Текст книги "Дух Времени"

VI

Через неделю, неожиданно, в комнату Лизы в Таганке вошел Потапов.

Лиза ахнула и встала ему навстречу. А он порывисто обнял её и покрыл пламенными поцелуями её лицо.

Они были одни. Только что ушла Бессонова, пившая чай.

– Давно ты здесь?..

– Сейчас с поезда… Плеве убит[190]190
  Плеве убит. – Министр внутренних дел и шеф жандармов В. К. Плеве был убит в Петербурге 28 июня 1904 г. эсером Е. С. Созоновым.


[Закрыть]. Ты этого не знала? Продают телеграммы на улицах…

Он был сильно взволнован: Не мог ни есть, ни пить толком. Все вскакивал и бегал по комнате, потирая руки…

– Да, мы были всегда против террора… – говорил он. – Вся история революционного движения доказала его бесцельность…

– Но бывают моменты, как сейчас рядом с этими позорными поражениями на Востоке… – перебила Лиза. – Убийство всегда грех! Я этому не сочувствую…

Она рассказала ему все, что знала, все, что она исполнила сама. Потом упомянула о своих впечатлениях.

– Я просто влюбилась в Бессонову.

– Да, мы можем гордиться нашими женщинами! – задумчиво сказал он. – Если б на нашем знамени не стояло женское равноправие, то их заслуги потребовали бы этого лозунга… Дай мне чаю… Ах! Как я устал!..

Он сел в кресло, вытянул ноги и закинул руки за голову.

– Как ты попал в Севастополь, Стёпушка?

– Тсс!.. Где это письмо? Разорви его сейчас! Кроме нас с тобой, никто не должен знать, что я там был! Ах, Лиза! Мы накануне крупных событий… И вот мое мнение: довольно одной искры, чтоб начался грандиозный пожар. Два года назад, когда мне говорили, что мы накануне революции, я не верил… Я не рассчитывал на войну…

Он смолк и закрыл глаза.

Лиза глядела на него. Они не виделись две недели, и только теперь она заметила, как сильно он похудел. Глубокая морщинка, появившаяся между его бровей, резко меняла знакомое ей и такое милое выражение его лица, где каждая черточка дышала дерзостью и радостью жизни… В этом осунувшемся загоревшем лице она читала теперь бесконечную усталость… Его нежный, алый рот, который так нравился ей, и тот изменился. Губы были бледны, как у малокровного. Как он смертельно устал!.. Ей стало жаль его.

Вдруг она поняла, что он спит. Сила мысли и нервного напряжения, горевшая в этих чертах за минуту перед тем, теперь исчезла. Брови раздвинулись, губы слегка открылись, все черты растянулись, словно ослабла какая-то внутренняя пружина. И Лиза увидала самое банальное, казалось, мужское лицо, запыленное, загрубевшее на ветре и солнце, заросшее бородой… Голова его была закинута, и он слегка всхрапывал…

Лиза замерла, держа чайную ложку, которую собиралась опустить в его стакан. Ей было совестно глядеть на этого доверчиво заснувшего человека… Каким беззащитным казался он ей сейчас! Все обаяние его исчезло…

Она опустила глаза и сидела вся застывшая.

Когда он целовал её сейчас, от него пахло потом, пылью и ещё чем-то неприятным… Его волосы, борода, кожа и одежда вбирали в себя по пути, в пыльном и людном вагоне, все посторонние запахи… Украдкой она кинула взгляд на спавшего. Ворот его рубашки был грязен, на сапогах была пыль. Ногти чернели… Он даже не вымыл рук. Как далеки его мысли от того, чтоб нравиться и пленять!.. Не этим жил он всё это время…

