Текст книги "Бова-королевич и другие забытые русские сказки"

– Ну, добрые молодцы, давайте теперь наше богатство делить.

Высыпали они все из сумок, незнакомый калика и стал на равные доли делить, и видит Илья Муромец, что он на четыре кучки раскладывает.

– Что же это ты, старинушка, на четыре доли делишь? Нас ведь трое, кому же четвёртая доля будет?

– A тому будет четвёртая доля, кто из этого камня богатыря сделает, брата вашего названого, – отвечал калика.

– Батюшка, калика незнакомый, – взмолился ему Илья Муромец, – если можешь ты из этого камня сделать нашего душечку Михайла Потыка, так бери за это и все четыре части, нам не нужно ни одной денежки…

Взял тогда старик камень, приподнял его одной рукой и бросил через плечо, а сам приговаривает:

– Стань ты, бел горюч камень, снова богатырем.

И лежит на земле вместо камня Михайло Потык, потягивается:

– Долго, – говорит, – я, братцы, проспал.

– Кабы не я, – говорит калика, – и вечно бы тебе тут спать: когда будешь в Киеве, молись Николе Можайскому.

Как сказал, так и пропал, только казна Вахрамеева на камне осталась. Вскочил тут Михайло на резвые ноги и первым делом богатырей спрашивает:

– A где же моя молодая жена?

– Жена твоя у Вахрамея, в Волынской земле, – отвечают богатыри.

– Hy, так прощайте, братцы, я пойду её отыскивать, – сказал он и зашагал по чистому полю к рубежу Вахрамееву.

Пришёл на широкий Вахрамеев двор и кликнул жену во весь свой богатырский голос. Услышала Марья его голос, задрожала, заметалась и опять худое дело надумала. Бежит она к нему навстречу, в руках держит ковш с чародейским питьём и говорит ему:

– Свет ты мой, государь Михайло Иванович, уж как же я тебя долго ждала, не могла ни пить, ни есть. Не я тебя горючим камнем сделала, всё это Вахрамей виноват.

Поверил ей опять Потык-богатырь, выпил ковш, и опять на него сон нашёл, a она стащила его в глубокий погреб да и прибила за руки, за ноги к стене, хотела ещё в сердце ему большой гвоздь вбить, да при руках не было, она и побежала большого гвоздя искать.

Между тем Вахрамеева дочь, Настасья, видела, как Марья сонного богатыря в погреб тащила, и взяло её любопытство посмотреть, что за богатырь такой, она и отпросилась у отца:

– Пусти, батюшка, я только посмотрю, какой такой богатырь.

Опустилась в погреб, a Михайло уже проспался, увидел девицу и просит ее:

– Сними меня со стены, не погуби…

Жалко ей стало богатыря.

– A убьёшь Лебедь Белую и возьмёшь меня замуж? – спрашивает.

Обещал Михайло, и сняла его девица: ногтями гвозди повытащила, вместо же него прибила на стену мёртвого татарина, что тут же в погребе валялся. Потом накинула ему Настасья на голову шубку свою соболью и ведёт его к себе в терем. Попался ей Вахрамей навстречу.

– Кого это ты ведёшь, дочка?

– Да я взяла с собою служаночку, а она испугалась богатыря, вот я её и прикрыла шубкою.

Живёт Михайло в тереме третий месяц, ходит за ним Настасья, раны его залечивает. Заросли раны, и спрашивает она его:

– Hy что, чуешь ли ты в себе свою прежнюю силу?

– Кабы мне латы да меч, да доброго коня, я бы ни отца твоего, ни слуг не побоялся.

– Добуду я тебе и коня, и оружие, и латы, – сказала Настасья.

Знала она, что есть у отца припрятанные конь, латы и меч богатырские, и задумала их достать. Притворилась она, что занемогла: лежит, ни рукой, ни ногой не пошевельнет. Пролежала так день-два, Вахрамей не знает, чем ей помочь, хочет уже знахарей скликать, а дочка ему и говорит:

– Не надо, батюшка, знахарей, я сама знаю, чем меня можно вылечить: я ночью во сне видела, что надо мне на богатырском коне богатырские латы и меч повозить, тогда и легче мне станет.

Обрадовался Вахрамей, тотчас же велел привести коня, посадить Настасью, дать ей латы и меч и пустить гулять по полю. А Настасья одела Михайла в своё платье да его вместо себя и выпустила с конём в поле.

