Текст книги "Дух Времени"

Но рысьи глаза из-за брусьев решетки все пронзали толпу, словно шарили по ней.

– Свои ли? – Ну, чего там? Аль не знаю? – Ну, то-то… – Усы пошевелились и вдруг пропали.

– Трах-тах-тах-тах-тах… – защелкало во тьме… Раз… другой… Это стреляли вдоль улицы…

Только через час, рискуя ежеминутно быть подстреленным и сделав огромный крюк, Тобольцев попал на квартиру Майской. Там было людно. За чайным столом Софья Львовна вслух читала последний номер "Известий". Все слушали напряженно и хмуро. Один Потапов сиял.

– Жребий брошен! – сказал он, пожимая руку Тобольцеву. – Ты это знаешь?.. Только что со станка… Последний номер… Его привез Федор Назарыч.

– Он ранен, – сказала Бессонова.

– Ах! И вы тут? – Тобольцев радостно жал ей руки.

– Сейчас из дому… С детишками ночевала и обедала… Хорошо как дома поспать!.. А Павел совсем без ног… Я ему говорю: "Зря ходишь!.. Сама приду, когда можно". Ну какой смысл искать? Это в Москве-то!? Ха!.. Ха!.. Мала деревня!

– Не требуйте логики от любви, Надежда Николаевна!

– И то правда!.. Он хотел зайти за мною… Чудак!.. Боится, как это я в темноте пройдусь! – Она звонко расхохоталась.

Федор Назарыч вышел из спальни Майской под руку с хозяйкой. Его заметно лихорадило. Пожатие руки было слабо. Глаза без очков непривычно щурились. Голова была обвязана, как чалмой, полотенцем.

– Угораздило!.. – сказал он, стараясь быть развязным. – Вовремя свалился… Этакий черт!

Его уложили на кушетку. Все здесь знали, что он был в Совете рабочих депутатов, что это он печатал резолюцию последнего заседания.

– В сущности, восстание уже началось, – говорил Потапов. – Оно, как пожар, разлилось по городу. Ваше решение принято post-factum.

– Уступаем силе вещей… Попробуйте-ка их удержать! – подхватил Федор Назарыч… Он рассказывал любопытные факты из жизни Замоскворечья: как мясники и другие торговцы присылали в Совет просить разрешения открыть торговлю; как дворники держали настежь ворота, несмотря на угрозы полиции… "Потому Совет решил…"

– Как это с вами случилось? – спросил Тобольцев.

Федор Назарыч торопился сюда с этой бумагой на груди. Недалеко от моста он встретил наряд городовых. Один из них ударил его обнаженной шашкой по голове, разрубил шапку, и кровь брызнула ему в глаза. От боли и неожиданности он упал. "И такая злость меня взяла!.. Поднялся и кричу вслед: "Добивай, что ли, дядя!.. Снеси голову… Один черт!" Думал, умираю… Ан, вижу, ничего… Поднялся, только кровь бежит прямо по лицу, по глазам… Боюсь ослабеть… Побежал по улице. Вижу, огонь светится. Дай, думаю, зайду… Уж очень не хотелось мне в больнице пропасть. Вхожу черным ходом, никого нет на кухне. А ворота расперты, как надо быть… Я вошел, кричу: "Эй, кто там, православные?" Выглянула женщина и давай вопить!.. Тут выскочили хозяева… Как будто интеллигентный народ… "Не трону вас, говорю, не разбойник!.. Дайте голову промыть… да тряпочку одолжите…" Как бабы начнут выть в два голоса! А хозяин грозит: "Ступай, ступай! А то дворника позову!.." Ну, тут я не стерпел… "Чего, говорю, с вами канителиться!" Забрал их всех, как овец, за загривки, втолкнул в комнатку и запер "Коли шевельнетесь, говорю, уложу на месте!.." Ну, ничего, замолчали… Обмыл я рану, лицо, руки вымыл, перевязал себе полотенцем голову. Потом выпустил хозяина и говорю ему: "Приведите мне извозчика, да поскорее!.." Как мяч вылетел из дому! Бабы воют, а я сижу, ничего… Самовар тут стоял остывший. Я стакана два выпил, уж очень жажда томила. Ну, привел извозчика… Только у бульвара я и слез…"

Все смеялись.

Тобольцев подошел к Потапову, который горячо говорил что-то Бессоновой… Он понял, что говорят о войске.

– Господа, а вам известно, что Таня погибла?