Было ей это больно? Она спрашивала себя, она глядела в глубь своего сердца…

Отчего это всегда случалось так, что вдали от Стёпушки она любила его сильнее?.. Отчего она ждала с страстным нетерпением его писем, и читала, и зачитывала их, и упивалась словами любви и страсти, пока не заучивала их наизусть?.. Отчего, поджидая свидания, она рисовала себе яркими красками ту радость, что вспыхнет в её груди; те ласки, которыми он окутает её тревожную душу; то забвение, которого она ждет… то блаженство, наконец, которое сулят книги, поэты… за которое гибнут люди… Нет!.. Она его не испытала. Нет!.. Действительность оказывалась всегда ниже ожиданий. Выражения радости, все нежные и красивые слова, которые она готовила, забывались и умирали, невысказанные, в её сердце. Ей было стыдно его ласк. Ей было грустно, когда от счастья он почти плакал на её груди… Душа её жила отдельно от тела, не сливаясь с ним в божественной гармонии… Ни разу не ощутила она священного трепета в душе, ни разу не дрогнуло её тело в безумном восторге страсти! И это прекрасное и благородное лицо крупного и дерзкого человека – о, насколько дороже было оно ей, когда она глядела на него издали! Когда она видела его на людях или даже тут, у еебя, но говорящим о том, что наполняло его жизнь и душу!.. Когда не дрожала в нем страсть любовника; когда оно не искажалось чувственностью; когда нега не заволакивала этих глаз и не меняла до неузнаваемости это лицо… «К нему не идет любовь», – определила Лиза. Вот почему она отдавалась ему, покорная, но равнодушная, не отвечая на его поцелуи, закрыв глаза… И вдруг Лиза поймала себя на мысли: «Лучше б этого не было нынче!..»

Он вдруг открыл глаза. Он спал не больше минуты, но для его изнуренного организма и эта пауза была целительна. Он почувствовал себя обновленным.

– Неужели я спал? – Он сконфуженно усмехнулся. – Вот история!.. Прости, пожалуйста, Лизанька… Видишь ли, я почти две недели спал не больше трех часов в день… Измотался до неузнаваемости… И способен нервничать, как дама… Если б ты знала, сколько дела впереди!.. Но… я, кажется, доволен собой. Это редкое явление…

Он весело засмеялся, подошел к столу, потянулся своим богатырским телом так, что захрустели его суставы, и потемневшими, жадными глазами поглядел на Лизу.

Она не видела его взгляда, но почувствовала его и как-то сжалась вся под ним, и физически, и нравственно.

«Это будет», – подумала она тоскливо.

Он сделал шаг, обнял её сзади за плечи и страстно поцеловал в смуглый затылок. Она не шевельнулась.

– Пей чай, остынет, – кротко напомнила она.

– Лиза, – прошептал он с мольбой.

Она вдруг схватила его руку, которая тянулась к её груди.

– Надо руки вымыть… Какой ты грязный!

Что-то в её голосе болезненно поразило его. Точно отрезвившись, он поглядел на свои ногти, и краска стала заливать его лицо.

– Да, я грязен, как черт!.. Где можно умыться, Лизанька?

Его голос слегка дрожал, но он старался быть развязным. Он вдруг вспомнил, что все эти ночи он спал где придется, не раздеваясь и умываясь-то не каждый день. А она сидела перед ним, вся в белом, благоухающая и нежная, с кольцами на длинных красивых пальцах, с отточенными розовыми ногтями… «такая недоступная и далекая!» – в первый раз почувствовал он.

Это было мучительное воспоминание – все то, что произошло потом… Такое мучительное, что часто Лиза даже во сне страдала от тяжести, опустившейся на её сердце… И часто, проснувшись, ещё не приходя в полное сознание, она все-таки чувствовала, что случилось что-то непоправимое и ужасное. И невольный стон рвался с её уст…

И всё это случилось так: Потапов, после получаса, казалось, спокойной и товарищеской беседы, вдруг замолчал, стал рассеянным, собрался уходить… Потом неожиданно упал на колени перед сидевшей на кушетке Лизой, и это чуждое Лизе лицо его, полное безумной, жадной страсти, прижалось к её щеке… И его горячее дыхание и смешанный запах пота, пыли и несвежего белья ударили ей снова в лицо.

И в ту же секунду ей вспомнился запах горячих губ Тобольцева, этот оригинальный, странный запах его кожи, тонкий, как дорогие духи, и сводивший её с ума… Бессознательно, невольно она оттолкнула с невероятной нервной силой прижимавшегося к ней Потапова… И когда он, отклонившись, удивленно заглянул в её лицо с закрытыми глазами и сжатым ртом, он прочел в нем отвращение…

Да, да!.. Ошибиться было невозможно!.. Он отпрянул от кушетки, точно перед ним лежала не женщина, а змея, ужалившая его прямо в сердце… Он стоял, выпрямившись, тяжело дыша и бледный-бледный, как кружева её платья. А расширенные зрачки его не отрывались от её лица.

Она вдруг открыла глаза и испугалась. Она села, свесив ноги, поправляя волосы, проводя рукой по лицу, делая ненужные и жалкие, растерянные жесты… Она поняла, что случилось что-то непоправимое и ужасное. Она это поняла вполне ясно, когда увидала его лицо, как он опустился в кресло, как прикрыл глаза рукою.

