Текст книги "Петербург. Застывшие мгновения. История города в фотографиях Карла Буллы и его современников"

Совершенно секретно

В тот солнечный июньский день 1905 года в Новом Петергофе происходило торжество: освящалась новопостроенная церковь во имя апостолов Петра и Павла. Церкви этой назначено было стать придворной – и на освящение ожидался государь с семейством.

По сему случаю уже накануне были задействованы местные, петергофские полицейские силы с приданными им в помощь столичными. Фотограф застал тогда этих служак в самый напряженный момент – вот-вот проследуют перед ними в открытом экипаже Николай и Александра…

Охрана высочайших особ всегда оставалась первейшей заботой полиции. В те времена они передвигались по столице, да и по другим городам и весям достаточно регулярно. То какой памятник прибудут открывать, то на юбилейном торжестве появятся, то в Царское Село по весне переберутся, а осенью вернутся в город, то за границу отправятся! И от полиции требовалось уберечь их в это время от «ненужных встреч».

«Ненужные» встречи, говорилось в многочисленных полицейских инструкциях по охране передвигающейся царской фамилии, могли произойти, например, с «анархистами, членами революционных организаций, психически больными, фанатиками из иноверцев, вообще так называемыми неудачниками». Впрочем, следовало опасаться и людей вполне благонамеренных: они могли вдруг выскочить из толпы для подачи прошения, кинуть букет цветов, просто броситься к экипажу «в экстазе верноподданнических чувств»… Задача осложнялась тем, что надо было при этом дать обывателям возможность видеть их величества «хорошо и близко»! Свои посты выставлял особый Отряд секретной охраны: как по самой линии следования кортежа, так и рядом – в проходных дворах, за заборами, на пустырях, в трактирах, чайных и т. д.

Расписана была роль и городской полиции. Часть ее служивых стояла на постах одетыми в форму, большинство же находилось в толпе в «статском» платье, но при браунинге или нагане. Все они должны были обращать внимание на подозрительные лица, а заметив в них «излишнюю нервность и суетливость» – задерживать. Но не на виду у проезжающих величеств, дабы не вызвать у тех беспокойства.

Само собой разумеется, перекрывалось движение на улицах, по которым следовал кортеж; извозчиков и автомобили останавливали, пассажиров и водителей высаживали и отводили на тротуар… Восторженная толпа, если она собиралась, сдерживалась цепочкой городовых, которым при этом полагалось, приложив руку к головному убору, «встречать и провожать глазами» следующий мимо царский экипаж.

Но это уже, так сказать, последний этап сей важной работы. А начиналась она задолго до того, как государь с ближними проследует по какой-нибудь Гороховой улице или набережной Фонтанки, чтобы потом отправиться поездом в Царское или Петергоф. Тут уж была забота местного пристава – лично посмотреть, исправна ли мостовая, нет ли на ней выбоин, наледей зимой или разливанных луж летом, горят ли фонари, прилично ли выглядят киоски, не надо ли подновить вывески. От околоточных надзирателей, дворников и швейцаров имел он сведения обо всех живущих в квартирах по лицевому фасаду домов на «их» улице, особо обращая внимание на неожиданно затеянные ремонты, съехавших или вновь поселившихся жильцов… Береженого бог бережет – ведь если что случится, голова с плеч и у пристава полетит.

Впрочем, как читатель знает, все-таки случалось! Александра II, уж наверное охраняли всеми силами, а в него стрелял сначала Каракозов, потом Березовский и Соловьев покушались на его жизнь, народовольцы дважды пытались пустить под откос царский поезд, в самом Зимнем дворце устроил взрыв Халтурин, и наконец Гриневицкий убил царя 1 марта 1881 года – Александр как раз проезжал по набережной Екатерининского канала…

Кстати, рассказывая о том, какие меры принимались для охраны царя и его семьи, разгласила я документы государственной важности, не для нас с вами писанные, с грифом «совершенно секретно»!

Хранились они когда-то у начальствующих чинов столичной полиции, жандармерии и охранного отделения в сейфе, под личным ключом.

А сегодня с ними можно ознакомиться в Российской национальной библиотеке. Спасибо старому закону об обязательном экземпляре любого – даже, как видите, и сугубо секретного – издания, который каждая типография когда-то обязана была направить в Императорскую Публичную библиотеку.