– Да, да… Так жаль! – наскоро бросил Потапов. – Ужасная смерть! – подхватила Бессонова, сжимая тоненькие брови, и тотчас отвернулась и с прежним жаром продолжала разговор.

И холод вдруг прошел по душе Тобольцева. Как будто он внезапно увидал сущность, прятавшуюся за давно знакомыми и дорогими ему чертами… Как будто маска упала с этих милых лиц… Он вдруг понял, как мало значит отдельный человек, его судьба, его гибель даже – для Потапова, для этой маленькой женщины с детским голосом, для Софьи Львовны, для Федора Назарыча, для Шебуева и Веры Ивановны. Таня погибла… Что ж? Мало ли их гибнет ежедневно? "Сегодня ты… а завтра я…" – вдруг прозвучал в памяти голос Германа из "Пиковой дамы"… Да, да… Иначе и быть не может!.. Зейдеман не рожден героем… Оттого так слабы его нервы, оттого так горько плакал он нынче о погибшей молодой жизни… И с обывательской точки зрения эта смерть кажется бессмысленной и ужасной… Но что может устрашить людей, которые сами идут на смерть, которые ежечасно готовы к гибели?.. Разве идея для них не есть высшая ценность жизни? Разве жизнь сама по себе имеет для них цену!.. Похороненные заживо в каменных мешках, откуда черпают они свою великую силу – жить и надеяться? Откуда берут храбрость с улыбкой идти на казнь?.. "Сегодня ты, а завтра я…" Кто ж бросит им в укор это равнодушие к чужой жизни? Кто назовет их жестокими?.. Идея – цель… Человек – средство… "Да… теперь все ясно!.. Вот почему Степушка пережил утрату Лизы… Вот почему и меня он никогда не щадил… Это логика героизма… Это последовательность фанатика…"

– Я передам нынче же комитету ваши сведения. Это очень важно и ценно, – словно издалека донесся к нему голос Потапова. В эту минуту вошел Бессонов.

– А! Павел Петрович! Наконец-то! – крикнул Федор Назарыч, подымаясь на кушетке. Бессонов улыбнулся и пожал горячую руку рабочего.

Федор Назарыч был еще юношей, когда Бессонов пропагандировал, и тот считал этого юношу самым талантливым среди рабочей молодежи. И впоследствии Федор Назарыч никогда не мог отделаться от сознания превосходства Бессонова. Его имя, особенно когда он был сослан, было для юноши окружено ореолом. Даже теперь, заняв видное место в партии, несмотря на всю свою самонадеянность и презрение к интеллигентам, Федор Назарыч любил выслушать совет бывшего учителя, признавал его огромную эрудицию, его опытность, его трезвую, самобытную точку зрения. Он считался с его мнением даже в эти дни. Его – сильного, дерзкого, задорного и пылкого, – как-то невольно влекло к этому хрупкому блондину с болезненным нежным лицом, с красивыми руками "барина", с холодным взглядом и медленным голосом; к этому чуждому ему по типу души и складу ума, сложному и тонкому человеку, никогда не говорившему лишних слов, никогда не делавшему жестов… И эта "слабость" Федора Назарыча ни для кого не была тайной. Тобольцев, разгадав ее, почувствовал, что Федор Назарыч стал ему самому ближе и понятней…

– Господа! – вяло и как бы бесстрастно, по обыкновению, сказал Бессонов, здороваясь со всеми. – Известно ли вам, что в Москве строят баррикады? Я сам сейчас видел одну…

– Неужели? – хором крикнули женщины.

Тобольцев оглянулся невольно на Потапова и встретил его яркий взгляд, полный вызова и значения… Он понял… "Сегодня ты, а завтра я!.." – запело опять в его душе.

– Кто же строит? – спросила Софья Львовна. – Вы видели?

Бессонов протирал платком отпотевшее пенсне.

– Вы не поверите… Строит обыватель…

– Вы шутите?

– Нисколько… Два дня назад я видел, как дворник помогал ставить деревянный новый забор на Садовой… Теперь он первый повалил его… Купец снял вывеску, приволок какие-то ящики. Кто-то в чуйке, с седой бородой, топором рубил телеграфный столб… А мальчишки тащили его и хохотали… Интересная картинка!.. Не каждый день увидишь…

Потапов и Тобольцев вышли, ни с кем не прощаясь. За дверью голоса напоминали жужжанье улья. Весть, принесенная Бессоновым, подняла настроение.

– Вот вам и обыватель! – сказал Тобольцев на улице. – Ты куда, Степушка?

