

– Довольно, – говорит, – мне шутки пошучивать, пора и честь знать.

Говорит ему князь Владимир:

– Ой, Илья, свет, Иванович, ты садись на первое место, по правую мою руку, а не хочешь, садись на второе место, по мою руку по левую, а то сядь, куда тебе вздумается, я учествую тебя по чину, по заслуге.

Встал Илья перед князем, скрестил на груди руки мощные, как заговорил, задрожали оконницы в гридне, заходили на столах чаши серебряные:

– Владимир стольно-киевский, князь земли свято-русской, правду тебе сказал мой брат названый, молодой Добрынюшка Никитич, не умел ты меня встретить, угостить с лаской, с почестью, посадил ты меня, богатыря, за меньший стол, на отъезде уж теперь тебе меня не сдержать, поздно схватился чествовать – по тех пор вы меня и видели.

Был тут Илья – и нет его, пропал его богатырский след, по тех пор его и видели…

Михайло Потык

Опять у князя Владимира пир горой; все богатыри в сборе, пируют, веселятся, потешаются… А Красное Солнышко по гридне столовой похаживает, то тому, то другому богатырю службы раздаёт.

Наливал князь чару зелена вина, ковш меду сладкого, подносил старшему богатырю, Илье Муромцу:

– Илья Муромец, свет, Иванович, ты съезди-ка на горы Сорочинския, побей силу неверную, татарскую.

Наливал вторую чашу, подносил второму богатырю, молодому Добрыне Никитичу:

– Эй ты, молодой Добрынюшка Никитич, ты отправься-ка за море, за синее, ты прибавь-ка нам земельки святорусской, чтобы было с кого брать дани немалые.

Третью чару подносил он душечке богатырю Потыку, Михайлу Ивановичу:

– Ты съезди-ка, душечка, Михайло Потык, в Подолье Лиходеево, ты возьми-ка с Лиходея даней-выходов за двенадцать лет с половиною.

Приняли богатыри чаши одною рукою, выпили сразу, не поморщились, седлали скоро-наскоро своих богатырских коней, поехали по чистому полю каждый в свою сторону, исполнять службу княжескую.

Как приехал Михайло Потык в землю Лиходееву, раскинул он шатёр белого полотна на зелёных лугах, на траве шёлковой. Надел он на шатёр маковку красного золота: днём маковка что солнце сияет, ночью не уступит светлому месяцу. У Лиходея Лиходеева была дочь, Марья Лиходеевна, хитрая девушка, всякому колдовству учёная. Увидела она шатёр в поле и просится у отца:

– Отпусти меня, батюшка, что-то прискучило сидеть в тереме, погуляю я в чистом поле с нянюшками, с мамушками, с сенными девушками[7]7
  Сенная девушка – дворовая девушка-прислужница.


[Закрыть].

Отпустил сё отец. Разбрелись по чистому полю нянюшки, мамушки и сенные девушки, a Марья Лиходеевна прокралась к шатру посмотреть, что там деется.

Спит богатырь в шатре, похрапывает, смотрит на него в щёлку девица, посматривает, а богатырский конь оземь копытом бьёт и говорит человечьим голосом:

– Спишь ты, Михайло Потык Иванович! А у шатра-то твоего девица-красавица стоит…

Вскочил Потык на ноги, вышел из шатра – не видит девицы, одни лебеди да гуси по заводям плавают. Присмотрел он лебедку – золотое перо, голова у лебедки унизана нитями золотыми, перевита каменьями самоцветными, скатным жемчугом. «Вот эту лебедку намечу да и подстрелю», – думает витязь; натянул лук, насадил стрелу, метит в лебедь белую – золотое перо, a лебедь-то поднялась высоко-высоко, покрутилась да и спустилась перед самым Михайлом на землю, обернулась красною девицей, Марьей Лиходеевной, и говорит ему:

– He стреляй в меня, молодец, а вези меня на Святую Русь, окрести в православную веру да и женись на мне.

Понравилась ему девица, и дали они друг другу зарок: как женятся, кто первый из них умрёт, с тем и другого в могилу живьём закопать.

He поехал Михайло Потык за данью, а взял с собою Марью – Лебедь Белую и вернулся в Киев. Наезжает в чистом поле Илью Муромца и Добрыню Никитича, везёт с собою Илья добычи, золота, серебра целую кучу, везёт и Добрыня дани немало, что вперёд забрал с покорённых земель, только один Михайло Потык, свет, Иванович, не везёт ни золота, ни серебра, а ведёт за руку одну свою Лебедь Белую.

– Как же ты на глаза к Солнышку покажешься? – говорят ему богатыри. – С чем ты в Киев явишься? Мы дадим тебе золота и серебра, от своих богатств отделим…

– Не давайте мне, братцы, не надо мне ни золота, ни серебра, а свезу я одну Марью – Лебедь Белую, с нею и покажусь на глаза к Солнышку.