Надел Михайло за городскою стеною латы и перескочил через стену прямо в город: как пошёл рубить да колоть, так все и разбежались, а он прямо проехал к Вахрамею, схватил его и расстрелял на воротах.

Видит Марья беду неминучую, опять вышла к нему навстречу с зельем, опять его уговаривает:

– Здравствуй, Михайло, свет, Иванович, выпей зелена вина, прости ты меня в моей глупости, да и пойдём в Киев…

Совсем было уже Михайло за зелье взялся, хочет пить, а Настасья Вахрамеевна отворила своё окошечко косящатое и кричит:

– Аль забыл своё обещание, богатырь? И себя, и меня сгубить хочешь.

Взглянул Михайло вверх на окошечко, оттолкнул чару так, что всё зелье выплеснулось, выхватил меч-кладенец, взмахнул им, и покатилась голова Марьи – Белой Лебеди…

Женился Михайло на Настасье, увёз её в Киев и зажил с той поры припеваючи.

Соловей Будимирович и Забава Путятична

Разливалось синее море, Турецкое, широко, далеко меж песками сыпучими, меж лесами дремучими, конца-краю морю синему не видно… Вливалась в море великая река Волга-матушка, вливалась, разливалась, с морскими волнами сливалась.

То не чайки в море забелелись, то не рыбы в море расплескались: выбегали в море корабли с белыми парусами, ни много ни мало тридцать кораблей да ещё один.

Впереди всех бежит тридцать первый кораблик, что стрела летит, имя ему – Сокол-корабль, изукрашен он, принаряжен, – знать, хозяин его богатый гость. Вместо очей у корабля вставлено по яхонту, вместо бровей прибито по чёрному якутскому соболю, вместо усов воткнуты два ножа булатные, вместо ушей – два копья мурзамецкия, вместо ног повешены два горностая, вместо гривы – две лисицы пушистые, вместо хвоста висят два белых медведя. Нос и корма выведены по-туриному, а бока по-звериному; якоря-то на корабле серебряные, мачты позолоченные, паруса из дорогой камки, что ни гнётся, ни трётся, ни ломается; канаты все шёлковые, не простого шёлку, шемаханского. Посреди корабля был выстроен зелёный чердак, разукрашенный, расписанный; внутри потолок обит бархатом, стены завешаны чёрным соболем, куницами да лисицами; стоят скамьи из дорогого рыбьего зуба, точёные, обитые лучшим бархатом.

Сидят на скамье богатые заезжие гости, Соловей Будимирович co своею родимою матушкою Ульяною Григорьевною; едет Соловей с острова Кодольского, из земли Леденца в славный Киев-град, ко Владимиру Красному Солнышку.

C Соловьём едет его дружинушка храбрая, триста молодцев, удалых пловцов, что умеют ловить в синем море не одну только рыбину-щучину, а и жемчуг скатный, и каменья самоцветные. Одеты на них платья дорогого скурлат-сукна, шапки на них чёрного бархата, сапожки сафьяна зелёного, пряжки серебряные, гвоздочки золочёные, под пяту воробей пролетит, вкруг носка яйцо обкатится.

Сидит Соловей co своею матушкою, потешает её, в гусли звончатые поигрывает. Как натянет золотые струночки, заведёт напевы цареградские, запоёт песенки новгородские или свои родные припевы с острова Кодольского, синее море молодца заслушается, приумолкнут птицы в воздухе, не шелохнутся рыбы в волнах морских, сам морской царь спит, подремывает…

A кораблики бегут себе по морю, по широкой матушке Волге-реке, а из Волги-реки по Днепру-реке, подъезжают и к самому Киеву.

Выходит Соловей Будимирович на палубу, скликает свою дружину храбрую:

– Берите-ка, братцы, золотые ключи, отпирайте наши ларцы заветные, насыпайте мису красного золота, да мису чистого серебра, да ещё мису скатного жемчуга; прихватите сорок соболей, сорок куниц, а лисиц, да гусей, да лебедей берите без счёту, вынимайте ещё камку дорогую, двуличную, с заморскими рисунками-разводами.

Побежала дружина в подпалубу, набрала даров великих, несметных, а Соловей снова приказывает:

– Вы причаливайте к купеческой гавани, бросайте на крутой берег три сходни, три мостика: один-то чистого золота, другой – чистого серебра, а третий – медный.