– У нас сейчас заседание… До завтра!..

XV

Катерина Федоровна еще не ложилась, когда Тобольцев вернулся. Выпив чаю, он ушел к себе. В первом часу ночи он задремал, когда раздался звонок. Тобольцев быстро оделся с головы до ног и вышел в переднюю со свечой. В столовой он заметил жену. На ней был капот и теплый платок на плечах. Свеча в руке ее дрожала, и ему бросилось в глаза, что голова у нее опять трясется.

Это был Потапов. Глаза его казались большими и темными.

– Степушка!.. Что случилось? – Катерина Федоровна поставила свечу на стол и села. Зубы ее стучали и голова тряслась все сильнее. "Меня проследили… – расслышала она своим тонким напрягшимся слухом… – Насилу запутал следы… Там, кажется, полный провал… Не знаю, как мне удалось избегнуть засады… Слава Богу, что ваш подъезд не заперт!.."

– Ах, слава Богу! Я нынче два раза вставал, чтоб отпереть его… Точно чувствовал… Что будешь делать с жильцами? Боятся, Степушка… Какое счастье, что ты уцелел!..

– Всюду казаки, патрули… Я полчаса сидел в засаде, прежде чем двинуться сюда… Позволь мне здесь остаться!..

– Что ты говоришь? Побойся Бога!.. Я так счастлив!

– Видишь ли, к Майской теперь не попасть…

– Конечно, конечно… Ложись на мою постель, Степушка!.. Я лягу на тахте… Вспомним старину… – И он радостно рассмеялся.

Катерина Федоровна вдруг встала. Дрожь унялась. Лицо ее, бледное и неподвижное, стало похоже на маску. Она подошла к двери кабинета и громко постучала.

– Кто там?

– Я!.. Отопри! – властно сказала она.

С порога глаза ее, синие и темные, полные несокрушимой энергии и страстной вражды, глянули в лицо Потапова. В своем волнении она даже забыла ответить на его немой поклон.

– Андрей, ты оставляешь его на ночь?

"Вот оно…" – вдруг понял Тобольцев. И как тогда, в чужом дворе, под пытливым взглядом дворника, от которого зависело послать его на расстрел, – он и сейчас почувствовал необычайную какую-то легкость в душе, легкость и пустоту…

– Довольно! – страстно и сильно сорвалось у нее, и она сделала решительный жест. – Я долго терпела, долго молчала… Довольно! Ты не имеешь права рисковать ни собой, ни мной, ни детьми… Если ты этого не понимаешь… Если ты хочешь выбирать между ним и нами…

– Андрей, я ухожу! – вдруг перебил Потапов и взял шапку со стола.

Лицо Тобольцева дрогнуло, и словно вспыхнули его глаза. Он схватил руку Потапова.

– Нет, постой!.. Еще одну минуту… Катя, ты права… Я не смею подводить тебя…

– Ты это понимаешь? – крикнула она, подходя к нему. – Я – мать, Андрей!.. Я – мать прежде всего!.. И за детей своих я собственной кровью платить готова… Моя жизнь мне дорога и нужна, поскольку она нужна им… Андрей!.. Я много думала над этим… дни, ночи думала напролет… И в моей душе теперь все ясно… Если тебе чужд и непонятен мой страх за детей… за тебя… значит… (Она вдруг задохнулась.)

– Я ухожу, Катерина Федоровна, – мягко сказал Потапов. – Не волнуйтесь!.. Вы правы!..

– Да?.. Вы меня понимаете?.. Послушайте… Я не хочу вас оскорблять… Я уже не имею к вам вражды… Верьте, нет!.. Я хорошо понимаю, что я гоню вас на улицу в такую минуту… Я слышала все… Но… постарайтесь и вы стать на мое место!.. То, что я пережила весь этот месяц… вот эти ночи… У вас нет детей… Вы одиноки… Вы не можете понять, какой ужас… какая ответственность… Я вас не виню… Я прошу вас… простите меня за эту жестокость!.. По он… Андрей… он, который должен бы понять меня… Вот что я отказываюсь понимать…

Она опять вся дрожала. Потапову стало вдруг бесконечно жаль ее.

– Успокойтесь, Катерина Федоровна! У меня нет никакого зла к вам…

– Да? – Она схватила его руку. Глаза ее снизу вверх глядели на него с удивительным выражением страха и мольбы. Сердце Потапова дрогнуло… Так много женственности, так много слабости было в этом минуту назад гневном лице.

– Вы не осуждаете меня за то, что я выгоняю вас в такую минуту?