– Стёпушка! – дрожавшим голосом позвала она его. – Не сердись, не огорчайся! Я нынче больна…

Он молчал, не двигаясь.

Она встала и, шелестя юбками, подошла к нему вплотную и остановилась, тихо ломая пальцы… Он задрожал всем телом, но она чувствовала, что страсть в нем убита и что дрожит он не от желания.

– Зачем ты мне раньше не сказала, что я тебе противен? – вдруг расслышала она его шепот.

Она невольно опустилась на колени, касаясь своим белоснежным платьем его запыленных ног, и, прежде чем он понял, что она хочет делать, она приникла губами к его руке.

– Лиза… зачем это? Ах! Теперь все ясно…

– Нет! Нет… Что ясно? Боже мой! Ты ничего не понимаешь…

Он нежно поднял ее, усадил в кресло и зашагал по комнате, избегая её взгляда.

– Не надо лжи! – мягко говорил он, делая какие-то осторожные движения своими большими руками словно не допускал чьи-то грубые пальцы коснуться открытой раны. Об одном всегда молил, не надо лжи!.. – Мы достаточно уважаем друг друга, чтоб обойтись без этих унижений… Ты мне не жена… Прав я не имею… Да и не признаю… Только… если б ты сказала раньше… Боже мой!

Он вдруг остановился, вспомнив что-то, весь сморщился болезненно и закрыл глаза рукой.

– Стёпушка! – вырвался у неё крик… Эта необычайная тонкость его чувств пронзила её сердце. И… вечная загадка – душа человеческая! В эту минуту, когда она поняла, что он оскорблен и никогда не простит ей её отвращения; когда она поняла, что он лучше умрет, чем попросит её ласки, – безумная тоска о безвозвратно утраченном охватила ее… Его голос был мягок, но глаза глядели холодно… Неужели все потеряно?

Он вдруг взял со стола шапку. Она не узнала его лица. Казалось, он осунулся ещё больше за эти несколько минут.

– Уходишь? – прошептала Лиза, и губы её побелели.

– Да… пора…

– А… когда же… мы увидимся?

– Не знаю… Я выезжаю из Москвы.

– Когда?

– Нынче в ночь…

– Куда?

Он молчал.

– А когда же ты вернешься?

– Не знаю (его голос вдруг стал вялым и однотонным) Разве я когда-нибудь могу ответить с точностью?

«Да… да! Его могут арестовать каждую минуту… И все кончится…» Она чуть не застонала от жгучего раскаяния. Она чувствовала, что если б даже она кинулась ему на грудь в эту минуту, моля взять ее, он с теми же холодными глазами на осунувшемся лице мягко отстранил бы её и нежно сказал бы: «Не надо лжи!..»

Ей вдруг показалось, что она падает в бездну.

– Стёпушка! – сорвался у неё вопль. – Прости меня! Я так несчастна!..

Он долгим, загадочным взглядом, сощурив глаза и сжав слегка свои нежные, как у женщины, и бледные губы, глядел на нее, как бы изучая её лицо. Вдруг он медленно заговорил:

– Если ты несчастна, Лиза, то я не хочу прибавить с своей стороны ни одной лишней капли горечи в твою жизнь… Я знаю, что для тебя я слишком груб. Но ведь всё это можно поправить. Одна смерть непоправима.

– Ты хочешь меня бросить? – Она так и повисла на его руке.

– Нет… Как можешь ты так думать? Разве нас связывала только страсть? (Он жестко усмехнулся, вспомнив, какой иронией звучат эти слова.) Мы с тобой товарищи, Лиза… Этого я не забуду…

Он ушел, не поцеловав ее. Только поднес к губам её руку…

«Как будто благодарил за прошлое…»

Она села на кушетку и просидела два часа неподвижно, без мыслей и чувств, словно её ошеломили тяжким ударом по голове…

Зато реакция была ужасна. Лиза совсем не вернулась домой в эту ночь. Анна Порфирьевна не спала до зари и утром послала Тобольцева в Таганку.

– Пришли с твоим Сергеем записку… Может, её уж арестовали?..

Тобольцев нашел Лизу на кушетке, в смятом платье. Видно было, что она не раздевалась. Он вздрогнул, увидав, как изменилась она за одни сутки. Глаза ее, окруженные кольцами синей тени, ввалились и угасли. Руки горели.

