Текст книги "Дух Времени"

А Андрей кричит на него: «Сам на тебе затяну петлю с наслаждением… Только влезь, Бога ради, а чужой век не заедай!..» Плакала Соня ужасно. Советовалась со мной, как быть. Ну, что тут скажешь? Муж… Не туфля, чтоб с ноги сбросить. По этапу стребует… Конечно, можно и отделаться от него. Хоть и канитель это ужасная. Но главное, что она его жалеет, любит по-своему… Уж за что любить такого лодыря, тайна великая!.. Но боюсь, что всё это кончится драмой…

– Так её нет здесь? – медленно сказала Лиза и опять автоматичным жестом провела рукой по глазам, точно паутину снимала.

Когда счастливая мать принесла очаровательного ребенка, одетого «девочкой» в батистовое платье, все в кружевах и прошивках, и поднесла к тете это точеное личико, – мрачные и пылающие глаза так испугали Адю, что он залился слезами. Но Лизу не тронул этот испуг. Она не поцеловала когда-то безумно любимое дитя. Она отвернулась. И пока сконфуженная мать, тщетно стараясь успокоить мальчика, уносила его в детскую, Лиза думала: «Она не знает, почему в его лице слились черты Андрея с чертами Сони… Но я это знаю! В объятиях Кати он грезил об этой девчонке. Он изменял Кате даже в такие минуты… Чего стоит любовь такого человека? Чего стоят его признания? Пылая любовью ко мне тогда, он обнимал жену… Как сумасшедший… Я чувствовала, что такое безумство не пройдет даром… – Она скрипнула зубами и схватилась за волосы. – Порыв, предназначавшийся мне, достался другой… Ха! Ха!.. Не все ли равно? Ха! Ха!.. Я это тоже знала и предчувствовала… Весь изолгался… Впрочем, нет… Мне он не лгал. Меня не щадил. Любовь – цель, а люди – средство… Любовь – огонь, а женщина – сосуд… Не все ли равно, какой?.. Золотой или глиняный?.. Пламя все то же… Нет, он не лгал… Он жесток и умеет идти к цели. И не хочет себе отказать ни в чем… И только я – жалкая, я – презренная, не умею быть жестокой, не умею взять, что хочу!..»

Странная жизнь началась тогда в семье Тобольцевых… Все шло как бы по-старому, ходили на службу, хлопотали по хозяйству, принимали гостей, пили и ели, и спали, и смеялись… А со стороны казалось, что все они… «представляются», как говорят дети… Все стараются что-то делать, что-то говорить и смеяться, чтоб никто не догадался и не расслышал чего-то страшного и тайного, о чем все думали, но о чем нельзя было говорить, о чем не надо было другим догадываться… Стоило Лизе войти в комнату, как смех и говор замирали мгновенно. Казалось, она пришла откуда-то из другого, таинственного мира – гость на миг – и завтра уйдет опять. Куда?.. Никто не знал… Сначала всем казалось, что недалекая развязка – тюрьма или ссылка – выделяет её так резко от простых, обыкновенных людей… И что совестно смеяться, петь или говорить о жизненных дрязгах перед той, кто так много выстрадал и кому впереди ещё так долго страдать… Но только долго спустя Тобольцев, его мать и жена поняли свои предчувствия, поняли причину этой грусти, этого несознанного страха… Лиза была не такая, как все… Печать роковой судьбы лежала на её челе…

Скоро примчались Таня, Бессонова и Кувшиновы. Лиза на целые часы запиралась с гостями, но их беседы также не могли согнать с лица Лизы этого жуткого выражения отчужденности, как бы обособленности в этом мире.

Катерина Федоровна в первый раз очень сухо встретила Таню, почти загородила ей дорогу.

– На что она вам теперь? – кинула она в лицо девушке. – Измучили, отняли здоровье, рассудок… И опять покоя не даете? Чего вам от неё нужно? Кажется, дорогой ценой заплатила она за ваши бредни?..

– Мы с вами на разных языках говорим, Катерина Федоровна, – спокойно возразила Таня, делая небрежный жест своей крупной загорелой рукой. – И охота вам себя беспокоить понапрасну? Все равно не столкуемся…

– Стыдитесь! Такая молоденькая, и сердца в вас нет… Ну, ступайте! Полюбуйтесь, что от неё осталось… Да не попадайтесь на глаза мужу ее! Он слово дал, что донесет на вас всех… И вот вам крест, что я его не остановлю!

Таня весело рассмеялась.