Опустила дружина три мостика: по первому, золотому, Соловей сам прошёл, по второму, серебряному, мать провёл, а по медному перешла вся его дружина удалая.

Пришли они на широкий двор княжеский. Оставил Соловей половину дружины, а с остальными вошёл в гридню, помолился на образа, поклонился на все четыре стороны, князю с княгинею и племяннице их, Забаве Путятичне, отвесил по особому поклону и поднёс им дары: князю – мису золота, княгине – дорогую камку[9]9
  Камка – шёлковая цветная ткань.


[Закрыть], a Забаве – скатный жемчуг; серебро же раздал придверникам да слугам княжеским; соболей, куниц, лисиц, гусей да лебедей припас он для других князей, бояр, гостей Красного Солнышка.

Приглянулась Апраксии камка двуличневая: не дорого в ней золото, серебро, дороги в ней узоры затейливые, не найти такой камки во всём Киеве. Затеяла княгиня с князем широкий пир для гостя заезжего: много было на пиру съедено, выпито, много молодца, Соловья Будимировича, чествовали-величали, и его матушку родимую, молодую Ульяну Григорьевну.

Говорит ему князь:

– Удалой молодец, Соловей Будимирович! Чем же мне тебя пожаловать за твои дорогие подарочки?

– Ничего мне, Красное Солнышко, не надобно, только дай-ка ты мне клочок земли на том пригорке, что в саду Забавином, где пряники пекут, калачи продают, где малые ребята барышничают…

– A зачем тебе это местечко?

– Я сострою себе там три терема, чтобы было мне где жить, пока я в Киеве.

– Hy, бери себе место, какое полюбится.

– Благодарствуй, князь, на твоей ласке княжеской.

Пошёл Соловей на корабль, скликал свою дружину:

– Эй, вы, молодцы удалые! Скидывайте-ка вы ваше цветное платье, одевайте платье лосинное, рабочее, разувайте сафьянные сапожки, обувайте сапоги рабочие, берите топоры железные, бегите в Забавин сад, на холмик, что против окон её, и состройте мне в ночь три терема, чтобы к утру мне в них перебраться на жильё.

Переоделись дружинники, бегут, топорами позвякивают, колоды, дубы вывертывают, во все стороны разбрасывают; проработали до света, до зари утренней и сделали три терема – золочёные маковки. В одном тереме сени решетчатые, во втором – стекольчатые, a в третьем – красного золота. Вокруг теремов вывели железный тын, a посреди сделали гостиный двор.

Отзвонили к заутрени, встала Забава Путятична, взглянула из окна на холм и ахнула: стоят на холме терема златоверхие, блестит вокруг теремов железный тын!

Накинула девица наскоро дорогой душегрей, подвязалась шёлковым платком, прихватила с собой любимую сенную девушку и побежала в сад к теремам златоверхим. Подошла к одному терему с решетчатыми сенцами, послушала: стучит-гремит в тереме, позвякивает, считают Соловьёву золотую казну, сосчитать не могут. Побежала к другому терему с хрустальными сенцами, стекольчатыми, слушает: тихо шепчет кто-то молитвы Пресвятой Богородице, Николаю Угоднику – это матушка Соловьёва, молодая Ульяна Григорьевна за сына Богу молится, удачу ему вымаливает… Отошла девушка на цыпочках, задумалась, замерло её сердечко, как подошла к третьему терему. «Уж идти ли в терем? Переступать ли сенцы золотые, расписанные?» Постояла с минутку, идти-то хочется! «Посмотрю, – думает, – хоть одним глазком!» Глянула в щёлку и ахнула! – так коленки и подломились! Ha небе солнце, и в тереме солнце, на небе месяц, и в тереме месяц, по потолку-то раскинулись звёзды частые, ходят зори утренние.

Едва опомнилась девица, хочется ей вблизи на это диво наглядеться, отворила дверь, вошла, a молодой Соловей Будимирович ей навстречу идёт, в золотые гусельки поигрывает.

– Что, – говорит, – красная девица, Забава Путятична, душа, испугалась? He присядешь ли на ременчатый, золочёный стул, не скажешь ли слово ласковое?