– Я не дорожу жизнью, Катерина Федоровна, – просто и грустно ответил он.

– Ах! – Она поднесла руки к глазам. – Я этого никогда не забуду!.. Теперь я верю, что вы любите Андрея… Во имя этой любви, молю вас, в эти дни подождите к нам ходить!

– Довольно, Катя! – вдруг властно и спокойно оборвал Тобольцев, подходя, и в его лице она с ужасом узнала новое, чуждое ему и жуткое выражение, которое она уже видела раз, этот странный излом сдвинувшихся, искривленных бровей, внезапно изменивший все его черты. Ей вдруг стало холодно. Голова ее затряслась опять. Прежде, чем он заговорил, она поняла, что случилось что-то непоправимое.

– Ты права, Катя, защищая детей и себя для них!.. Я тебя тоже не осуждаю… Но решать за меня никто не дал тебе права… Моя жизнь принадлежит одному мне. И мое дело распорядиться ею. Ты не властна тут решать…

– Андрей, я уйду!.. – с мученьем в голосе и лице перебил Потапов.

– Да, ты уйдешь… но только со мною вместе..

Она пошатнулась и схватилась за спинку кресла…

– Андрей, не надо! – с мольбой сорвалось у Потапова. Но Тобольцев, как железными клещами, схватил его за руку, когда он кинулся к двери.

– И ты веришь, что я допущу эту низость?.. Что я лягу в постель и проведу ночь под крышей, зная, что ты бродишь во мраке, без приюта, рискуя не только свободой, но и жизнью?.. Молчи!.. Ты этому не веришь сам!.. Не будь малодушен, Степан! Не тащи меня вниз, в эту минуту… когда мне и так нелегко!.. Обо мне подумай!.. Обо мне! Разве я смогу пережить такую ночь?.. Катя, я ухожу. Не думай, что мне это легко!.. Но выбора нет… Ты сама отрезала мне дорогу…

– Андрей… – слабо перебил Потапов, не сводивший глаз с ее лица. – Пусти меня!

– Молчи! Молчи!.. Ты меня губишь! – с необычайной силой сорвалось у Тобольцева. – Катя… не вспоминай с враждой обо мне!.. Постарайся хоть раз заглянуть в мою душу!.. Боже мой!.. Как далека ты от меня! Я не разлюбил тебя! Нет!.. Я никого уже не могу полюбить таким чувством… И все-таки я ухожу! Я не могу поступить иначе! Если я не уйду сейчас, то на рассвете я застрелюсь… Что ты выиграешь от этого? Не удерживай меня!.. У тебя дети… Постарайся быть счастливой в них! Катя, я знаю… я разбил твою веру… я разбил твое счастье… твою жизнь, быть может… Люби детей!.. Эта радость тебе не изменит… И если тебе будет легче проклинать меня и ненавидеть, то вычеркни мое имя из твоей души и жизни, как будто ты никогда меня не знала…

Он обнял ее, безмолвную, зацепеневшую, казавшуюся статуей отчаяния, поцеловал страстно ее глаза и вдруг, горестно всхлипнув, кинулся в переднюю. Потапов ринулся за ним. В лице его не было ни кровинки.

Она слышала, как они бежали по лестнице, как внизу с гулом хлопнула дверь подъезда…

Все стихло, словно утонуло во мгле и тишине ночи…

Она стояла недвижно…

Вдруг слабый плач донесся до ее сознания. Как лунатик, двинулась она в спальню, забыв о горевшей на письменном столе свече…

Кроткий свет ночника под голубым абажуром отразился в ее безумных зрачках… Она взглянула на спавшего Адю, на барахтавшуюся в своей люльке и плакавшую Лизаньку и вдруг рухнула на колени и прижалась лицом к решетке Адиной кроватки, конвульсивно обхватив ее, как падающий в бездну хватается за слабый куст под его рукой. Вопли рвались из ее души… В ушах звучало: "Люби детей!.. Эта радость тебе не изменит!.."

XVI

На другой день, в воскресенье, в Таганке сели обедать в первом часу, когда глухой раскат пушечного выстрела разорвал внезапно мирную тишину Замоскворечья… Все вскочили из-за стола и, бледные, безмолвные, глядели друг на друга, а выстрелы все ахали, сотрясая воздух, и стекла в столовой слабо звенели.