– Вот захотели! Чтоб мы всякого обывателя бояться стали!.. Чего ж бы мы все после этого стоили? Ах, Катерина Федоровна, ужасно мне обидно, что вы в стороне стоите и засорили вам мозги с детства!

– Что такое???

– Ей-Богу, обидно, что вы не с нами! Я вас недавно только разглядела… Сначала сдуру-то игнорировала…

– Гос-споди, Боже мой!

– А вот когда за Минной Ивановной ходить мне пришлось зимою, делать-то мне было нечего… Одни руки работали, не голова… Тут вот захотелось мне вас понаблюдать. И представьте! Удивительные результаты… Я вас ни презирать, ни ненавидеть уже больше не могу…

– Прикажете благодарить? Ха!.. Ха! – раскатисто рассмеялась Катерина Федоровна, побежденная юмором этой сценки.

– Вот-вот, именно эта ваша выдержка, глубина самопожертвования, энергия ваша… Господи, как это редко и ценно! Ведь вы – сила… Огромная сила! И как больно думать, что вся эта сила гибнет здесь! – Таня широко развела большими руками. – Будь вы с нами, вы заняли бы сразу выдающееся положение, такой характер, как вы!.. Катерина Федоровна, позвольте вам одну брошюрку принести…

– Мне? Брошюрку?.. – Она вдруг совершенно серьезно перекрестила Таню. – Ну, ступайте, милая! Ха!.. Ха!.. Я вижу, вас бояться нечего…

– Да разве я хочу, чтоб меня боялись? Боже мой!.. Я же вам добра желаю… Ведь революция идет, поймите! Не нынче-завтра она разразится… И тогда рухнет все, чем вы живете… Все, во что вы душу вложили!.. Неужели вам не страшно на песке строить? Неужели вам не страшно жить на вулкане?

Страстность и искренность этих слов, помимо их жуткого смысла, произвели на Катерину Федоровну впечатление сильнее, чем она хотела бы показать… Но она мягко и сдержанно ответила:

– В вашу революцию не верю… Коли делают её такие дети, как Лиза и вы, то долго ещё мы, «буржуи», как вы изволите выражаться, можем спать спокойно… Страшна пугачевщина… А до нее, слава тебе Господи, ещё далеко!.. Мне вот только больно за всех вас, наивных. Ведь небось и у вас, Таня, мать есть?.. Думали ли вы о ней хоть одну минуту, коли вы свою-то жизнь и свободу ни во что не цените?

– Во-первых, моя мать давно от меня отреклась… А во-вторых, идея, Катерина Федоровна, выше всего на свете!.. За неё на костер шли когда-то, в цирк львам на съедение. А теперь на виселицу… Ни семья, ни любовь идейного человека не удержат… А не будь этого, во что обратился бы мир? – И с этими словами, ласково кивнув головой, Таня прошла к Лизе.

Этого разговора и впечатления своего Катерина Федоровна мужу не передавала. Впрочем, она давно перестала быть с ним откровенной. Раздражение против него накоплялось и тяжело оседало как бы на дно души. И всякого пустяка было довольно, чтоб поднять эту муть и отравить жизнь повторными переживаниями. Она не принадлежала к натурам, которые легко прощают, легко забывают… И продолжают надеяться, ставя крест на прошлом. её прошлое волочилось за ней, как вериги, постоянно будя её желчь. И если бы не было у неё отдыха в дружбе с Капитоном, она чувствовала бы себя несчастной. Да… Один только год, и как изменились отношения! Где «расцвет родственных чувств», над которым смеялся Тобольцев прошлое лето на этой самой даче? Где мир и светлые надежды? Где эти тихие мечты о безоблачном будущем? Где их литературные и музыкальные вечера? Где счастье, наконец? Счастье, которое она вырвала у судьбы? Где полная чаша радости, к которой она жадно припала пересохшими устами, из которой жадно пила, уверенная, что никогда не иссякнет эта радость?.. Счастья нет… Нет давно! Кто виноват?.. Ей не в чем упрекнуть себя. Да!.. Она это говорила себе не раз с мрачной гордостью… Разве она изменилась за этот год? Не осталась ли она той же любящей женой, покорной невесткой, преданной сестрой, образцовой матерью и хозяйкой?.. А между тем неуловимо изменилось все… Ей не о чем говорить с свекровью, ей не о чем говорить с Лизой. Да, да!.. Как будто обе они умерли, а здесь бродят только их призраки, бестелесные, неуловимые и далекие… И Андрей стал чужой… Одно осталось неизменным – их страсть… Долго подавленная, эта страсть у неё иногда прорывалась в бурном порыве, сводившем их обоих с ума… И только в те мгновения – да… как это ни ужасно!., только тогда, сплетаясь руками, стиснув друг друга в каком-то бессознательном, жестоком, исступленном стремлении к уничтожению, – в экстазе наслаждения они чувствовали, что сливаются на миг их далекие души… Да, это у неё ещё осталось!.. Да, он ещё любил ее… Ах! Но разве о такой любви мечтала она, выходя замуж?