– Что случилось? Ты больна?

Он не понимал, почему она с таким ужасом глядит на него. Уж не бред ли? Он сел в кресло рядом и стал нежно гладить её руки.

– Лизанька, скажи мне правду… Он арестован?

– Кто тебе сказал? – дико закричала она. – Откуда ты знаешь?

– Нет, я тебя спрашиваю… Я не вижу другой причины для такого отчаяния… Поедем домой, Лиза! Ты совсем больна…

От присутствия любимого человека, от одного звука его голоса ей стало легче. И, зарывшись лицом в подушки, она зарыдала.

Он был потрясен. Никогда не видал он Лизу в таком горе… Но она решительно отказалась объяснить ему что-либо. Ей было легче умереть, чем сознаться ему в том, что пережила она накануне! Он, именно он должен думать, что она счастлива…

– Лиза, можно за тобой заехать из банка?..

– Нет!.. Нет!.. Завтра… Скажи маменьке, чтоб не беспокоилась… Я просто хандрю…

– Лиза, ответь мне одно: ты виделась вчера со Степаном или нет?

– Нет, нет… Я его нынче жду… Поэтому приеду только завтра…

Он вышел, пожав плечами.

Лиза весь день поджидала Потапова. «Если не придет, значит, разлюбил…»

Он не пришел… Она, казалось, обезумела. Только тут поняла она, что для неё любовь Потапова. «Я нищая теперь, последняя из нищих! Ничего в мире у меня уже не осталось…»

Вдруг она вспомнила… Он уезжает нынче… Куда?

Каким поездом?.. Она послала за газетой и за извозчиком. Выпив наскоро чашку чая (она ничего не ела целые сутки), она кинулась на Курский вокзал, обегала все платформы, проводила все поезда. Потом поехала на Николаевский, где продежурила часа два, вплоть до отхода скорого поезда. Тогда она почувствовала, что ей дурно… Надежда покинула ее. Собрав последние силы, она велела везти себя в Таганку. Там она опять упала лицом в подушку и пролежала так всю ночь.

Если б у неё не было ответственного дела, в эту ужасную ночь она лишила бы себя жизни… Но мысль, что Потапов будет презирать её за такое малодушие, удержала ее.

* * *

Она вернулась на дачу только на другой день к обеду, вместе с Тобольцевым, который заехал за нею. Она точно окаменела, и Анне Порфирьевне невольно вспомнились те две недели, когда она увозила Лизу на богомолье. «Что случилось?..» Она не решалась спрашивать, уважая чужое горе.

Катерина Федоровна, Фимочка, Капитон и даже Николай не сомневались теперь, что Лиза больна.

Убийство Плеве произвело сильное впечатление. Телеграммы с подробностями покупались на улицах нарасхват и производили гораздо большую сенсацию, чем победы японского флота. Казалось, среди солнечного дня раздался страшный подземный удар… Все были встревожены, растеряны, многие возмущены…

Тобольцев совсем не мог работать от нервного возбуждения. Он яркими глазами глядел на роскошную дачу, на сытный обед, на нарядные туалеты женщин, на всё это прочное, казалось бы, мещанское гнездо, с его мещанскими радостями, с его кристаллизовавшимся миропониманием, с его алчными инстинктами и поклонением рублю. Почувствовали бы они панику, если бы им крикнуть: «Берегитесь! Катастрофа близка!»?

– И, наверно, жид убил, – решил Капитон.

– Кому же кроме? – гневно подхватила Катерина Федоровна.

– Катя, – перебил Тобольцев, – имей в виду, что есть слова, которые я не перевариваю… Если хочешь быть корректной, говори еврей… Жид – синоним ненависти. А за что тебе их ненавидеть?

Анна Порфирьевна позвала к себе Тобольцева по окончании обеда.

– Ну скажи, зачем?.. Кому это понадобилось? Ах! Не сочувствую я этой бойне!.. И что они от этого выиграют?

– Помните, маменька, я вам рассказывал, нянюшка перед моей женитьбой пророчила Чернову: «Всем вам конец пришел теперь… И обедающим, и ночующим, и живущим, которые… Всем конец пришел…» Так и я, маменька, теперь понимаю… Не сочувствую и не возмущаюсь… я только наблюдаю… Слыхали вы когда-нибудь о наводнениях в Петербурге? Люди спят спокойным сном, и вдруг пушечный выстрел… Или как на Мартинике было[191]191
  …Как на Мартинике было. – Речь идет об извержении вулкана Мон-Пелье в 1902 г., когда был полностью разрушен главный деловой центр острова – город Сен-Пьер.