Перепуганная Стеша примчалась с криком: "Из пушек палят на Тверской… По всем улицам завтра палить будут!" Ермолай прибежал сказать, что из "города" вереницей едут пустые извозчики к заставе… Москву покидают… "Говорит народ, камня на камне не оставят в городе!.. Все сровняют с землей…" "Что врешь-то? – сурово оборвал его Капитон. Они бунтуют, а в наши дома палить будут?.. У Фрала-врала выходит!.. Слышал звон, да не знаешь, где он!.. Успокойтесь, маменька… Чего дрожите?.. И ты, нянюшка, зря не плачь!"

Николай опять сел за порог и заправил салфетку за галстук.

– Вот это здорово!.. Это я понимаю! Так их и надо, прохвостов!.. Я бы их в порошок стер, подлецов!..

– Ступай-ка! Запри ворота! – сказал Капитон Ермолаю. – Да накажи Архипу, чтоб никого не пускать!

После обеда он сказал жене: "Проеду-ка я к сестрице! Сердце что-то у меня не на месте…"

– Гос-споди! В такие дни и то без "сестрицы" не обойдется!.. Под пули угодить хочешь?

– Ты-то сама не угоди! Бегаешь по городу, как кошка шалая, задеря хвост… Дома сиди! Слышишь? – И он свирепо округлил глаза. Фимочка расхохоталась.

Выстрелы гремели все чаще. Капитон уехал, а через полчаса позвонил Тобольцев. Мать кинулась к нему на шею. Она так редко видела его теперь!.. Дни ее были полны тревогой, ночи – кошмарами. С грустью глядел на нее Тобольцев… Его сердце падало, когда он подходил к дому… Надо было перейти последнюю грань… порвать последние узы… Она задрожала опять, разглядев его лицо: "Ты болен, что ли?.."

Когда же он сказал ей, что порвал с женою и ушел… "Куда?" – крикнула она. И ужас расширил ее глаза.

– Маменька, не все ли равно? Важно то, что я не мог остаться. Мы так бесконечно далеки друг от друга!..

– Вы поссорились?

– Нет… Но вот уже три дня, как я умер для нее. Разрыв был только вопросом времени…

– Андрюша… Постой!.. Ничего не понимаю… За что ж это ты… так ее обидел?

– Ах!.. Не расспрашивайте меня ни о чем! И не осуждайте!.. Это – выше меня… Маменька! (Он сел подле и взял ее холодные руки.) Я шел к вам, как к лучшему другу своему… как к смелому и чуткому товарищу… Помогите мне! Мне будет легче жить с сознанием, что Катя не одна в эту ужасную минуту!.. Поезжайте к ней сейчас!.. Перевезите ее сюда!.. Не оставляйте ее одну – молю вас!.. Скажите ей, что я ни секунды не переставал ее любить! Ни секунды!.. Что я в мыслях даже не могу поставить рядом с ней ни одну женщину. Но… это выше меня!.. Маменька! Вы – сильная, гордая… Возьмите себя в руки!.. Не глядите на меня с таким ужасом!.. Я не преступник! То, что я делаю, не низость, не подлость. Поймите, бывают минуты в нашей жизни, когда жертвуют всем без колебанья… Для меня эта минута настала теперь…

Он поцеловал ее руки и хотел встать. Она уцепилась за него…

– Не уходи!.. Не уходи… Поняла, куда идешь… Не пущу тебя… Не пущу!

Боль исказила его черты.

– Андрюша!.. Дай мне умереть спокойно!.. Мне уже недолго жить! – Силы вдруг покинули ее. Закрыв лицо, она села в кресло. Он упал перед ней на колени.

– Маменька! Неужели вы думаете, что жизнь повторяется!? Вот эта минута… Она уйдет ведь… Она канет… А я ее ждал все годы, ждал подростком еще… мечтал о ней, как о несбыточной красоте, как о звезде далекой… Но если я пропущу этот миг, что в дальнейшей жизни вознаградит меня?.. Не держите меня, маменька! Постарайтесь понять меня… И простите мне ваши страдания!

– Ты не вернешься, Андрюша, тебя убьют!..

– Не знаю! Не знаю! – с страстной силой сорвалось у него. – Я не вижу завтра, маменька… Меня точно солнце ослепило… Нет этого завтра… Есть только сейчас!.. И в моей жизни это самая яркая точка… Я это чувствую… Мне умереть легче, чем отказаться от самого себя и от этой минуты… Маменька, отпустите меня без слез и упреков! Оправдайте мою веру в вас!.. И я унесу с собой это воспоминание, как сокровище!..