А так мы бы ничего и не узнали!

Пуд виски из-за границы

Жизнь постоянно расширяет круг наших впечатлений. Раньше с таможенниками встречались не многие, а лишь те, кому выпадало счастье по турпутевке или по делам отправиться в дальнее зарубежье. Теперь и на границе с Украиной досмотрят не один раз…

А когда-то таможенные заставы стояли по всей России, и, переезжая из местности в местность, путешествующий человек каждый раз там проверялся! Спасибо «сенатору и кавалеру» графу Петру Ивановичу Шувалову, управлявшему при Елизавете всеми военными и финансовыми делами, это он предложил в 1753 году уничтожить все внутренние заставы и пошлины в империи, оставив рубежные, с взиманием пошлин на заграничные товары.

Понятно, в двух словах всю историю отечественной таможенной службы не расскажешь, но отдельные ее эпизоды вспомнить можно.

…Собственно, пошлины брали, наверное, еще и скифы, только слова такого – «таможня» – не знали. Точно известно, что сбор за провозимые товары существовал при князе Олеге. Со временем же таможенная политика только развивалась. Петр I особенно ревниво отнесся к защите экономических интересов государства. Один из первых его таможенных указов, 1699 года, касался взимания пошлин с заграничных напитков, привозимых к нам через Архангельск. Позже он обложил высокими пошлинами те товары из-за рубежа, производство которых в России было уже освоено или начинало налаживаться.

Вот только, кажется, одновременно с появлением таможенной службы родилось у отдельных граждан стремление ее обойти. Поэтому сенатский указ времен Анны Иоанновны требовал, чтобы морские офицеры и служители отнюдь не дерзали всходить, прежде таможенных досмотрщиков, на купецкие корабли, приходящие в Кронштадт, дабы, не дай бог, чего оттуда беспошлинно не вынесли и тем «Морскому пошлинному уставу противности не чинили»…

И Елизавета, при которой был издан не один таможенный указ, тоже однажды «усмотрела, что приезжающие из чужих краев в Россию дворяне и чиновные люди… товары вывозят и продают, не платя пошлин». Того ради повелела она летом 1754 года, чтобы «определенные к пошлинному сбору управители» осматривали на границе возы и баулы всех приезжающих, как российских подданных, так и чужестранцев, какого бы звания они ни были. «Что явится нового, неношенного, с того б брали пошлину по тарифу, без всякого упущения». С назидательной целью в этом указе был упомянут уличенный в контрабанде «римско-императорский посол из Вены» барон Бретлах, несмотря на то, что он «обретался при дворе» самой Елизаветы…

По елизаветинскому Таможенному уставу можно судить, что же разрешалось тогда провозить беспошлинно «партикулярному человеку». А именно: не более 100 червонцев, золотые и серебряные часы, шпагу, табакерки, пряжки «для своего единственного употребления, не для продажи… А ежели у кого явятся сверх того излишние, оные у них конфисковать».

И надо признать, что в «Санкт-Петербургских ведомостях» XVIII века регулярно публиковались объявления от столичной таможни о продаже «аукционным обыкновением» конфискованных вещей. Примечателен, кстати, факт поощрения тех, кто доносил на неплательщиков пошлин – доносчикам полагалась половина изъятого.

Да, самые разные меры против контрабандистов и неплательщиков пошлин принимали таможенные службы… Сохранилась, например, такая удивительная книга, как «Список тайнопровозителей иностранных товаров за 1863–1872 года». На ее 654 страницах – одни только фамилии. Это Департамент таможенных сборов представил данные по всем таможням и таможенным заставам – подспорье в их дальнейшей работе.

Но свои «подспорья» получала и другая сторона, те, кто ездил через границы. Одно из них называется «Русский таможенный ключ для путешественников». Издавший в 1913 году сей «ключ» некто М.С. Кресин учел «сильно развитое желание» человека, попавшего за границу, привезти оттуда что-нибудь на память и облегчил его положение информацией о существующих таможенных пошлинах на товары.