Вся жизнь его с утра до вечера была для неё сплошной загадкой. С кем он видится? К кому стремится его изменчивая душа? Чем полна она?.. Теперь Катерина Федоровна не решалась приподнять хотя край завесы, прятавшей от неё любимого по-прежнему беззаветно Андрея… Ей было страшно. Да… Ей приходилось сознаться в своем малодушии. Ей хотелось щадить себя ради Ади и будущего ребенка и на многое закрыть глаза. Но разве не в интересах этих самых детей она должна была бороться за свое влияние? И она боролась… Как львица кидается на защиту детенышей, так кидалась она в бой со всеми этими веяниями и связями, отнимавшими у неё мужа, отца её детей. Жизнь обратилась в какую-то тайную глухую войну, где не было места тому, что называют счастьем… Но теперь она уже не верила, как год назад, что победит. И ей было страшно…

И казалось бы, с каких пустяков началась эта трещина, сначала незаметная, теперь расползающаяся все шире!.. ещё прошедшую зиму, в пору самого гордого расцвета её семейного счастья, когда родился Адя, начались эти мелкие, враждебные стычки. Она, конечно, требовала многого для ребенка: нынче повязку Helene-Julienne[223]223
  Повязка Helene-Julienne – приспособление для купания ребенка, рекомендуемое в книге В. Н. Жука «Мать и дитя. Гигиена в общедоступном изложении».


[Закрыть], чтоб Адя не захлебнулся в ванне; завтра купальный столик, стоивший пятнадцать рублей; затем карманные весы, чтоб следить за питанием… Он, посмеиваясь добродушно, для её спокойствия выписал ей из Парижа эту повязку… «Хоть нас всех в корыте мыли и никто из нас не захлебнулся, но изволь… Авось нервы твои успокоятся!» – сказал он. Но уже купальный столик вывел его из себя.

– Это ещё зачем? Не было печали!

– Ах, Андрей, ты ничего не понимаешь! У Жука сказано… – И она принесла ему книгу, откуда прочла целую страницу.

Но он сердился:

– Выбросить пятнадцать рублей! Как же мы-то все росли? Как же у других? У бедных людей?

– Мы не бедные. Наконец, это не для чужого… Твой сын… И удивляюсь я на твои возражения!..

Когда же она потребовала карманные весы, стоившие двадцать пять рублей, ссылаясь на того же Жука, он бешено впервые закричал на нее:

– Ах, избавь ты меня, пожалуйста, от всех твоих жуков и тараканов! Ты просто невменяемой становишься… Кругом столько нужды, а она хочет четвертную бросить на нелепую роскошь…

– Здоровье Ади для меня всё! Не роскошь и не нелепость…

– Это буржуазные затеи… И вся эта книга написана только для богачей! Я сожгу ее, если ты будешь тыкать мне ею в глаза каждую минуту…

Но она тоже кричала вне себя:

– Какой ты отец? Какой ты муж? Мне стыдно за тебя!.. Не могу тебя уважать после этого!

– И пожалуйста, не уважай! Я не гонюсь за этим!

И он ушел, хлопнув дверью.

Это была их первая тяжелая ссора. И всё это вышло так неожиданно, что Катерина Федоровна разрыдалась. Они не говорили два дня.

– Так ты не купишь столик? – спросила она его через неделю.

– Нет. Из принципа не куплю… Теперь я вижу, это – мания. Этому конца не будет… Отказываюсь раз и навсегда потакать твоим прихотям!

– Ну хорошо… Куплю сама…

Карманные весы, конечно, появились в доме. Хотя они годились ребенку только до полугода, но разве следить за правильным питанием Ади не было её первой обязанностью?

Но Катерина Федоровна никогда не простила мужу этого разочарования. По ясной глади её чувства к нему легла тогда первая трещина. Не раз она укоряла его: «Как можешь ты жалеть на Адю, когда бросаешь сотни на каких-то художников и курсисток?»