Приехали богатыри – Илья Муромец со своею добычею, Добрыня с данью – отдали Владимиру, поклонились, прочь пошли. Увидал Владимир Михайла с его невестою, обласкал их, говорит:

– Это мне больше по сердцу, чем если бы ты мне дани привёз; я и тех-то богатырей послал, думал, что они поженятся.

Сделал Владимир свадебный пир, и зажил Михайло с молодою женою, о зароке не думаючи.

Посылает его Владимир опять за море:

– Ты съезди-ка, душечка, Михайло Потык, за синее море, к царю Налёту Налётовичу, ты свези ему дани за двенадцать лет.

– А зачем мне везти дани за двенадцать лет? Я съезжу к нему и без золота, без серебра.

Поехал богатырь к Налёту Налётовичу, приехал да и говорит ему:

– Я послан из Киева, от Владимира Красного Солнышка, везу тебе дани за двенадцать лет.

– А где же у тебя дань? – спрашивает Налёт Налётович.

– Да была она собрана всё монетою медною, на телегах отправлена, телеги-то в дороге поизломались, вот мужики и чинят их, ещё не доехали.

Обрадовался Налёт Налётович.

– На радостях, Михайло Потык Иванович, будем мы с тобою играть в такую игру, в какую бы у вас на Руси стали играть.

– А у нас на Руси стали бы играть на дощечке дубовой, в шашки кленовые.

– Давай играть в шашки.

Стали играть, Налёт-то и проиграл послу, уже не то что дани за двенадцать лет, а и своей казны немало.

Вдруг прилетели на окно два голубочка и заворковали:

– Михайло, свет, Иванович, сидишь ты, в шашки поигрываешь, a невзгодушки над собой не чуешь: умерла твоя хозяюшка, нет на свете больше Марьи – Белой Лебеди.

Вскочил Михайло, бросил шашки на пол, так что вся доска вдребезги разлетелась, позабыл и про выигрыш, вскочил на коня и крикнул:

– Ой ты, конь мой ретивый, сюда ты вёз меня три месяца, a отсюда неси меня три часа, через три часа доставь меня в Киев, реки, озёра перескакивай, широкие поля-раздолья промеж ног пускай!

Летит конь, что стрела мчится. Поспел через три часа в Киев, встречают Михайла его братья названые, Илья Муромец да Добрыня Никитич.

– Где моя жена, Лебедь Белая? – спросил он.

– Умерла твоя жена, братец названый, c вечера разболелась, а в ночи и не стало её.

Вздохнул Михайло Потык и пошёл делать колоду из белого дуба, такую колоду, чтобы двое в ней могли и стоя стоять, и сидя сидеть, и лежа лежать.

Готова колода – что изба стоит.

Взял тогда Михайло с собой хлеба ни много ни мало на три месяца. Привезли тело на санях к церкви, спустили в сырую землю вместе с мёртвым телом и Михайла Поты-ка, клали с ним его оружие, сбрую, спускали в яму и коня его богатырского. Взял Михайло в могилу клещи и пруты железные да свечу воска ярого, большую свечу, не малую, чтоб горела она три месяца.

Живёт Михайло под землёю три месяца, прошли три месяца как один день; стоит богатырь над мёртвою женою целый день до полуночи.

Вдруг в полночь приползла в могилу змея лютая-подколодная, хочет сосать Марью – Лебедь Белую. Как ухватил тут Михайло змею клещами за пасть и стал её сечь железными прутьями, а сам приговаривает:

– Задавлю я тебя, лютая змея, пещерная, изведу и твоих двенадцать детёнышей.

Взмолилась змея:

– He губи меня, могучий богатырь, принесу я тебе живой воды – оживишь свою богатырскую жену, дай мне только сроку три года…

Не слушает её Михайло, бьёт да приговаривает:

– А коли хочешь живою остаться, принеси-ка мне воды через три часа.

– Принесу и через три часа, только пусти.

– Оставь мне твоего змеёныша порукою.

Отдала змея змеёныша, а Михайло положил его под каблук и раздавил.

– Почто ты раздавил моё дитя? – застонала змея.

– А чтобы ты меня не обманула: принесёшь скорей воды, и змеёныш будет жив, и Марью – Лебедь Белую оживишь.

Поползла змея, и через три часа принесла живой воды, прыснула на змеёныша – зашевелился и ожил змеёныш. Тогда и Михайло Потык прыснул водою на мёртвую: потянулась Лебедь Белая, зевнула, встала и говорит:

– Долго я спала, а проснулась скорёшенько.

Случилось это как раз в воскресенье. Идут от обедни богатыри, слышат, кричит под землёю Михайло Потык, так что земля дрожит. Отрыли его с колодою; вышел он из колоды и ведёт за собой Марью – Лебедь Белую. Подивился народ, прошёл слух о Марье бессмертной из конца в конец по всей земле: встала-то она из земли ещё краше, чем прежде, что заря утренняя, и стали про неё говорить, что такой другой красавицы и на свете нет.