Он поднялся. "Ну, ступай… – вдруг сказала она беззвучным голосом. – Бог с тобой, Андрюша!.. Видно, и мне помирать пора… А слов у меня больше нет… Ступай!.."

Они обнялись. Он схватил в обе руки ее голову и целовал бессчетно ее лоб, глаза, руки, колени, платье…

Он не помнил, как выбежал из комнаты, как дверь старого дома закрылась за ним…

Через час Анна Порфирьевна, повязанная шелковым платочком, в черно-бурой ротонде, медленно спускалась по лестнице. Нянюшка несла за нею муфту.

– Куда вы, маменька? – крикнула Фимочка, пораженная лицом свекрови. – В городе бой… Ермолай видел, как провезли в больницу целые дровни с убитыми…

– А ворота почему открыты? – спросила "сама", глянув в окно.

– Пробежали какие-то… Кто их знает… В лохматых шапках, – доложила нянюшка, обувая хозяйку. – Загремели: "Ворота настежь!.." У Архипа аж ноги отнялись от страха…

– Та-ак… – Анна Порфирьевна задумчиво поглядела на улицу. – Я к Катеньке еду, Серафима… Так надо… Коли задержусь, не бойтесь… Там Капитон… А ты, Анфиса, за сиротами догляди… На улицу не выпускай! Пусть на дворе гуляют… Привела, Стеша, извозчика?.. А ворота не запирать! Поняли?

– Ну, и я с вами! Не пущу я вас одну!

Николай выскочил в переднюю.

– Аль вы ошалели обе?.. То бишь… Простите, маменька… сорвалось…

– Заговаривается со страху! – не утерпела Фимочка, перед зеркалом прикалывая шляпу.

– Куда вы? Аль жизни вам не жалко? Ведь пули летают…

– А ты в погреб спустись… Там безопасно… Эх, ты!.. Муж-чи-на!.. – И Фимочка с хохотом уселась в сани.

Когда Капитон приехал к кумушке, ничего не подозревая, он нашел ее в столовой, у окна. Стекла дребезжали от близких пушечных выстрелов… Обыватели, пораженные и растерянные, кучками стояли у распертых ворот, у дверей подъезда. А жизнь шла своим чередом. Ребята на дворе, наискосок, играли в снежки. Гимназисты, с коньками в руках, шли на каток. Кормилица вынесла младенца. Девочки в зеленых плюшевых капорах, весело болтая, прошли с гувернанткой…

– А где Андрей, сестри… – Слова замерли на устах Капитона, когда она обернулась на его голос.

– Это вы?.. Это хорошо. Поедемте вместе!..

– Куда?

– Туда!.. К Страстному…

– Там нельзя проехать… Там стреляют…

– Все равно… Мне нужно туда!..

– Побойтесь Бога, кумушка!..

Она смерила его сверкнувшими глазами.

– Вы боитесь?

– За вас только… за вас…

Презрительным жестом она оборвала его.

– Все равно, я еду… Няня, никуда не уходите!.. Я скоро вернусь.

Они вышли. Она казалась спокойной, хотя все лицо ее изменилось как-то неуловимо и словно состарилось. Капитон растерянно семенил за ней. "Что ему делать у Страстного?" – спросил он. Она процедила, не глядя, сквозь зубы: "Соня знает, что он там… Там его друзья…"

Они молчали всю дорогу. Когда они с Арбата повернули к бульвару, их остановила группа молодежи. "Куда вы?.. Там казаки… Не пускают…" Они поехали переулками к Садовой. Им встретились мчавшиеся сани. "Не ездите… Сейчас пулей убило женщину", – кричал им какой-то господин в бобрах.

Они повернули назад. "Можно тут проехать?" – спросил Капитон студента. "Что вы!.. На Патриарших прудах сейчас бросили бомбу и убили городового… Если вам не жалко жизни…"

Извозчик остановился в нерешительности.

– Сестрица! – взмолился Капитон. – Вернитесь! – Она сверкнула глазами. – Я не держу вас. Слезайте!.. Ступай дельше!.. Через Бронную…

Грохот пушек был все ближе… На улицах было странное оживление – и в то же время тишина. Обыватели и тут стояли у ворот домов и на тротуарах: хозяева, жильцы, дворники – все вместе и глядели по направлению выстрелов. Никто не говорил. Сани беззвучно мчались, люди беззвучно стояли с бледными, пустыми лицами. И только выстрелы сотрясали воздух ритмически и бесстрастно, и тогда ахала подавленная тишина.