Раз в отсутствие Тобольцева пришла курсистка. Катерина Федоровна пригласила её в гостиную. Это была бедно одетая, робкая девушка с землистым цветом лица. Она охотно рассказывала о себе: отец её дьякон, семья у них огромная, нужда большая. Она кинулась на акушерские курсы в надежде, что «Общество вспомоществования учащимся женщинам» внесет за неё плату за первый год. Но у «Общества» нет ни копейки.

– А какая плата?

– Тридцать пять рублей… – ответила та.

– Это удивительно! Рассчитывая на каких-то «добрых людей», вы ехали на последние деньги в столицу? Неужели вы не понимаете, что это безумие? Разве кто-нибудь обязан вам помогать?

– Я разве сказала… обязан?.. Я так хочу учиться…

– И учитесь, если у вас есть средства, но раз их нет…

– Если бы вы знали, как тяжело на плечах у семьи сидеть!

– ещё бы!.. Но разве чужим на шею легче садиться? Меня удивляют эти требования, – говорила она, взволнованно бегая по комнате и не видя потупленной головы девушки и её дрожащих губ. – Я сужу по себе: если бы у меня не было образования, я пошла бы в бонны, горничные, в кухарки, в прачки… Да, да, да!.. Я никогда в жизнь не попросила бы копейки у чужого человека!

Девушка встала. «Извините, пожалуйста!» – глухо прошептала она.

Катерина Федоровна осеклась. Нужда слишком ярко отпечатлелась во всем облике этой курсистки. Вспомнилось собственное прошлое.

– Нет, постойте!.. Я не хотела вас обидеть. Сядьте!.. Я вам совершенно искренно высказала свой взгляд на эти вещи и как я поступила бы сама в данном случае… Ведь я же не обязана думать, как вы. Мне уж тридцать лет, и меняться поздно… Теперь скажите мне правду: почему вы обратились именно к моему мужу? Кто вас послал?

С трудом сдерживая слезы, девушка рассказала, что в «общежитии», где она приютилась, имя Тобольцева пользуется огромной популярностью.

«Какая она худая!.. Наверное, голодна…» Катерина Федоровна сразу смягчилась. Она велела подать самовар, холодного мяса и сумела победить застенчивость курсистки, радушно угощая ее.

– Мне пришла идея… Я съезжу к свекрови. Знаю, что она не откажет. Я у неё никогда ничего не просила.

– Честное слово, я верну… При первом заработке…

– Верю, верю… Не плачьте, пожалуйста! – ласково сказала Катерина Федоровна. – Завтра в этот час приходите. Деньги будут… Только втолкуйте вы всем вашим товаркам, чтоб они оставили моего мужа в покое! Подумайте, откуда ему взять? Мы живем его жалованьем. Капитала у нас нет…

– Мы этого не знали, – лепетала девушка, и щеки её пылали.

На другой день курсистка получила деньги. Катерина Федоровна очень просила удивленную свекровь никому – тем паче Андрею – не рассказывать об этой её просьбе. Весь этот случай она скрыла от мужа, и ей казалось, что выход найден.

Но она ошиблась. Всю прошлую осень, вплоть до Рождества, это были нескончаемые звонки, целая толпа выброшенных за борт людей: исключенных студентов, жен ссыльных, маявшихся без работы отцов семейства, разбитых параличом артистов, художников без заработка… Они цеплялись за Тобольцева в страшном крушении своих надежд, в отчаянной борьбе за жизнь… Они не хотели, они не могли понять негодования Катерины Федоровны… Что им за дело до того, что он им чужой, этот Тобольцев, имя которого было на устах во всех редакциях, во всех конторах, подвалах, во всех «углах»?.. Что за дело до того, что они не видели его ни разу?.. К нему шли в минуту безысходного отчаяния, в него верили, как верят в чудо… И то, что потрясало Тобольцева до глубины души, что делало его рабом всех этих цеплявшихся за него людей, – совершенно ускользало от его жены. Когда ей говорили: «У меня семья… Я два года бьюсь без места, мы все заложили, все проели…», она логично спрашивала: «Но откуда же мой муж создаст вам место? Почему вы на него рассчитываете?» Когда жена ссыльного или исстрадавшаяся от нужды курсистка прибегала, прося дать ей работу, она возражала: «У нас не бюро. Почему вы думаете, что Андрей может найти работу для вас?» Психология этих людей была ей непонятна…

– Об одном прошу, – молил её Тобольцев, когда до него все-таки доходило окольным путем кое-что из этих глухих драм. – Не выходи ни к кому для объяснений! Отвечай через прислугу, что меня нет дома. Это будет во сто раз лучше, чем то, что ты делаешь…

Она тоже возмущалась. И стена между ними росла все выше.