Оправилась Забава, присела и стала молодца, расспрашивать:

– Ты откуда, молодец, родом-племенем? Ты женат ли, добрый молодец, или холост? Коли нравлюсь тебе, так возьми меня, девушку, во замужество…

Глянул на неё Соловей, усмехнулся, провёл рукою по русым кудрям:

– Душа девица, княжеская племянница, Забава, свет, Путятична! Всем бы ты мне по сердцу пришлась, всем бы ты мне люба была, одним только не приглянулась: ты зачем, девица, сама себя сватаешь? Твоё дело в терему сидеть, вышивать узоры искусные, низать жемчугом по парчовой камке, а не в терема златоверхие заглядывать.

Закраснелась девица, что маков цвет, co стыда сгорело личико белое, поднялась на ноженьки быстрые, убежала в светёлку, расплакалась.

А Соловей Будимирович собрал дружину, выбрал себе свата большего, сведущего, попросил благословения у матушки родимой и пошёл в княжескую гридню. Сели они на место большее, завели речь по-учёному о сватовстве на княжеской племяннице, Забаве Путятичне.

Владимир-князь обрадовался, сосватал Забаву и задал такой пир, какого давно не бывало в Киеве.

Собрал Соловей свои терема златоверхие, забрал свою дружину храбрую и уехал с матушкой и невестой в землю Леденецкую, на Кодольский остров. Опустел терем в зелёном саду, заглохла светлая горенка, улетела птичка в чужие края.

Поженились Соловей с Забавою, стали жить-поживать, да добра наживать.

Чурило Пленкович

Послал как-то Владимир Красное Солнышко шестьсот добрых молодцев на Сорогу-реку повыловить ему рыбу, щучину, белужину, понастрелять дичи, гусей, лебедей, повыловить зверей, медведей, лисиц да куниц, туров косматых да оленей рогатых, чтобы было ему, Солнышку, чем своих гостей угощать, потчевать, чтобы было чем дарить да одаривать. Ждёт-пождёт Владимир – не идут его молодцы-работники.

Вышел князь на своё крылечко расписанное, смотрит в чистое поле в ту сторону, где течёт река Сорога: идут по полю сто молодцев, еле ноги передвигают, избитые, израненные, головы кушаками перевязаны, и жалуются князю:

– Были мы, князь Владимир Красное Солнышко, на Сороге-реке, хотели наловить тебе всякой рыбы для твоего стола княжеского, да встретились нам человек пятьсот молодцов-удальцов, кони под ними латинские, кафтаны на них камчатные, однорядки голубые, а колпаки золотые, – выловили они всю твою рыбу княжескую, а нас избили, изранили…

Не успел князь дослушать своих слуг, как уж идут за ними другие двести и опять рассказывают:

– Хотели мы, князь, наловить тебе зверья, да встретили удальцов-молодчиков, всех они куниц, лисиц повыловили, всех туров, оленей повыстрелили, да и нас избили, изранили. Теперь тебе нечем будет гостей дарить, потчевать, а мы останемся без жалованья, нечем нам жить будет.

Слушает их князь, не успел слова вымолвить, а за ними уж идут и остальные триста, избитые, израненные, искалеченные.

– Хотели мы, князь, тебе птиц настрелять, да наехали на нас тысяча человек, нас избили, изранили и птицу всю повыстрелили, выловили, назвались дружиной Чуриловой!..

Удивился князь, разгневался:

– Что это за такой Чурило? Никогда я о нём не слыхивал!

Вышел тогда старый Бермята Васильевич и говорит князю с поклоном:

– Давно я, князь, знаю про Чурилу, живёт он не в самом Киеве, а за Малым Киевцем, живёт богато, дом его что чаша полная, а дружине его и сметы нет.

Захотелось князю взглянуть на Чурилу, на его житьё-бытьё.

Живо снарядился он в путь, взял с собой княгиню, бояр да богатырей, набралось их всех до пятисот человек, и приказал Бермяте вести их ко двору Чурилиному.

Подъехали они и видят: двор на семи верстах, в один конец пройдёшь – другого не видать, около двора железный тын, у тынинок на маковках по жемчужинке. Посреди двора терем стоит из белого дуба, и ведут во двор к терему трое ворот, первые ворота резные, расписанные, другие хрустальные, а третьи оловянные. На тереме золотые верхушки-маковки, а в тереме трое сеней: одни сени решетчатые, другие частоберчатые, а третьи стеклянные.