Вот они в Трехпрудном… в Мамоновском… "Скорее!.. Скорее!.." – понукала Катерина Федоровна… Выстрелы уже оглушали… тут, рядом, впереди… На тротуаре стояли нарядная дамочка в каракулевой кофточке, с алым бархатным цветком на шляпке, старенький генерал, студент и целая группа барышень и молодых людей. "Куда вы?" – крикнула дама и махнула возчику рукой в меховой перчатке. "Вы с ума сошли?" – кинула она Капитону… Извозчик остановился. "Мне надо туда!" – сказала глухо и твердо Катерина Федоровна. "Нельзя туда! – с силой перебил ее старичок-генерал. – Нельзя переехать Тверскую… Вдоль улицы стреляют". "Ступай! – сказала Катерина Федоровна извозчику. – Мы проедем…" "Как не проехать?.. Знамо дело…" "Да тебя убьют, дурак!" – закричал господин, подбегая и хватая лошадь под уздцы. "Эх, барин! За что убивать-то? Нешто я что-нибудь?.. Нешто они не видят?.." «Сестрица, вернемся!.. Детей-то пожалейте своих!..» – «Я с утра, барин, как есть ничего не заработал… Почто меня убивать будут?..» «Бог мой! Да я сам… сам сейчас своими глазами видел, как убили женщину и старика на углу!» – кричал генерал, прижимая к груди руки и в волнении приплясывая на снегу. «Поворачивай назад, мерзавец!» – вдруг свирепо завопил помертвевший Капитон и схватил извозчика за шиворот…

В эту минуту грянул выстрел так громко, точно над их головой. Катерина Федоровна ахнула и схватилась за лицо.

Вдруг из-за угла показался полок, дровни, еще полок… "Везут… везут…" – раздались восклицания ужаса. Катерина Федоровна вскочила на ноги. "Что это? Что это там?" – спрашивала она и дергала Капитона за рукав. Он снял шапку: "Убитые!.. Господи помилуй!.."

Ворох темных, бесформенных тел зловещей грудой чернел на фоне белых домов, синего неба, искристого снега. Свисали, болтались и вздрагивали в ритме руки, ноги, головы… Катерина Федоровна крикнула и бросилась к дровням.

– Сестрица, куда вы?

– Он тут, он тут… Он убит… А-а-а! – Она упала на снег в истерике.

Капитон и сейчас не помнит, как ее подняли чужие люди, как усадили в сани, как извозчик повернул обратно… Ее голова билась на его плече. "А-а-а!.." – кричала она, и этот вопль жутко разрывал напряженную, как бы ждавшую чего-то тишину. Группы безмолвных людей провожали их любопытными глазами. Он обнял ее за плечи, целовал ее сбившуюся шляпу и не замечал слез, которые ползли у него по щекам.

– Трах-тах-тах! – грозно раскатился выстрел… На Спиридоновке дворник копошился у ворот, спешно запирая их по приказу вышедшего на крыльцо хозяина. Вдруг по улице пробежало трое молодых парней… "Ворота настежь!" – громовым голосом крикнули они. Дворник дрогнул, и ворота распахнулись мгновенно. Хозяин скрылся. А быстро бегущие фигуры уже исчезли за углом.

Когда они вернулись, лампа горела в уютной столовой, а Анна Порфирьевна с Фимочкой сидели в кабинете. Адя вскарабкался на колени к тете. Бабушка не взяла его на руки. Сдвинув брови, сжав губы, белая и молчаливая, она, как каменная, не шелохнувшись, сидела в кресле и слушала звуки на улице. И при каждом выстреле черные брови ее чуть заметно вздрагивали… Соня с нервной, лихорадочной какой-то веселостью рассказывала гостям, как она два часа назад строила баррикады на Патриарших прудах. – "Вы строили?" – усомнилась Фимочка. "Ну да! Помогала… Ах, это так интересно было! Все строили… Студенты, барышни… какая-то кокотка… Честное слово! Кухарка приволокла кадку… Дворник громадную доску принес… У извозчика отняли сани, выпрягли лошадь… А он снял шапку, поклонился в пояс и говорит: "Спасибо, господа, хоть лошадь оставили!.." Такой глупый! Кому его лошадь нужна?" – "А кокотка что делала?" – "Тоже работала… Проволоку развертывала, прикрепляла… Молодые люди ей помогали… Смех… флирт шел вовсю…" – "Господи! Нашли игру!.." – "И Васька наш там орудовал…" – "Какой Васька?" – "Да сын моей Акулины… Ваш protege, Анна Порфирьевна… Славный мальчишка!.. А когда дворник столб телеграфный подрубил, как крикнут все: урра-а!.."