Тобольцев вывесил на двери объявление, что для всех, желающих видеть его, он дома от шести до семи.

– Единственный час, который мы проводили вместе! – говорила ему жена. – Ты либо в театре, либо на репетициях своих дурацких. И даже этот час ты отымаешь у меня? Бог с тобой, Андрей!.. Нас разделили чужие люди…

Один раз она с насмешкой сказала мужу: «А ещё смеешься над филантропками? А сам-то?»

– Ты, Катя, путаешь понятия… Впрочем, не ты одна… Что значит филантропия? Любовь к человеку… Да, я люблю жизнь, я ценю человека! Мне дорого поставить на ноги падающего, дорого бросить веревку утопающему… Благотворитель этого не делает. Имея миллионы, он затыкает трешницей глотку просителя… Я отдавал последнее. А когда у меня не было своего, то шел к тому, у кого было, и брал, не стесняясь… Да, было время, когда за меня цеплялись разные калеки и пауперисты[224]224
  Пауперизм (от латинск, слова pauper – бедный) – явление массовой бедности в массе населения, а также учение о причинах обеднения и средствах к его устранению. Под бедностью разумеется такое состояние лица, когда оно не имеет самых необходимых средств для поддержания своего существования. Массовая бедность появляется в человечестве с тех пор, как возникает значительное неравенство в распределении богатств.


[Закрыть]… Но я сумел сбросить их с своих плеч… Меня называли жестоким, пусть! Я этого не боюсь… У меня нет уже моей юношеской сентиментальности. Трагедия вырождающихся уже не вызывает трепета в моей душе… Я знаю, что жизнь коротка, и она слишком ценна, чтоб тратить её на милосердие… Дорого в ней только творчество…

Этот разговор отчасти успокоил Катерину Федоровну. Но она все-таки сердито возражала: «Разбираться всегда не мешает… Довольно тебе узнать, что пришла курсистка, студент или рабочий, ты уж – ах!.. Карман готов вывернуть…»

– И в этом ты ошибаешься!.. Пауперисты бывают и между учащейся молодежью, и ни малейшего сочувствия во мне они не вызывают. И помогать деньгами я уже не могу, у меня их нет… Да и не хочу!.. Это деморализует… Но я ставлю на ноги, я создаю работу… Кто не умеет и не хочет работать, пусть не идет ко мне!.. Но моя дверь открыта всем, кто борется, кто ищет, кто цепляется за жизнь, кто сам способен к творчеству… кто, беря у людей, отдает им сторицею…

В марте, уже после ареста Лизы, Катерина Федоровна из газет узнала о бедственном положении одной крестьянской семьи, у которой кормильца, жившего извозом, забрали в солдаты. Она съездила по адресу и попала в подвал. Там наплакалась, глядя на голодных ребят и на отупевшую, растерявшуюся от горя бабу, и тут же решила взять на себя заботу о семье. «Деньгами не отделаешься, – сказала она Капитону. – Надо бабу к делу пристроить, детей в приюты поместить… Поможете мне? А?..» Капитон вызвался с радостью. Не прошло и недели, как Катерина Федоровна и ему посадила на шею другую солдатскую бобылку с детьми. Анна Порфирьевна и Лиза дали денег. Но Катерина Федоровна ничего не умела делать вполовину. Не прошло и месяца, как она привязалась к Акулине и её ребятам, нашла ей место, мальчика отдала в ремесленное училище на степендию свекрови, маленьких в приюты. «Нечего реветь! – говорила она. – На улице изболтаются… И в твоем подвале захиреют… Не дури!.. Не люблю глупых слез…»

Она как-то сказала мужу: «Собрал бы, что ли, по подписке для них что-нибудь… Ведь для своих ссыльных стараешься? Чем они хуже?..» Но он остался глух к этим просьбам. Его и так осаждают, голова идет кругом… «Избавь, ради Бога!» – сорвалось у него. Она промолчала, но глубоко в сердце затаила обиду.

И не было события в политике или в общественной жизни, на которое они глядели бы с мужем одинаково. Все было поводом для спора. Когда мир содрогнулся от ужасного боя при Цусиме и Тобольцев говорил, что теперь конец войне, Катерина Федоровна с пылавшим лицом крикнула ему: «Только изменники могут так говорить! Тебя повесить мало!..»