[Закрыть]. Видели иллюстрации? Молчала гора чуть не тысячу лет, спала сном могилы. Вдруг дымок пошел… Вдруг земля загудела. А внизу, как Вавилон, город раскинулся. Богатство, рабство, торговля суета, людские страсти в разгаре… За неделю никто о смерти не думал. Играли на бирже, наживали миллионы. За два дня губернатор уверял, что все обстоит благополучно, и бояться нечего. Они и с вулканом справятся… Точь-в-точь, как у нас… И вдруг катастрофа!.. Течет лава, дрожит гора, пепельный дождь, и в несколько часов вместо города – груда камней… И жизнь погибла… Вы слышите, маменька, как гудит наводнение вдали? Эта смерть – первый сигнал. Это пушечный выстрел в ночи!.. «Сильный и богатый, – говорит он, – берегись!..»

Расширив прекрасные глаза, полуоткрыв губы, глядела на него мать… Она, казалось, понимала… Но страха не было ни в душе, ни в лице ее. Одно безграничное удивление перед стихийной силой, которая грозила гибелью ей и близким.

VII

В этот вечер «молодые» принимали у себя. Засецкая и Конкина, обе жившие в Сокольниках, на собственных роскошных дачах, в первый раз пришли с визитом. Тобольцев встретил Засецкую на просеке, когда вместе с Лизой возвращался домой. Она остановила своих лошадей. Он махнул ей телеграммой.

– Читали?

– Нет… Что такое? Новая победа японцев?

– Плеве убит.

– Неужели? – Невольный ужас задрожал в её красивом голосе.

– Тобольцев соскочил с пролетки, подошел к её ландо и, положив руку на дверцу, рассказал ей все подробности.

– У меня идея. Можно к вам заехать нынче на новоселье? Горю желанием поговорить о политике с умным человеком и посмотреть на ваш home.

– Прекрасно… Жду вас непременно… – Они, хищно щурясь друг на друга, обменялись крепким рукопожатием.

– А против Конкиных вы ничего не имеете?

– О, конечно!

Катерина Федоровна хотя и говорила когда-то, что не подаст руки Засецкой, но эта нетерпимость давно была забыта. Теперь, напротив, её волновал этот визит. Ей не хотелось ударить лицом в грязь.

Лиза вошла, когда все пили чай на террасе молодых. Засецкая, в восхитительном туалете из кружев на шелковом чехле цвета fraise ecrasee[192]192
  Розового с сиреневым оттенком (букв.: «раздавленной земляники») (фр.).


[Закрыть] казалась очень интересной. Она оживленно говорила о политике с Тобольцевым, во всем поддакивая ему. Конкина, вся в красном, внимательно глядела в рот Тобольцеву. Конкин так и трепетал весь от желания вставить слово по-французски и нервно наигрывал моноклем. Оба они хотели казаться либералами. Это было так модно… «Tres chic!»[193]193
  «Очень шикарно!» (фр.)


[Закрыть] Это ни к чему не обязывало…

– Кстати, видели вы здесь японскую труппу? – спросил его Тобольцев.

– Труп-пу? – Монокль выпал Из глаза Конкина от огорчения… Нет, он не видал ее. Но как он мог это пропустить? Он ставил себе за point d’honneur[194]194
  Вопрос чести (фр.).


[Закрыть] видеть все в сезоне, стоящее денег… И чем дороже, тем лучше!

– Когда это было? Два года назад, если не ошибаюсь?

– О да! Это были три удивительных спектакля!.. Лучших мимов представить себе нельзя! Их искусство оригинально, сказочно и в то же время трепещёт реализмом… Как они дерутся! У них всюду дуэли, месть, кровь… Их страсти грандиозны. И при этом сколько коварства, вкрадчивого, предательского, «восточного»!.. Какая меткость удара! Какое хладнокровие в виду смерти! Они рассчитают каждый шаг; они не упустят ни одной мелочи. Их очи зорки, как взгляд орла. И вот, когда, потрясенный их удивительной игрой, я выходил из театра, мне невольно пришло в голову; «Горе тому, кто создал себе врага в японце!..»

Воцарилось молчание. Капитон сумрачно пил чай, не кидаясь уже в рьяный спор.