Встречает их на крыльце сам отец Чурилы, старый Плен-ко Сорожанин, принимает с низким поклоном, с почестью, ведёт в гридню белодубовую. Стены в гридне обиты седым бобром, потолок чёрными соболями, а пол весь серебряный, крюки да пробои железные, вызолоченные. Так хорошо в тереме, что загляденье: на небе солнце, и в тереме солнце, на небе месяц, и в тереме месяц, на небе зори, и в тереме зори. Залюбовался князь Владимир на чудный терем, такой красоты и у него, у князя, не было.

Сажал их Пленко за набранные столы, угощал их яствами сахарными, мёдом сычёным, зелёным вином, калачиками крупичатыми.

Присел Владимир-князь к окну, смотрит в чистое поле, видит: едет от Сороги-реки дружина, сто молодцев – кони под ними все одной масти, уздечки медные, кафтаны суконные, сапожки сафьяновые, расшитые; за этой толпой идут ещё сто, а там и ещё, и ещё…

– Экая беда, – говорит Владимир, – что уехал я из дому: видно, ко мне посол приехал, а то не едет ли и сам король.

Усмехнулся Пленко.

– Не кручинься, князь ласковый, веселись, не заботься, – это не посол и не король, а дружина моего сына Чурилы. Как проедут они все, тогда и сам он на твои очи ясные покажется.

К вечеру приехал наконец и сам Чурило: впереди прибежал скороход, а за ним выехал Чурило, перед ним несли подсолнечник, чтобы не загорело от солнца его лицо белое. Взглянул на него князь: красавец Чурило такой, что другого во всём Киеве не сыскать – шея белая, щёки румяные, брови чёрные, очи точно у ясного сокола, волосы что дуга золотая. Едет молодец, со своей дружиною шутки подшучивает, с одного коня на другого перескакивает, шапки подхватывает, на головы их подкидывает. Подъехал, соскочил с коня, пошёл по траве, ступает, травы не пригибает, цветов не мнёт. Вышел к нему Пленко на крыльцо и говорит:

– Тебя в гридне гость дожидается, сам Владимир Красное Солнышко. Чем будешь гостя дарить, чествовать?

Взял Чурило золотые ключи, спустился в свои подвалы глубокие, отпер кованые ларцы и выбрал для князя дорогую шубу соболью, заморского соболя, пушистого, крытую лучшим бархатом; для княгини взял он толстую шёлковую камку, а для князей да бояр, да богатырей вынул золотой казны без счёту, без меры. Пошёл Чурило с подарками в гридню, положил их с поклоном на стол перед князем и княгинею.

Понравились им подарки, а ещё больше понравился сам Чурило, красавец, приветливый, обходительный. На прощанье стал его Владимир уговаривать:

– Не пристало тебе, Чурило, жить тут в Малом Киевце, ты поезжай со мной в Киев, я возьму тебя в свою службу княжескую.

Подумал Чурило и согласился. Сделал его Владимир постельником, стлал он князю его постель пуховую, потешал его, усыплял игрой на своих гуслях звончатых, а потом сделан он был позовщиком, ездил скликать по Киеву от имени князя всех бояр, гостей, богатырей, созывать их княжеские пиры великие. Как поедет по улицам, словно солнышко взойдёт, все на него не налюбуются: на руках перчаточки шёлковые, на ногах сапожки сафьяновые, на голове золотой колпак, ясны очи что свечи горят, идёт-посвистывает, в гусельки звончатые поигрывает, зелёный кафтан на нём не тряхнётся, травка-муравка под ним не топчется, лазоревые цветочки не ломятся…

Дюк Степанович

Далеко-далеко, за синим морем, лежит страна Волынь-Галич, богатая, привольная, раздольная: там крыши на домах золочёные как жар горят, там маковки на церквах самоцветные как радуга блестят, мостовые там песочком жёлтым усыпаны, a поверх песка сукна разостланы, чтобы сапожки сафьянные не запылились, не запачкались. Живут там все люди богатые, в палатах белокаменных, едят, пьют на серебре да на золоте, утираются шириночками шёлковыми…

Там, в этой-то Индии-стране, в Волынь-городе, проживала честная боярская вдова, Афимья Александровна, a у неё был сын Дюк Степанович. Дом у них был, что чаша полная; вырос Дюк у матушки под крылышком в холе да в неге, и захотелось ему своей силы-удали молодецкой попробовать. Пришёл к матери и говорит:

– Матушка родимая, что же я всё дома да дома, не знаю, как люди на свете живут; полно уж мне по улицам широким похаживать, с ребятишками поигрывать, тешиться, пора и по белу свету погулять, людей посмотреть, себя показать.