Соня, как и Фимочка, ничего не подозревала о драме сестры. Но когда та вошла, шатаясь, в переднюю и Капитон, округлив глаза, зашикал на Фимочку, казалось, кто-то холодом дохнул на их души, и смех смолк мгновенно. "Ма-ма!.." – радостно взвизгнул Адя и уцепился за юбку матери. Анна Порфирьевна, как призрак, поднялась навстречу. "Катенька… Меня Андрей прислал…" – беззвучно сказала она.

– Так он у вас был? – крикнул Капитон. – Ну, скажите пожалуйста!.. Мы-то чуть под пушки не угодили из-за него… Ах, чтоб ему!.. Вот видите, сестрица!..

Она снимала шляпу, и руки ее словно замерли у висков. Глаза ее, большие, гордые и жалкие, впились в лицо свекрови. Анна Порфирьевна невольно опустила голову…

Тогда руки Катерины Федоровны упали бессильно, и она села на первый стул. Она начинала понимать…

Она не слыхала, казалось, того, что говорила ей свекровь… Жив?.. Ну и слава Богу!.. А чувство огромной, страшной пустоты росло в ее душе, и холод сковывал все, что билось, рыдало, трепетало в ней минуту назад… "Простите его, Катенька!.." – расслышала она как бы далеко где-то звучавший голос свекрови… Она скользнула безучастным взглядом по белому лицу Сони и ее полным ужаса глазам… Анна Порфирьевна плакала… Вдруг до слуха ее долетели рыдания… Капитон, уткнувшись лицом в спинку кресла, рыдал, и широкие плечи его как-то жалко и смешно вздрагивали… "Ма-ма…" – жалобно пролепетал Адя, тщетно стараясь вскарабкаться на колени матери. Она машинально взяла его на руки.

– Катенька, поедем к нам, – сказала Фимочка, обнимая ее голову. – Что тебе здесь одной оставаться?.. У нас там тихо…

Она вдруг поняла… Она встала, прижав ребенка к своей груди. Ее глаза, большие, гордые и жалкие, прошлись опять, уже сознательно, по всем лицам и остановились на склоненной голове свекрови.

– Никуда я не поеду, маменька!.. Спасибо вам за участие!.. Но… мое место здесь…

– Сестрица! – горестно крикнул Капитон, открывая искаженное лицо. – Напрасно вы это… Напрасно… Не вернется он, коли ушел… Вы только себя загубите, его поджидая…

Глаза ее сверкнули. Кровь кинулась в лицо, и ноздри дрогнули…

– Я никого не жду! – властно сказала она. – И не жалейте меня, пожалуйста! Не зовите меня… Дайте мне пережить это… в одиночестве!.. У меня нет больше мужа. Пусть!.. Мне остались дети… – Она судорожно прижала к себе испуганного ребенка. – И если Бог милосерд… их у меня Он не отнимет!..

…………………………

Но она ждала… Ждала вопреки рассудку, вопреки самолюбию и негодованию, пожаром охватившему ее душу, когда миновало оцепенение от первого жестокого удара… Она ждала днем, не признаваясь себе в этом, как тень бродя по дому, равнодушная к плачу или ласкам сына. Она выходила на улицу и слушала вместе с другими, как грохотали пушки где-то далеко, как щелкали пулеметы на Арбате, слушала, что говорили нянька или Соня, или соседки во дворе… и тотчас забывала слышанное… По вечерам она опять глядела в темную ночь, в черное небо, где летали немые молнии, неся смерть и разрушение… и ожидала чего-то… и на что-то надеялась.

По ночам она просыпалась и вскакивала при каждом шорохе… И кидалась в переднюю и ждала… Вот-вот ключ загремит в замке, отворится дверь… Он войдет, взглянет виноватыми глазами… Скажет: «Катя, прости!.. Я увлекся… Я не покину тебя больше, если ты простишь…»

Сны терзали ее невыносимой радостью, потому что во сне он возвращался и обнимал ее… Или же заставляли просыпаться с криком и в холодном поту, потому что она видела его окровавленным, убитым или умирающим… Но и во сне она жила им, только им… И если днем ее гордость подсказывала ей бесповоротное осуждение человеку, бросившему семью для каких-то преступных целей, то ночью смолкала ее вражда и просыпалась ее любовь… И она рыдала, пряча лицо в подушку, радуясь слезам, облегчавшим ее.