Наехали на горы Сорочинские сорок царей, сорок царевичей, сорок королей и сорок королевичей и посылают послов в Киев, к князю Владимиру.

– Хотим мы, – говорят, – чтобы князь отдал нам чудесную красавицу, о которой слава по всей земле прошла, а не отдаст добром, мы её с бою возьмём, тогда и Киеву не сдобровать.

Закручинился Красное Солнышко, говорит Михайлу Потыку:

– Отдай, пожалуйста, душечка, Михайло Потык, свет, Иванович, жену свою царевичам, королевичам, неужели из-за неё одной всем нам пропадать?..

Нахмурился богатырь:

– Ты отдай-ка лучше свою княгиню, Апраксию прекрасную, a я с женой своей ни за что не расстанусь, разве силой возьмёте.

Надел он сверх лат женское платье, спрятал под платьем свой меч-кладенец, оседлал коня и поехал на горы Сорочинские. Коня оставил под дубом, взял свой лук и пошёл к тому месту, где на лугу расположились приезжие царевичи с королевичами.

– Здравствуйте, – говорит, – сорок царей, сорок царевичей, сорок королей, сорок королевичей! Я Марья – Лебедь Белая. Много вас наехало, за кого же мне замуж идти? Если вы из-за меня заспорите, так много будет у вас драки, много крови прольёте, а достанусь я всё-таки одному; так уж лучше я расстреляю стрелки по чистому полю, a вы побегите искать: кто первый мне принесёт стрелку, за того я и замуж пойду.

Расстрелял Михайло по чистому полю столько стрелок, сколько женихов наехало, разбежались царевичи с королевичами, бегают, ищут, ссорятся, а Михайло сидит в своём шатре да поджидает: который прибежит со стрелкой в шатёр, тому он голову отрубит да и положит под шатёр – так их всех и перевёл, ни одного в живых не осталось.

Приезжает в Киев, а там ждёт его нерадостная весть: пока он сражался с царевичами да с королевичами, жену его, Марью – Лебедь Белую, увёз царь Вахрамей Вахрамеевич в Волынскую землю.

Бросился Михайло, не пивши, не евши, за ним в погоню. Полетел конь его богатырский через горы и долы, через поля и леса, и настигли они Вахрамея у самого его царства Волынского. Смотрит Марья в трубку подзорную, серебряную, видит: мчится по полю её муж Михайло Потык; не люб он ей показался, захотелось ей царицей пожить в богатом Вахрамеевом царстве, и задумала она чёрную думу. Наливает она чару зелена вина, – а туда сыплет зелья сонного и выходит из шатра с низким поклоном:

– Здравствуй, душечка, Михайло Потык, сударь, Иванович! Стосковалась я по тебе, богатырю, не могу ни пить, ни есть… Вахрамей-царь увёз меня насильно, я бы без тебя и жива не осталась! Выпей на радостях чару зелена вина, a потом и пойдём в Киев.

Сдался Михайло на её льстивые речи, соскочил с коня, схватил чару одною рукой, выпил одним духом да и свалился как сноп на землю, одолел его чародейский сон. А Марья – Лебедь Белая не дремлет: схватила богатыря за русые кудри, перебросила через плечо и проговорила:

– Где лежал Михайло Потык, там будь теперь бел горючий камень! А как пройдёт три года времени, ты уйди, камень, в мать сырую землю.

Стал богатырь камнем, a Марья осталась с царем Вахрамеем в его Волынском царстве.

Много ли мало ли прошло времени, стосковались о Михайле Потыке его братья названые, Илья с Добрынею.

– Дай, – говорят, – пойдём в Волынскую землю, спросим, где могила Михайлы Потыка, поклонимся хоть его праху богатырскому.

Оделись они нищими каликами[8]8
  Калика – странник.


[Закрыть], подошли к рубежу Волынской земли, a навстречу им идёт третий калика, старенький такой странничек, седенький.

– Возьмите, – говорит, – меня в товарищи.

Согласились они и пошли втроём в Вахрамеево царство.

Подошли к окошку косящатому и просят милостыни.

Выглянула Марья в окошко и говорит Вахрамею:

– Зови скорее калик в палаты наши белокаменные, угости их на славу, отпусти их с великою почестью, потому что это не калики, a русские могучие богатыри.

Послушался её Вахрамей, привёл калик в свои палаты, напоил, накормил досыта, a на другой день посылал слуг в свои погреба глубокие за золотом, серебром и велел положить каликам полные сумы всякого богатства.

Пошли калики, a старик, что с ними в товарищи напросился, впереди их, дорогу показывает. Довёл он их до того места, где Потык окаменел, остановился у камня и говорит: