Текст книги "Дух Времени"

Дома Лиза с большим искусством шила в подарок будущему племяннику, «маленькому Андрюше», рубашки из тонкого, как шелк, французского батиста. И Катерина Федоровна любила эти часы работы в дурную погоду, когда нельзя было гулять. Мысли бродили среди мирной тишины красивой комнаты, откровенные признания так легко срывались с уст в этой интимной обстановке на неожиданные вопросы Лизы, низко склонявшей черную головку над белой лентой батиста.

Жизнь Катерины Федоровны была полна и счастья, и дела. Много красок сумела внести она в серый быт этой семьи, где до сих пор никто, кроме Анны Порфирьевны, не понимал, как можно не скучать дома. Дом был для еды и спанья, иногда для тяжелых семейных стычек. Все рвались на улицу, в театр, в гости, в клуб… Теперь, если не считать Николая, каждый праздник находившего предлог, чтоб удрать к Фанничке, все полюбили «очаг», как говорил Тобольцев. Ходили гулять, непременно приглашая и Соню, совершали сначала даже далекие прогулки-пикники; катались компанией в лодках, на Яузе; посещали симфонические концерты на «кругу»; слушали музыку Катерины Федоровны; в дождливые вечера читали вслух. Читал всегда Тобольцев – что-нибудь из Чехова или Короленко – и оставлял глубокое впечатление. Капитон очень любил эти литературные вечера. Но больше всех наслаждались ими, как и музыкой, Лиза и Анна Порфирьевна. «Ах, Лизанька! – сказала она раз. – Как опустеет наш дом, когда молодые из него уедут! Точно душу вынут из семьи…»

Соня почти каждый вечер приходила в семью Тобольцевых. Минна Ивановна ждала ее, читая в постели. её провожали всегда компанией: Капитон, привыкший ложиться позже и наслаждавшийся этим новым строем жизни; Фимочка, в угоду Кате делавшая вечерний моцион; сама Катерина Федоровна, Тобольцев и Лиза. В редких случаях один Тобольцев. У Сони был хорошенький голосок, и они с Андреем Кириллычем пели дуэты. Тобольцев, учившийся когда-то года два на скрипке, исполнял нетрудные и красивые вещицы. У него был приятный баритон и настоящий талант к мелодекламации. И он прекрасно декламировал под искусный аккомпанемент жены, доставляя огромное наслаждение всей семье.

– Боже мой! Какая идиллия! – нередко говорил он. – Трудно поверить, глядя на такую сытую и буколистическую жизнь, что где-то идет война, что где-то зреет революция… Что нам Гекуба?

И всякий раз Катерина Федоровна сердилась. С какой стати? Разве у них нет права на счастье? В тоне мужа и ещё более в том, чего он не договаривал, было что-то, раздражавшее её безмерно… Она удивлялась вообще тому, что мало-помалу, среди безграничного, казалось, довольства жизнью, она вдруг стала наталкиваться на какие-то острые углы, причинявшие ей боль. А так как ей хотелось безмятежного счастья и она гордо говорила себе, что это счастье она заслужила, – то виновник диссонансов, нарушавших гармонию её жизни, вызывал в ней горечь и раздражение. Виновник был Андрей…

Да, как это ни странно! Тот, к кому она больше всех предъявляла требований… Он раздражал её не только равнодушием к славе России, насмешками над Куропаткиным и восторгами перед японцами. Он раздражал её привычками богемы и «разгильдяйством», не поддававшимся никакой дисциплине. Он один во всем доме манкировал священными часами обеда, завтрака и чаепития, и, когда она выговаривала ему, он пожимал плечами и спрашивал:

– В чем дело? Из-за чего столько шума? Что обед простыл? Я могу пообедать и в трактире…

– Конечно, все можно! – резко подхватывала жена. – Но пора бы и бросить холостяцкие замашки!

Если каждый будет так рассуждать, так дом обратится в постоялый двор…

В первый раз, когда она сделала ему при всех этот выговор, он чуть-чуть побледнел, ноздри его дрогнули, но он улыбнулся.

– Ты успокоишься, если я тебе скажу, что меня задержали важные дела? – сдержанно спросил он при всех.

– Дела можно делать и после обеда.

– ещё бы!! Пусть гибнет мир! Да здравствует желудок!.. Или, то бишь, очаг!

Она промолчала. Однако он не подумал извиниться. Затаив обиду, она сделала вид, что инцидент исчерпан.

Но эти «выходки» Андрея не прекращались, накопляя её раздражение. ещё более возмущало ее, что Андрей, как волк, все в лес глядит из прекрасного гнездышка, которое она ему устроила. Чего ему не хватало здесь, она не знала. Но чувствовала смутно, что его не удовлетворяют ни эти тонкие обеды, ни эти вечера с музыкой и чтением, ни буколические прогулки всей семьей, ни «пышный расцвет родственных чувств», как он нередко выражался. Он скучал, или «снисходил»… Она это чувствовала… Он производил впечатление какого-то «знатного иностранца», заехавшего случайно в глушь. Катерина Федоровна не умела определить это впечатление, внезапно поразившее её уже в конце лета. Но примириться с ним она не могла и не хотела. «Неужели без театра тоскует?.. – спрашивала она себя с безграничным изумлением. Допустить, что его не удовлетворяет даже её любовь, она не могла. Он был нежен с нею даже больше прежнего, и страсть его не остыла. О нет! Он не был сыт её ласками, она это думала с гордой улыбкой. Но иногда ей казалось, что у неё нет ключа к его душе, что вне минут страсти и забвения он ей беконечно далек, дальше даже, чем Капитон… И, о ужас! Ей иногда казалось, что этот мягкий Андрюша, вчера ещё её раб, может быть и жестоким, и непокорным, и ускользнуть из её рук… Но эти мысли вызывали у неё такое болезненное сердцебиение, что она гнала их. Ей вредно волноваться… Она нарочно закрывала глаза на все, что ей не нравилось в муже… «Женится, переменится… Давно ли, в сущности, они женаты?»

Очень часто он неожиданно из Москвы телеграфировал, чтоб его не ждали к обеду. Когда вернется, он тоже не знает… Катерина Федоровна всегда приходила в дурное настроение, и это невольно отражалось на всем доме.

В первый раз, когда он остался в городе, она встретила его сурово:

– Где ты ночевал?

– На квартире…

– Почему?

– Было поздно возвращаться. Засиделся в клубе…

– В клубе! Я думала, какое-нибудь важное дело!

– Так оно и есть, Катюша…

– Что ты мне говоришь? Какие могут быть дела в клубе?!

– Ну, не дела… встречи… Я встретил там артиста, которого безумно люблю, с которым жаждал познакомиться… Мы ужинали, засиделись…

Она перебила его гневно:

– Какое безобразие, Андрей! В какое положение ты меня поставил перед всеми! Что подумают о тебе?

Его глаза потемнели.

– Кто?.. Кто смеет судить меня? И становиться между нами?

– Как кто? Все… Родные, прислуга…

– Катя! И тебе не стыдно бояться того, что плетут Стеша с Федосеюшкой? Где твоя гордость?

Она вспыхнула.

– А Лиза? А Капитон? А маменька?

– Так неужели ты думаешь, что я в угоду кому бы то ни было, из страха чего бы то ни было лишу себя хотя б ничтожной радости? Не пойду навстречу своему желанию?

Этот крик вырвался из его души даже помимо его сознания, осветив мгновенно всю основу его натуры и миросозерцания. И если б она не была так слепа и прямолинейна, она увидела бы у самых ног своих бездну, разделявшую их души… Но она не поняла.

– Что ты этим хочешь сказать? – прошептала она упавшим голосом.

Он тотчас овладел собой.

– Здесь нет ничего обидного, Катя, для тебя… Этим я хочу сказать только, что глубоко презираю суждения людей, которые ниже меня по развитию. Это я тебе говорю раз навсегда, чтоб отнять у тебя этот именно аргумент. Говори только о себе… Ты ревнуешь?

– О нет!.. Ты знаешь, что я тебе верю.

Он был тронут её голосом, больше даже чем словами. Он обнял ее.

– Остальное вздор! Но помни, Катя: я люблю тебя и маменьку больше всего в мире… – Он вспомнил о Степане, о Лизе, завладевшей снова его душой, но промолчал… Зачем? Она не поняла бы его… – Больше всего в мире, – повторил он. – Но свободу мою, Катя люблю больше, чем вас обеих…

В его объятиях она вдруг вся как-то «задеревенела»… Он это почувствовал.

– Маменька мою натуру знает и никогда не посягала на мою свободу… За это я её ценю ещё более. Она женщина без образования, но чутким сердцем она угадала, чем меня можно привязать к себе. Ты, умная и образованная женщина, – научись и ты уважать мою свободу и не делай пагубных ошибок!..

Она вдруг вся задрожала.

– Ты мне грозишь, Андрей? Ты разве… ты можешь меня разлюбить?

Он молчал, опустив голову… И ужас, пережитый ею за это короткое мгновение, она не забыла до седых волос.

«Привязать к себе…» Как это странно! Могла ли она думать, что он способен разлюбить её и что счастье, которое она считала вечным, рухнет? «Привязать к себе…» Чего это значит? Не иметь веры? Охранять свое счастье, как охраняли царевну в сказках, и с высоты сторожевой башни озираться ежеминутно, ища врага и предателя?..

Она молча закрыла лицо руками, разбитая и обессиленная.

Но он не взял назад ни одного слова. Он говорил, что она не должна регламентировать его образа жизни, его привычек и желаний.

– Я сошелся с тобой, Катя, чтоб быть счастливым, а не затем, чтоб чувствовать себя связанным и подчиненным…

– Разве подчиняться любимой женщине тяжело?

– Подчинение всегда тяжело, от кого бы оно ни исходило. И если от любимой женщины, тем хуже! От этого гибнет любовь…

– Боже мой!.. Я как во сне… Помнишь, Андрей, зимою?.. Когда этот… твой приятель должен был прийти…

– Да. Мы уже затрагивали эту тему. Нового я не сказал ничего. Но я припоминаю… Я не возражал на твои наивные слова, что моя жизнь отныне принадлежит тебе…

– Ты… и это отрицаешь?

– Да, да!.. Человек не вещь… Его жизнь, его свобода, его мысли, его чувства и поступки принадлежат только ему…

Краска кинулась ей в лицо.

– Зачем ты женился, Андрей? Если б ты это сказал мне полгода назад, я не вышла бы за тебя!..

– Полно, Катя! Зачем лицемерить? Для тебя это был единственный способ стать счастливой… И я не колебался ни минуты, чтоб дать тебе покой… И разве что-нибудь изменилось от этих слов моих в нашей жизни? Разве ты час назад была несчастна? Не будем ссориться… Это жестоко…

Она взяла его протянутую руку.

– Ах! Как можешь ты думать, что я хочу ссориться? Когда ссоры, нет счастья. Я почему-то верила, что наша жизнь будет безоблачной и яркой… как это небо… Как я была глупа!

– Катя, научись терпимости, и тогда все пойдет хорошо. Не требуй от меня жертв и лишений. Помни: наши жизни должны идти рядом, не сливаясь в одно, как две параллельные линии. И только в этом залог счастья…

Она слушала внимательно, но он чувствовал, что она за сто миль от возможности понять его и что не пройдет суток, как она возобновит бессознательную упорную борьбу с его стремлением к свободе.

IV

Как-то раз, в начале июля, она поехала в Москву по делам Минны Ивановны. По обыкновению, она заглянула на квартиру – выпить кофе у нянюшки. И опять ей стало досадно, что пропадает шестьдесят рублей в месяц… Все равно для них мала эта квартира, надо искать друтую. А вещи можно бы на лето перевезти в Таганку. Она решила нынче же поговорить об этом со свекровью.

Пока нянюшка готовила на кухне, она вошла в кабинет.

На столе лежали два письма на имя Тобольцева. Почерк был женский, неряшливый и незнакомый… Она спокойно распечатала первое письмо. У Андрея не может быть тайн от нее!

«Пушка, милый!.. Плачу, как сумасшедшая. Вчера схоронили мы бедную Ниночку. Все больные из санатория провожали её на кладбище. Ви знаете кладбище в Ялте? Оно высоко над морем. Похоронили её в разряде бедняков, там, где стоят молодые полуголые кипарисы. Тоска там ужасная!

Не могу забыть этой картины. Душка, хороший!.. Вы знали, конечно, как любила вас Нина, как мечтала она вас увидеть! Ваш портрет висел на её стене, и до последней минуты она глядела на него, пока не застекленели её глаза. Теперь этот портрет у меня… Ах, как я рвусь в Москву! Скоро год, как мы уехали оттуда! Как я безумно хочу видеть вас, Иванцова, Веру Ивановну… Вы помните ее, эту вдову писателя?.. Хочу видеть добрую нянечку, вашу чудную квартиру! Как хочется жить!

Какая ужасная вещь смерть!.. Милый Андрюшенька, встретьте меня на вокзале! У меня, конечно, нет ни денег, ни пристанища. Все, что вы прислали, уже истрачено на похороны, остальные пойдут на дорогу мне и Марье Егоровне. Найдите мне работу в Москве. Как хорошо бы опять поступить на курсы! Целую вашу чудную мордочку! Можно?

Ваша на всю жизнь и за гробом даже Таня».

С первых строк Катерина Федоровна побледнела. У неё подкосились ноги, и она села… Вот оно – это прошлое!..

Закрыв глаза, она дышала прерывисто. Нянюшка накрывала на стол рядом, в столовой. Она хотела было её позвать, попросить воды. Но что-то удержало ее… Передохнув, она разорвала другой конверт. Она узнала толстую дорогую бумагу мужа. Записка была написана, очевидно, тут, за этим столом.

«Какое разочарование! Вы не встретили. Мы с Марьей Егоровной проглядели все глаза и только через час, намокнув на дожде, решили заглянуть к вам на квартиру. Добрая нянечка согрела нас чаем, покормила и позволила ночевать у вас. Не сердитесь! Нам ведь некуда было идти, на ночь глядя! Но дольше я не решилась остаться. Да и нянечка не соглашалась, боясь вашей жены. Жены!.. Вы женаты?? (Тут стояла большая клякса, очевидно, выражавшая чувства Тани.) Хорошо, что Ниночка умерла вовремя! Мы, дуры, почему-то никогда не думали, что такой, как вы, может жениться, что делают все буржуи… До свидания!

Желаю вам счастья! Вы такой хороший!.. Еду искать пристанища. Если Вера Ивановна устроит меня в общежитии курсисток, навестите меня там. Я очень похудела и постарела. Ви меня не узнаете… Да, вот ещё что: совсем было забыла… Отдайте за меня нянечке пять рублей. Я заняла у нее, а то мне не на что было извозчика нанять. Заплачу, когда найду работу…»

Подписи не было. Но Катерина Федоровна и так знала, что это писала та же… Танька…

– Откуда эти письма? – резко спросила она нянюшку.

Старушка потемнела от сложного чувства. Тон хозяйки, разорванные конверты на полу, у её ног, – в этом было что-то новое и обидное. Сердце у неё захолонуло… Нельзя было уже скрыть факта, что она самовольно разрешила «стриженой» провести здесь ночь. Нянюшка и не привыкла лгать. Сдержанно она рассказала все, что знала: как покойницу Ниночку – царство ей небесное! – проводили в Крым… Как плакала Таня, рассказывая об её смерти, там, на чужбине, среди татар…

– Вы меня простите, сударыня… Только если бы Андрюш… Андрей Кириллыч сами тут изволили быть, они бы ни ввек не выгнали на улицу дитё бездомное…

Катерина Федоровна оборвала её резким жестом. Она ничего больше не хотела расспрашивать!