– Куда ты хочешь ехать, дитятко?

– Да хочу поездить по чисту полю, поразмять свои плечи богатырские, силы-удали молодецкой попробовать.

– Ой, ты, дитятко моё любимое! Что тебе ездить по полю чистому, что тебе удали пробовать! Ты ещё не обвыкся с делом ратным, тебе ещё не совладать ни co зверем лютым, ни с татарином: поезжай-ка лучше к Киеву, поживи у ласкового князя Владимира, попривыкни к ухваткам, похваткам богатырским, – князь Солнышко всех вас молодцев жалует, чествует…

– Дай же мне, матушка, благословеньице, простись со мною, снаряди меня в далёкий путь.

Благословила мать молодца, и пошёл он к лошадиному стойлу. Стоит в стойле бурушко-кавурушко, чёрненький, маленький, грива у кавурушки с левой стороны до земли висит, чёлка между глаз до ноздрей болтается, а хвостом следы конские устилаются; по колено бурушко-кавурушко в землю ушёл, больно долго стоял незасёдланный. Напоил Дюк своего кавурушку Бахмата-коня питьём медвяным, засыпал ему пшеницы белояровой, переплетал его гриву золотом, дорогими каменьями, потом седлал его седлом черкасским, с серебряными подпругами, с золотыми шпеньками, с заморскими стременами булатными. Прошёл Дюк в свои палаты белокаменные, оделся по-дорожному и взял своё дорогое, богатое оружие: куяк[10]10
  Куяк – доспех.


[Закрыть] и панцирь у него из чистого серебра, кольчуга из чистого золота, тугой лук стоит три тысячи, набиты на нём полоски серебряные, рога из чистого золота, тетива же из белого шёлку шемаханского. В колчане у Дюка все дорогие стрелы, отборные, триста штук и ещё три стрелы, такие три стрелы, что им и цены нет: они колоты были из трость-дерева, клеены клеем осетра-рыбы, и вделаны в них перья сизого орла, заморского – уронил Орёл Орлович свои пёрышки в синее море широкое, подхватили их купцы-корабельщики да и продали Дюковой матушке не за дешёвую цену, за три тысячи рублей. Вделано в каждую стрелку по тирону, по дорогому камню самоцветному, перевиты стрелки чистым золотом, и потому нет им цены, что они ночью как свечи светятся; настреляет Дюк ими днём лебедей да гусей, а ночью и соберёт свои стрелочки.

Не ковыль-трава шатается, не белая береза к земле пригибается, прощается сын со своею матушкою родимою. Говорит ему Афимья Александровна:

– Ты смотри, дитятко, как поедешь по чистому полю, не заезжай на Палач-гору, на высокую, много туда заезжало молодцев, да не много оттуда удалых возвращалось. А ещё не поезжай ты дорогою прямоезжею, стоят на дороге три заставы великие: первая застава – лютые звери, вторая застава – лютые змеи, третья застава – донской казак, Илья Муромец, сын Иванович. Поезжай ты, дитятко, дорогою окольною, a пути по той дорожке ровно три месяца. Ещё помни, как будешь в Киеве, на пиру у Красного Солнышка, ты не хвастай своим сиротским именьицем, как бы не было с тобою какого несчастья.

Только пыль взвилась по полю, как пошёл кавурко вёрсты отсчитывать, сидит на нём Дюк ясным соколом, во все стороны посматривает, гусей-лебедей своими стрелками постреливает.

Подъехал к Палач-горе, материнского наказа ослушался, поскакал на гору. Видит, вся вершина костями молодецкими, богатырскими усеяна, и не видно никого, с кем бы силой померяться. Съехал Дюк с горы и видит – на дубу сидит чёрный ворон, покаркивает. Натянул молодец тетиву и говорит:

– Hy, ворон, птица чёрная, вещая! Как впущу я свою тетиву шёлковую, расстреляю все твои перья по чистому полю, пролью твою кровь по сырому дубу – не попадайся богатырю навстречу!