– Нечего каркать! – мрачно, но вызывающе заговорила, наконец, Катерина Федоровна. – Пошлют новую эскадру. Придут новые подкрепления к Куропаткину, тогда поглядим… Соня, передай, пожалуйста, сюда стаканы!

Соня, вся в белом, красивая и молчаливая, как всегда, помогала сестре, подавая бисквиты, печенья и конфеты.

– А интересны были эти артистки? – спросила Конкина.

– Я не назову их красивыми, этих женщин. Мужчины были бесспорно лучше. Гений неведомой нам культуры горел в глазах их премьера… Все было в нем утонченно, начиная с жестов маленьких, красивых рук… Этот необычайно вкрадчивый голос, эти ласки и выражения любви… даже манера угрожать…

– Ах, какой страшный народ!.. – воскликнула Засецкая.

– Да, да! Вы правы. И страшен он вот этой самой загадочностью его психологии, этой тайной, которая окружает для нас все движения его души… Надо видеть, как он любит, ненавидит, целует, ласкает, убивает… Надо видеть, как чувствует их женщина, как плачет она на сцене… Все чуждо нам! Все… И мне казалось, что я стою у порога нового мира. Между мной, европейцем, и этими таинственными азиатами лежала такая бездна рокового непонимания, что я даже содрогнулся! Любить японку? Это дико… Нет! Мне всё время казалось бы, что я сплю… или иду по какой-то неведомой мне трясине. И это парализовало бы мою страсть…

Засецкая горела желанием слышать игру хозяйки. Она ещё не забыла тот вечер, в клубе… эту удивительную импровизацию…

– Вы её помните, Андрей Кириллыч?.. Я не ошибусь, если скажу, что тот вечер решил вашу судьбу?

Катерина Федоровна стала задумчивой.

– Да, помню… Я тогда была так несчастна! Только музыка давала мне удовлетворение. Одни бегут к подушке, чтобы зарыться в неё с головой и выплакать слезы. А я бежала к роялю… Это были те же слезы, конечно, моя импровизация… Вы понимаете? (Она вдруг страшно покраснела.) Ну, а теперь слезы высохли… они забыты… Жизнь дала мне больше, чем я смела надеяться… Нет! Теперь я никогда не играю ничего своего… Нет!.. Жизнь у меня и так полна до краев…

– Печальное признание! Стало быть, я убил в тебе артистку?!

– Ах, знаете? – перебила Засецкая. – В этом есть глубокая идея! Здесь таится правда жизни… Душа Катерины Федоровны теперь полна блаженством материнства. В её организме зреет другой творческий процесс… Не ясно ли вам, что он поглотил все её соки и силы?

– Полноте! – Тобольцев сделал широкий протестующий жест. – Матерей много. Талантов мало… И если правда, что моя любовь, разбудив самку, убьет в жене моей артистку, – я первый прокляну эту любовь!..

Все молчали, удивленные. Катерина Федоровна вдруг расхохоталась…

– Вот чудак-то!.. Скажите на милость! Видали вы таких?

Засецкая в лорнет наблюдала Тобольцева и его жену. Она, как умная женщина, чувствовала за этой странной выходкой Тобольцева нечто более глубокое: одну часть стройного и цельного миропонимания. И трагизм этого брака почувствовала она смутно, и неизбежность борьбы между этими двумя сильными натурами, и роковой исход… Какой?..

– Так ты воображаешь, что я ещё не покончила с своими мечтами о концертах? Теперь, когда у меня будут дети? – спрашивала Катерина Федоровна с спокойной насмешкой.

– Ни одной знаменитой женщине дети не помешали делу её жизни. Вспомни хотя бы Жорж Занд!

Ее глаза вдруг вспыхнули.

– Мое дитя – вот дело моей жизни! – горячо крикнула она. – Вот моя цель… Перед нею все меркнет… И мне ничего не жаль!

«Какое интересное лицо!» – невольно подумала Засецкая.

– Но я все-таки (подчеркнул Тобольцев) не теряю надежды, милая супруга, видеть вас когда-нибудь на эстраде Благородного собрания в роли новой Софии Ментер! Я полюбил Рахиль… И не хочу уподобиться Иакову, сорвавшему брачное покрывало с Лии и горько оплакивавшему обман…[195]195
  Я полюбил Рахиль… И не хочу уподобиться Иакову, сорвавшему брачное покрывало с Лии и горько оплакивавшему обман… – В библейском сказании (Быт. 29–35) Иаков семь лет служил Лавану, чтобы жениться на его дочери – красавице Рахили. Но во время свадьбы Лаван ввел к нему под покрывалом свою– старшую некрасивую дочь Лию.