Забавно, что размер этих пошлин давался почему-то, главным образом, с пуда веса. Сыр – 7 рублей 20 копеек с пуда, трюфели – 10 рублей 80 копеек, даже джин и виски (30 руб., брутто), даже духи, пишущие машины и шкуры кенгуру! Штучно проходили, правда, рояли (168 руб.), велосипеды (30 руб.), мотоциклеты (20 руб.), автомобили (220 руб.)…

Ну, а теперь о нашем снимке. Датирован он 1908 годом. За работой – таможенная служба тех времен – Петербургская императора Александра III бригада 1-го Отдельного корпуса пограничной стражи.

Замок мушкетеров и арестантов

23 марта 1917 года Александр Блок написал в письме к матери: «Выгорели дотла Литовский замок и Окружной суд, бросается в глаза вся красота их фасадов, вылизанных огнем, вся мерзость, безобразившая их внутри, выгорела».

Приехав в Петроград 19-го, после того, как февральский переворот уже свершился, Блок увидел старый тюремный замок, от которого недалеко жительствовал, таким, каким предстает он на снимке Якова Штейнберга, – со стенами, раскрашенными черными языками копоти…

О Литовском замке, что стоял у пересечения Мойки и Крюкова канала, многие горожане знают теперь только понаслышке. Тюрьма здесь существовала еще с елизаветинских времен – четыре отдельных здания «ведомства С.-Петербургской полиции». Городской землемер в своей справке для городской Думы в 1871 году утверждал, что они сооружены были в период между 1756 и 1777 годами. Замок же возвели при Екатерине, в 1780-е годы, и проектировал его знаменитый Иван Старов.

В тюремной судьбе Литовского замка было короткое время, когда в нем кипела «вольная» жизнь: в 1798 году, после некоторой перестройки, здесь разместился Литовский мушкетерский полк, от которого и осталось имя. Потом несколько лет квартировал в замковых казармах Гвардейский экипаж. Пока, наконец, весной 1823 года управляющий министерством внутренних дел граф В.П. Кочубей не вошел в Комитет министров с представлением о перестройке Литовских казарм опять в тюрьму «с проектом сего архитектора Шарлемана».

26 ноября 1825 года Литовский тюремный замок приняли «по описи» в ведение города. Последнее обстоятельство стало причиной многолетних споров столичных и центральных властей, кому нести расходы на ремонт. Говорили и о том, годится ли держать тюрьму в центре города. «Демонстрировать эти злобы жизни против двух императорских театров и вблизи дворцов великих князей, конечно, неуместно», – передавало «Новое время» в 1900 году слова одного из гласных на заседании Думы… Эти зафиксированные протокольно споры полезны тем, что помогают узнать многие подробности истории замка-тюрьмы.

Поначалу Литовская тюрьма оставалась обычной «срочной»: арестанты отбывали там назначенные сроки за свои преступления: кто за убийство, кто за грабеж, кто за прошение милостыни, кто за святотатство… 103 камеры были рассчитаны на 801 человека, причем «благородные» сидели в камерах на двоих. Даже тут «отнюдь не смешивали чиновных с чернью» и в «комфорте» отсидки, и в наказании за нарушение распорядка: простолюдина могли высечь розгами.

Потом профиль поменяли: в замке устроили «исправительное отделение» и женскую тюрьму. Посетивший его в январе 1886 года председатель совета по тюремным делам и член Государственного совета Любощинский остался в восторге от постановки дела: «Везде видны чистота и строгая дисциплина. Мастерские, в особенности ткацкая, производят впечатление благоустроенной фабрики; все изделия арестантов исполнены тщательно. На женском отделении обращает на себя внимание прачешная, вполне приспособленная для исполнения частных заказов, в которых нет недостатка».

И до самого февраля 1917 года они по-прежнему размещались в старом Литовском замке – городское исправительное арестантское отделение и женская тюрьма. Именно так сообщали о том и все столичные справочники, не упоминавшие однако, что во внутреннем дворе имелась еще и одиночная тюрьма. Специальное здание для нее возвели в период между 1905 и 1910 годами. Одновременно со зданием одиночки построили тогда и новое помещение для паровой прачечной, заказы на стирку от столичных учреждений и частных лиц поступали бесперебойно. Не простаивали и арестантки-швеи, особенно в годы Первой мировой войны, когда в тюремном замке работала военно-обмундировочная мастерская.