О, если б не дружба Капитона! Если б не его молчаливое обожание… Да, да! Зачем лицемерить? Обожание, которое она чувствовала в каждом взгляде и которое наполняло горделивой радостью её израненную душу, – что было бы с нею в эти ужасные часы отчуждения, когда она билась головой о высокую, слепую стену, отделявшую её от Андрея?.. Она никогда не жаловалась на мужа. Но её лицо было слишком выразительно, чтоб скрыть гнев или страдание. В эти дни трагического одиночества её властный голос вспыхивал лаской, когда «куманек» являлся покоротать вечерок…

Он тоже не был счастлив в семейной жизни к понял это только теперь… И дела шли все хуже, благодаря не столько войне, уже пошатнувшей общее благополучие, но какой-то растущей, стихийной хаотичности… «Никаких сделок… Не только у нас, в магазине, всюду застой. На бирже вяло. Золото уходит. Много крахов, и предвидятся ещё новые… Какая-то неразбериха во всем…» – жаловался он. Да… Что-то темное, загадочное подымалось на горизонте. За один год изменилось все неуловимо и непоправимо, как меняется ландшафт, когда жуткая мара вдруг заслонит солнце зловещёй дымкой…

А между тем Андрей любил ее… Да! Любил, несмотря ни на что!.. В дни ссор, в часы тяжелых сомнений Катерина Федоровна вызывала в памяти эти минуты любви. Когда он вернулся из Киева, странное что-то вошло в её мирную жизнь. Что-то тревожное и знойное, что разом отняло у неё власть над собой, прогнало сон, пошатнуло нервы… Он зажег всю кровь безумством своих ласк… Он опьянил её душу. С мощным порывом воспрянула её долго дремавшая, долго подавляемая страсть и поработила ей опять эту сложную, изменчивую натуру Андрея…

Весной, после ареста Лизы, муж повез её на картинную выставку известного кружка «тридцати шести»[225]225
  Весной… муж повез её на картинную выставку известного кружка «тридцати шести»… – С 13 февраля по 27 марта 1905 г. в Москве проходила 2-я выставка картин «Союза русских художников», включившего в свой состав участников «Выставок работ 36 художников» (1901 и 1903 гг.).


[Закрыть]… С сияющим лицом, под руку с женой, прижимая к себе её локоть, он бродил по залам… Они не были одни ни на минуту. Художники-экспоненты, рецензенты и просто публика поминутно подходили к нему. Ей было приятно, что все его знают, все интересуются его мнением. Ей льстило, что незнакомые люди оборачивались на их пути, шептались и глядели им вслед. И шли за ними, прислушиваясь к его словам… Она чувствовала в этот день, как в тот памятный вечер у портрета Бакунина, что он выше её головой, что он, действительно, человек недюжинный и что гнездо, в котором ей так хорошо, для него золотая клетка. Но… она тогда ещё и мысли не допускала, что он может разбить брусья этой клетки и улететь в далекий мир.

Он подвел её к полотну, издали казавшемуся одним ярким пятном. С него дерзко, весело и упрямо глядела на них простая молодая баба[226]226
  Он подвел её к полотну, издали казавшемуся одним ярким пятном. С него дерзко, весело и упрямо глядела на них простая молодая баба. – Имеется в виду картина Ф. Малявина «Девка» (1903).


[Закрыть]. От её синих глаз, от кирпичного румянца, от широкой фигуры, от паневы и красного платка на голове, казалось, пахнуло на них теплом живого тела…

– Вот она! – восторженно сказал Тобольцев и точно замер. Казалось, её одну он искал среди всех этих полотен.

– Неужели она тебе нравится? – робко спросила его жена.

Он радостно засмеялся и взъерошил волосы.

– ещё бы!.. Когда она на тебя похожа…

– Благодарю покорно… Ха!.. Ха!..

– Ей-Богу, похожа… В ней, как в тебе, нет изящества, духовности, если хочешь… Но есть темперамент и сила. Органическая, несокрушимая сила какая-то. Ха!.. Ха!.. Чувствуешь ты ее?.. Я точно дыхание её слышу… И я понимаю художника. Если он похож на меня, тем более он должен любить таких… Это полный противовес… то, что создает неуловимую внутреннюю гармонию двух… вызывает бессознательное любопытство, влечение и ужас, если хочешь… как пред чем-то диким, неведомым, но властным… И наличность всех этих условий создает элемент захватывающей страсти…

И он поглядел на Катерину Федоровну «обжигающими глазами», от которых вся кровь кинулась ей в лицо.