[Закрыть]

– Это частенько бывает, – вдруг произнес Капитон. – Женишься на одной, а через пять лет точно тебе подменят жену-то…

– Ах! Как это прозрачно! – расхохоталась Фимочка.

Катерина Федоровна и гости весело вторили ей.

– А мне кажется, – вдруг опять вмешалась Засецкая, – что Катерина Федоровна права не только в этом отдельном случае. Только страдание дает крылья человеческой душе. Источник творчества, как и всякого стремления, есть тоска. Только тоска и неудовлетворенное желание… Если жизнь подарила нам – женщинам – наши красивые девичьи грезы, крылья души падают… Нас не тянет вдаль, когда мы держим свое счастье в руках. Напротив: мы боимся перемены, мы боимся новизны, мы… как бы это сказать?.. Мы коснеем!

– Ха!.. Ха!.. Так будь же оно трижды проклято, это счастье! – крикнул Тобольцев. – И да здравствуют тоска и страданье!

Его горячий взгляд упал на Лизу. Она сидела, выпрямившись в своем кресле, стаявшая словно за эти два дня, безучастная и далекая им всем в своей загадочной печали. И Тобольцева поразило, как трогательно-поэтична эта несчастная Лиза! И будь здесь поэты и артисты, какая волна художественного восторга поднялась бы в их душе! Какие вдохновенные звуки, какие полные настроения картины дало бы им это бледное, трагическое лицо!

Потом он представил себе эту Лизу счастливой женой. Она сидела бы тут, в кресле, сложив руки на огромном животе беременной женщины, и улыбалась бы покорной и безучастной улыбкой удовлетворенной самки… Боже, Боже!.. Ведь есть же люди, как бы обреченные самой природой на страдание! И красивые только в печали… Как мрачные кипарисы на молчаливом кладбище!

Все перешли в салон Катерины Федоровны. Он был озарен люстрой. Вечер был теплый, и шел тихий дождь. Все окна были настежь. Влетали мотыльки и мчались, ослепленные, к огню…

Лиза не могла говорить. её утомляло даже слушать чужие разговоры. Она села у открытого окна и стала глядеть в темную ночь.

Гости любовались белым роялем, когда вошла Анна Порфирьевна. Все двинулись ей навстречу.

– Маменька, мы вас ждали! – радостно крикнул Тобольцев. – Садитесь сюда! Нет… Капитон, принеси кресло из будуара!

– Слышала, что вы, Катенька, играть хотите. И соблазнилась. Для меня это всегда праздник, – говорила хозяйка, а глаза её искали Лизу. Она успокоилась, разглядев её профиль у окна.

– А мы, маменька, без вас старались выяснить, что такое, в сущности, счастье?

– Ну и что же? Выяснили? – тонко улыбнулась она.

– О да! Счастье – это зеленый луг, на котором корова безмятежно пережевывает свою жвачку… – Все рассмеялись. Громче всех Катерина Федоровна. – И я настаиваю, маменька, более чем когда-либо, что вся прелесть жизни заключается в трагизме!

Лиза не слушала. Она была глубоко несчастна в этот вечер. К её горю от первой ссоры с Степаном присоединился ужас от сознания, что ни дружба с Катей, ни связь с Потаповым, ни его нежность и ласка, за которую она ухватилась, как утопающий; ни дело, к которому он её приобщил и которое, верилось ей ещё недавно, наполнит её жизнь и душу, – ничто не могло вылечить её от роковой страсти к Тобольцеву! И опять, как год назад, она чувствовала, что над нею нависла неотвратимая беда. «Что-то будет, что-то будет…»

Лиза почти не страдала, видя Тобольцева рядом с женой. Он был так деликатен, что в присутствии Лизы обращался с женою, как с посторонней женщиной, любезно, предупредительно, но и только… Он даже Лизе оказывал больше внимания. И, усыпленная всей этой странной логикой её загадочной души, Лиза была если не вполне счастлива в кругу семьи, то относительно спокойна. Иногда, рядом с Катей, она переживала даже светлые, мирные дни. Но стоило ей появиться на Сокольничьем кругу, в симфоническом собрании, или даже на прогулке увидать его хищные глаза, которыми он как бы дотрагивался до всех этих разряженных женщин и девушек в светлых платьях, как черная змея ревности взвивалась со дна души и больно жалила её в сердце… Так больно, что синие тени ложились на лицо Лизы, ноги у неё подкашивались и она готова была кричать и биться о землю… Невыразимая тоска охватывала все её существо, и эти нравственные муки были так ужасны, что ад, который сулит церковь в загробной жизни, казался Лизе ничтожным. Один такой час разбивал её организм на долгие дни…