А ворон отвечает ему человечьим голосом:

– He стреляй в меня, молодой боярин, не проливай понапрасну моей горючей крови, а поезжай вперёд по чисту полю и найдёшь себе поединщика…

Не понравилось молодцу ехать по окольной дороженьке, поехал он по дорожке прямоезжей и доехал до первой заставы. Кишат кишмя звери лютые, a богатырь своего бурушку постёгивает, бурушко поскакивает, попрыгивает, молодца от смерти утаскивает. Рыскают кругом звери лютые, не могут схватить молодого Дюка Степановича. Проехал он заставу крепкую и поскакал дальше. Стоит на пути вторая застава, ещё хуже, ещё опаснее: лютые змеи на той заставе кишмя кишат, летают кругом, шумят крыльями бумажными; скачет бурушко, поскакивает, уносит богатыря от верной смерти. Не могли змеи схватить молодца, проехал он и вторую заставу крепкую.

Едет Дюк дальше, наехал на конский след. Видит, богатырский конь проскакал, из-под копыт по целому решету земли повыворочено. Поехал богатырь по следу и доехал до белого полотняного шатра, a y шатра белый конь стоит привязан, ест пшеницу. Посмотрел Дюк на коня: оседлан конь покрепче, чем у него, по подпругам видно, что в шатре сильный богатырь отдыхает. Что тут делать? Призадумался витязь:

– Если назад скакать, богатырь догонит, если в шатёр идти – убьёт, смелости не хватает… Дай-ка, поставлю своего коня к богатырскому: станут они дружно вместе есть – войду в шатёр, a станут кусаться – попробую уехать от богатыря.

Поставил Дюк своего Бахмата к чужому коню, посмотрел: ничего, едят кони мирно, дружно. И вошёл в шатёр.

А в шатре-то спал Илья Муромец, свет, Иванович; храпит себе во всю мощь богатырскую. Стал Дюк будить Илью, кричит во весь голос:

– Эй, проснись, Илья Иванович, пора нам с тобою поспевать в Киев, к обедне воскресной!

Крикнул раз, другой, крикнул и в третий раз, едва добудился Илью. Встаёт Муромец, потягивается, позёвывает:

– Кто ты такой, удалой молодец? Что ты кричишь во всю голову? Али тебя бьют бурзы-мурзы татаровья? Иль тебе хочется самому co мною в чистом поле силой поиграться?

– Нет, – отвечает Дюк, – одно солнце, один месяц на небе, один богатырь на Святой Руси – Илья Муромец, сын Иванович. Я с тобою силою меряться и не думаю: ведь тебе смерть на бою не написана – значит, мне бы пришлось сложить свою буйную голову. Я тебя будил затем, чтобы ты был мне добрым товарищем, чтобы мне от тебя выучиться всем похваткам, поездкам богатырским.

Понравился Илье молодой витязь, брал он его за белые руки, целовал его, называл своим крестовым меньшим братом – тут же они и крестами поменялись; на радостях пили из одного ковша зелено вино, запивали мёдом стоялым, заедали калачом крупичатым.

Сели богатыри на коней, поехали к Киеву. He доехав до Киева, Илья распростился с Дюком и сказал ему:

– Смотри, брат меньший, если Владимир сделает для тебя пир, то не хвастай на пиру своим именьем, своею золотою казной… Если же станут тебя обижать в Киеве, ты только дай мне весточку сюда, в чистое поле, я приеду к тебе на выручку.

Распрощались они, приехал Дюк прямо к ранней обедне, привязал коня к точёному столбу за золочённое колечко, a сам прошёл в церковь, перекрестился, поклонился на все четыре стороны, а князю с княгиней в особину[11]11
  Особо.


[Закрыть].

Заметил его Владимир, после обедни подозвал и спросил, как его звать. Дюк назвал своё имя. А подле Владимира стоит Чурило Пленкович, говорит князю:

– Князь ласковый, Красное Солнышко! Не верь ты ему, не боярский он сын, а просто холоп какой-нибудь: убежал он, верно, от купца либо от боярина, прихватил коня боярского да и обманывает тебя, чтобы ты для него сделал пир.