Наскоро она напилась кофе и с пылавшими щеками поехала домой, захватив оба письма.

Уже за обедом вернувшийся Тобольцев был поражен выражением её лица. Она никогда ничего не умела скрыть. После обеда они заперлись наверху. Она вынула молча оба письма из кармана и подала их мужу. Пока он пробегал эти строки, она, вся бледная, следила за ним.

– Боже мой! Ниночка скончалась! – крикнул он горестно и продолжал читать. Потом раскрыл записку. – Бедная девочка!.. Так она здесь?.. Ох! – вдруг сорвалось у него. – «Не сердитесь»… Это я-то сердиться?.. Ай-ай!.. Зачем это?

Она видела, что он расстроен.

– Андрей, кто эти женщины?.. Почему она пишет в таком… таком возмутительном тоне?

– Воз-му-ти… Это она-то? Таня?

– Да что она тебе? По какому праву? «Душка, милый… Целую мордочку…» Это Бог знает что! И какой вульгарный тон! Точно горничная… Фи! Какое отвращение!

Тобольцев только тут заметил, что письма его распечатаны.

– Катя, зачем ты читаешь чужие письма?

– Чу-жи-е? Как чужие? Разве ты мне чужой?

– Письма адресованы мне… Это элементарная азбука порядочности – не читать чужих писем. Я никогда не думал, что мне придется тебя этому учить.

– Не смей так говорить со мной! – гневно крикнула она. – Я жена твоя. У тебя нет тайн передо мной…

– Я никогда и не делал тайны из этих отношений. Они чисты как снег…

– Ты содержал их там, в Крыму?.. Этих девчонок?

– Разве это позорно? Кажется, я ни у кого не крал, чтобы дать умирающей полгода комфорта… Если ты ревнуешь, Катя, это безумие…

– Как она смела целовать тебя? Эта Танька? Она, кажется, не умирающая? Какая наглость!..

Он засмеялся.

– Она поцеловала меня раз в жизни, уезжая в Крым. Это было на вокзале, на людях. И заметь, Катя: это было в сентябре 1903 года. А Катерину Федоровну Эрлих я встретил впервые ровно месяц спустя.

Она вдруг улыбнулась. Да… Ревновать было глупо…

Они обнялись.

Казалось, все было кончено. Но это только казалось. Было что-то в этом письме, не дававшее ей долго покоя.

Она иногда страдала бессонницей, и тогда муж читал ей вслух.

Она уже засыпала в этот вечер, как вдруг точно кто толкнул ее. Она села на постели.

– Андрей, что хотела сказать эта возмутительная Танька, причитая над твоей женитьбой? Вот дура-то!.. Можно подумать, ты опоганился, женившись на мне!..

– Ах, спи, пожалуйста! Мало ли какой вздор она могла написать?

– Нет! Ты, пожалуйста, не утешай!.. Я за твоим лицом следила, пока ты читал. И видела, что тебя всего передернуло… И весь вечер ты был сам не свой… Подумать, что ты боишься мнения каких-то девчонок!.. Неужели же ты стыдишься, что женился на мне? Нет, постой!.. Мне в первый раз там, на квартире, пришло в голову, что есть люди, которые считают брак чем-то унизительным…

– Катя! Ты знаешь, который час?

– Нет, я просто отказываюсь это понимать! Ну, я допускаю, кто верит в Бога, как ты… Можно отрицать обряды… Но чтоб видеть в них какой-то позор… Это надо быть чудовищем…

– Катя, послушай… Ты сама себя наказала. Отсюда один вывод: не читай чужих писем!