В этот вечер она ревновала его к Соне… Красивая, умная, интересная Засецкая казалась ей не такой опасной, как эта коварная девчонка, бесшумно, скользившая вокруг чайного стола и беспрестанно задевавшая Тобольцева как бы нечаянно то локтем, то ногой… Да, да!.. Она это видела. Девчонка вешается ему на шею! И надо быть слепой; как Катя, чтобы этого не замечать!.. И Тобольцев каждый раз отвечал «Соньке» ярким взглядом сообщника… Лиза терялась в догадках. Неужели рядом с такой всеобъемлющей любовью его к Кате (о себе она уже не думала, она боялась останавливаться на этих мыслях) находится место ещё для чувственных капризов? Неужели он в любви такой же легкомысленный и жестокий, как все эти герои французских романов, внушившие ей надолго такое отвращение к мужчине и тому, что называют его любовью?.. Особенно больно поразил её роман Мопассана «Notre coeur»[196]196
  «Наше сердце» (фр.).


[Закрыть]. Как легко герой его, так глубоко, казалось, любивший эту белоглазую Мишель и обладавший ею, утешился в её холодности, сойдясь с миловидной горничной? Как просто решил он драму своей жизни!.. Можно, стало быть, любить одну и наслаждаться с другой?.. Но данный случай был ещё загадочнее. Разве Тобольцев не получил от Кати все, о чем может мечтать мужчина?.. Как же понять его игру с Соней? Если только это игра? Если только это не худшее?.. Лиза страдала невыносимо… Повернувшись спиной к гостям, чтоб никто не видел её больного лица, она, как маниак, не могла выпутаться из лабиринта одних и тех же картин. Она видела Тобольцева обнимающим попеременно двух женщин. Одна из них была Соня… Другая она сама. И обеих он обнимал с одинаковым наслаждением!.. Она стискивала зубы, боясь выдать себя криком боли.

«Нет! Так жить нельзя!!» – вдруг со дна души всплыло определенное, ясное и жуткое решение.

– Что ты будешь играть? – спросил Тобольцев жену, когда все сели, притихли и он поднял на подставку крышку рояля.

– «Прелюдию» Рахманинова…

– А!.. (Глаза его блеснули.) Господа! Я хочу, под музыку жены, рассказать вам, как я эту вещь понимаю. Я чувствую, что нынче я в ударе. Ха!.. Ха!.. Вы согласны?

– Боже мой!.. Да! – восторженно крикнула Засецкая и схватилась за лорнет.

– Как это оригинально! – подхватила Конкина.

– Tres original! – перевел её муж.

Тобольцев подошел к краю рояля и там остановился Таким образом, все видели его лицо. Оно сразу и как-то неуловимо изменилось, побледнело, словно осунулось… Темперамент артиста мгновенно как бы окрулил все его движения и жесты, придав им пластичность, и зажег огонь в его глазах.

– Автор назвал эту пьесу «Прелюдией». Я бы назвал её «Судьба»! – начал он каким-то новым, металлическим грудным голосом, от которого разом напряглись нервы публики.

Все ждали в глубокой тишине.

Трагические и сильные аккорды в басу прозвучали и замерли…

Лиза мгновенно обернулась от окна. Она узнала эту музыку…

Как долго преследовала она её после акта!.. И в том, что эти звуки раздались сейчас, она почувствовала какое-то предостережение…

Тобольцев поднял вдохновенные, сверкающие глаза…

За окном стояла безмолвная ночь и, как эти люди, слушала, казалось, мрачные трагические аккорды, мерно звучавшие среди напряженной тишины зала.

Тобольцев глядел в темь ночи. Очами властной фантазии он видел, казалось, мирные картины семейной жизни в этой несложной, задумчивой мелодии… А роковые аккорды в басу все падали, заглушая и разрывая наивный рассказ. Как будто из загадочной дали и мрака ночи шел кто-то, Безликий и Грозный. Ближе… Ближе…