Ещё раз спросил князь Дюка, и опять тот ему назвался; опять Чурило князю шепчет, что это слуга какой-нибудь беглый, хочет получить золотую казну. Спросил тогда Владимир Дюка в третий раз. Надоело Дюку, что князь его так долго расспрашивает, заговорила в нём спесь боярская:

– Что же ты, князь, меня выспрашиваешь? Мне не надо ваших честных пиров, не нужно и вашей золотой казны – не для того я приехал в Киев, у меня и своя хлеб-соль дома водится, своё цветное платье не изнашивается, своя казна не переводится. Приехал я на ваш город Киев взглянуть, святым угодникам помолиться, ко святым крестам приложиться, a потом и вернусь в чистое поле.

Стыдно стало князю Владимиру, что обидел он заезжего витязя, не стал он больше слушать Чурилу, перестал гостя расспрашивать, a повёл его по Киеву к своему княжескому терему.

Идёт Дюк, на длинную шубу свою, на сапожки сафьяновые посматривает, головою покачивает, a Чурило глаз с него не спускает, говорит опять Владимиру:

– Не боярин это, a холоп боярский, он и платья-то цветного сроду не нашивал, и сапог-то сафьянных не видывал – то и знай на свои ноги да на шубу любуется!

Услышал Дюк и говорит:

– He осуди, боярин, не затем смотрю на сапоги да на шубу, что любуюсь ими, a затем, что вижу, у вас всё не по-нашему: у нас, в богатом Волынь-Галиче, идёшь по улице, ног не замочишь, шубы не запачкаешь, от Божьей церкви до палат наших все мосточки настланы, a по мосточкам устилают постилочки суконные, а у вас улицы грязные, ничем не мощены…

Пришли они ко Владимиру в терем, приказал князь устроить для гостя честной пир; захлопотали повара с поварятами, скоро готовили яства сахарные, жарили гусей да лебедей, несли из погребов вина самые лучшие, пекли калачики крупичатые, сдобные булочки.

Сидит гость за столом, посматривает, головою покачивает, a Чурило опять говорит:

– Смотри, князь, твой гость и пиров-то не видывал, всех нас оглядывает, на всё дивуется.

– Да, дивуюсь я вашим порядкам, обычаям, – говорит Дюк, – у вас всё пусто, просто, не по-нашему: и княгиня-то одета как последняя работница у моей матушки, и в тереме-то у тебя, князь, всё запросто.

Подали вина, калачи да булки; гость одну чарку попробовал, а другую за окно плеснул, один калачик съел, а другой под стол метнул, берёт у калача только серёдочку, верхнюю корочку срежет, a нижнюю под стол бросит.

Увидел это Владимир, говорит ему:

– Что же ты, боярин, нашим вином, нашими калачами гнушаешься?

– Не обессудь, князь, – говорит Дюк, – не могу я есть ваших калачиков, не могу пить ваших напитков. Вина у вас стоят в глубоких сырых погребах, куда воздух не проходит, вот они и пахнут затхлым. А калачи ваши вы печёте в глиняных печках, кирпичом они устланы, выметаете вы печки метёлками сосновыми да мочальными, вот калачи и пахнут хвоею сосновою. У моей же матушки, честной вдовы, Афимьи Александровны печки муравлёные, выстланы медью, метёлочки шёлковые, обмакивают их в росу медвяную, выметают печи до чиста; как съешь наш калачик, другого душа просит… Погреба у нас глубокие, висят в них бочки на цепях железных, подведены под них ветры буйные; как подуют, как пойдут по погребам, загогочут бочки что лебеди… оттого у нас и вина, мёды не затхлеют, выпьешь чару – другой душа просит, третью выпить хочется.

Подошёл тут к нему Чурило Пленкович, заспорил с ним:

– Что ты своим именьем-богатством хвастаешь? У нас в Киеве и казны золотой, и платья цветного, и коней довольно.

– He тягайся co мною, боярин, – говорит Дюк, – у меня в Волынь-Галиче богатом цветные платья не держатся, не переводятся: одна толпа швецов со двора долой, а другая уж во двор вошла. Коней у нас в стойлах и не перечесть, казне нашей и счёту нет: двенадцать погребов у нас красного золота, чистого серебра, скатного жемчуга; на один погреб я скуплю весь ваш Киев и с теремом княжеским.

– Пустым ты, детина, похваляешься, – говорит ему Чурило, – неправду нам говоришь, в глаза морочишь. Если так, то давай биться со мною об заклад: чтобы нам с тобою три года каждый день носить другое платье сменное, вот тогда и видно будет, кто из нас богаче.