– Буржуй! Скажите пожалуйста! – говорила она, делая возбужденные жесты. – Как будто ты создан из другого теста? И если б завел гарем, то выиграл бы в глазах этой дуры?.. Ах, ненавистная девчонка!.. Надеюсь, ты прекратишь с ней теперь всякие отношения? Не говоря уже о том, что она тебя оскорбляет в этом письме. Она меня оскорбляет… И ты не смеешь не обижаться за меня!!

С этой злополучной ночи мирное течение их жизни изменилось глубоко. Утром уже, за кофе, она заявила, что нужно бросить эту квартиру.

– Что тебе за фантазия пришла? – удивился Тобольцев.

– Незачем деньги швырять на улицу… Раз там никто не живет…

– Ах, если только за этим дело? Завтра же я найду десяток бедняков. Я тоже считаю безнравственным платить за пустые стены.

Ее глаза засверкали.

– Ну, нет-с!.. Этого я не позволю! Гадить мебель, портить вещи… Ты не миллионер… Надо и о семье думать, не только о друзьях…

Он пристально и удивленно поглядел в её лицо. Эта фраза вырвалась у неё впервые, но для него она приподняла завесу над будущим… Он не хотел спорить, настаивать на своем. Если б дело шло о приюте кому-нибудь из нелегальных, он ни за что не уступил бы жене. Но пустить туда Таню? Нет… Там, где замешана ревность, не стоит натягивать струны.

На другой день он остался в Москве, дав телеграмму, чтоб его не ждали к обеду. Из банка он поехал в общежитие. Но там шел ремонт. Таню и Марью Егоровну послали к одной фельдшерице. Та жила за перегородкой, в семье сапожника. Стол, узенькая кровать и стул занимали весь клетушок. Таня и Марья Егоровна ночевали в кухне, на полу. Им подостлали сена. Тобольцев был страшно огорчен.

– Что за чепуха! – радостно говорила Таня, тряся его за руки и глядя на него сияющими глазами. – Ведь я в Москве… Я с вами! Неужели для этого не стоило ночь поспать на полу?

С своей обычной экспансивностью она обняла его и расцеловала в губы. Он был тронут этой встречей больше, чем ожидал.

Он повез её обедать, а оттуда, в летний сад, в оперу. Таня была безумно счастлива. Она смеялась и плакала, рассказывая о смерти Ниночки, о новых встречах и влияниях…

– Ах, я теперь социал-демократка до мозга костей! – громогласно заявила она, подымаясь по лестнице в ресторан. – Постараюсь поступить на курсы, но это будет одна видимость. Хочу работать… Теперь в России нет ничего ценного и интересного вне политики! Правда? Вы меня познакомьте тут с кем нужно… Я, знаете, готова за всякую черную работу взяться!.. Это такое счастье было для меня встретить их там! Ведь что я, что Ниночка – мы, в сущности, совершенно зря сидели… За знакомства да за литературу… Эх, жаль, что Ниночка умерла! Теперь бы только жить! Какое брожение поднялось всюду за какие-нибудь полгода! Ах, дуся, дуся! Как жизнь хороша! И как я счастлива, что я молода, здорова, сильна… и на что-нибудь могу пригодиться!..

Она говорила это своим зычным голосом, сидя в отдельном кабинете и с увлечением уписывая осетрину под соусом томат. Она, правда, загорела и похудела, потому что жилось не очень важно… Из денег, которые высылал Тобольцев, приходилось помогать другим… Там такие несчастные были, такие голодные!..

– Отчего ж вы мне не написали, Танечка?

– Что вы?.. Что вы?!. Разве вы мало давали? И то стыдно было брать… Ну, я понимаю, Нина… Она умирала… А я-то?

– А разве ваши невралгии прошли?

– О да! Я так много купалась, бродила по горам… Я так рада, что здорова, одинока, самостоятельна и вообще… А трусости во мне вот ни настолечко нет!.. Куда хотите – пошлите… Ха!.. Ха!.. Хоть самому черту в пасть!

Тобольцев ласково гладил её по большой загорелой руке. Он бы растроган. Он знал, как ценны эти натуры, полные самоотвержения и энергии. Именно эти незаметные люди берут на себя всю черную работу. Именно они повинуются без критики; радостно отказываются от свободы души… «Всю жизнь ходят в шорах…» – насмешливо подумал он. Да… Таня и в тюрьме будет счастлива. И в одиночном заключении будет, как дома… И в ссылку отправится со смехом и шутками… И ни для какой нормальной, уравновешенной жизни такие не годятся. «Она и Катя!.. Как будто не на одной планете родились…»

Интереснее всего, что о жене и о браке Тобольцева вообще не было сказано ни одного слова обоими, как будто этот неважный эпизод произошел в чьей-то чужой жизни и ничьих интересов не затрагивал. Таня чувствовала, что Тобольцев не изменился, и это было самое главное. И если б Катерина Федоровна знала, сколько бессознательного презрения к ней было в этом большом и наивном ребенке, без угла и без гроша, доверчиво и ясно улыбавшемся своему будущему, – она задохнулась бы от гнева.

Когда он поздно ночью довез ее, счастливую как царевну, в её поношенном платьице и серой от пыли соломенной шляпке в Таганку, и сдал её явившейся на звонок Афимье, – её голова ещё была полна сладкими звуками «Кармен».

– Хорошо, очень хорошо!.. Но страшно глупо! – говорила она, смеясь. – Можно подумать, сидя там, что нет ничего на свете, кроме любви… А вот я, представьте, ни разу в жизни не была влюблена! И это так хорошо! Такой сильной себя чувствуешь, такой свободной!.. Бедный Хозе! Бедный и ничтожный маньяк!..

Она стояла на пороге, вся озаренная негаснущими сумерками июньской ночи; вся сияющая молодостью, здоровьем, надеждой, широко улыбаясь своим крупным ртом с чудными зубами и глядя на Тобольцева большими и невинными глазами…

Они вошли в переднюю. Они были одни.

– Покойной ночи, Таня! Спите мирно, и да снятся вам золотые сны!

Она рассмеялась.

– Ах! Я сплю, как камень, и никогда, к сожалению, не вижу снов!

Его глаза заиграли тонкой насмешкой.

– Вы довольны, Таня, бедным буржуем?

Она вспыхнула и смешным жестом схватила себя за щеки.

– Ах! Ах!.. Какая я дура! Простите меня, дуся! Разве вы могли измениться? Ха! Ха!.. Это во мне ревность говорила… Боязнь за нашу светлую дружбу… Как хорошо, что я ошиблась! Знаете? Если б я в вас потеряла веру… Ну, да все равно! Не стоит, раз все хорошо кончилось… Таких людей, как вы, я не встречала на земле. И Марья Егоровна говорит то же самое…

Она просто и доверчиво, как бы по раз навсегда принятому обычаю, положила руки ему на плечи и подставила ему для поцелуя свой свежий рот.

Подъезд захлопнулся, и лихач помчал его на дачу.

Покуривая сигару, он щурился на бледные краски неба и думал о том, что ни разу в жизни он не обменялся с женщиной таким братским поцелуем. Но что сказала бы его жена, если б она видела эту сцену?.. Он этот вечер провел в обществе самой чистой, бессознательно-целомудренной девушки. И несмотря на окружавшую их пошлость кабака и этого «Аквариума»[187]187
  «Аквариум» – сад в центре Москвы (Большая Садовая, 16). В 1898 г. в нем был построен зал «Олимпия» и театр «Буфф» и при них открыты популярные рестораны.


[Закрыть], они оба весь день находились в сфере высоких и светлых настроений. А между тем встреться им Конкины или Николай, какой ушат грязи вылили бы они на его голову! И разве, с их точки зрения, – в глазах Кати и добродетельного Капитона, он не совершил именно нынче всех семи грехов?!