…В огне февраля 1917 года в самом деле сгорела вся «мерзость» тюрьмы. Жаль было лишь памятника зодчества. О том спохватились сразу же. Уже в начале марта, от пока еще не распущенной Городской думы исходит предложение восстановить замок, обратить его «на просветительные цели». Восстановления хотя бы внешнего, исторического его вида настойчиво требует и петроградское Общество архитекторов-художников, последний его призыв был опубликован за три дня до октябрьского переворота.

Затем уже в 1924 году руины замка по ходатайству Общества «Старый Петербург» осматривает специальная комиссия и постановляет: «Сохранить оставшиеся от обвала стены Литовского замка как имеющие историческое значение… В ближайшее время стены должны быть укреплены и частично реставрированы».

Развалины замка оставались на улице Декабристов еще десять лет. В начале 1930-х годов их снесли. На освободившемся месте сразу же стали строить жилые дома для судостроителей; осенью 1934 года квартиры уже стали заселяться.

А был-то – винный городок!

«Кресты» у нас поминаются часто: то в связи с «авторитетными» заключенными, то по поводу ужасных условий содержания, что гораздо существеннее… Тюрьма, конечно, заведение не курортное, однако «Кресты» столетней давности могли бы теперь кому-то показаться и раем…

Петербургская одиночная тюрьма – вот как когда-то называлась она официально.

«Это будет в полном смысле образцовая тюрьма, где заключенные арестанты получат не только все удобства, но даже и тот „комфорт“, который допускает наш гуманный век по отношению к лицам, отбывающим наказание за свои проступки и прегрешения», – писал «Петербургский листок» по случаю ее открытия 26 августа 1886 года. Ее заложили 20 июля 1884 года, автор проекта, академик архитектуры Антоний Томишко за образец взял Центральную тюрьму в Берлине.

Строительство вели на месте уже имевшейся тюрьмы, которая по мере развития работ сворачивала свое существование. Подрядчики, Воробьев и Синицын, как раз арестантов и привлекли к сносу старых строений. (Кстати, изначально, еще при Анне Иоанновне, эти строения предназначались для винных складов, почему и местность звалась Винный городок. Но в 1867 году академик архитектуры, он же директор Санкт-Петербургского тюремного комитета, В.П. Львов приспособил винные склады под тюрьму. Такая вот ирония судьбы…)

Торжество открытия новой тюрьмы, писал «Петербургский листок», состоялось в центре корпуса, где «сходятся четыре крыла здания, построенного в виде креста». (Отсюда и обиходное название!) Во все четыре стороны уходили радиусами длинные пролеты. «Администрация тюремная, как и мы с вами, читатель, стоя посреди, может созерцать все, что делается во всех четырех этажах тюрьмы». «Всякий пролет имеет с каждой стороны по 15 камер для одиночного заключения… В камерах чисто, просторно, воздуху хватит более чем для одного, меблировка хорошая. Здесь устраиваются мастерские: столярная, слесарная, переплетная, портняжная, сапожная. Для обучения ремеслам наняты особые мастера, так что приговоренные к высшей мере наказания – трем месяцам ареста – могут отсюда выйти ремесленниками…»

Тут следует пояснить, что «Кресты» назначались быть не просто одиночной тюрьмой, но и «краткосрочной», по крайней мере, поначалу: заключенные содержались там не более трех месяцев.

Строительство первого корпуса обошлось казне в 597 549 рублей и 35 копеек – вот так, не больше и не меньше! Сразу по открытии, он принял почти пятьсот заключенных. Но уже сооружалось еще одно здание с одиночными камерами, а также корпус на двести человек, «содержание которых в одиночных камерах признано будет опасным для здоровья». По поводу «вместимости» новой тюрьмы «Петербургский листок», впрочем, сокрушался: камер вроде бы и много, «но для Петербурга все же маловато»…

Отдельные здания предназначались для администрации, хозяйственной части, котельной, бани, больничных бараков и проживания тюремных служащих. Тюрьма получалась действительно образцовой…

В «Крестах», а после 1905 года особенно, отбывало заключение немало «политических». Некоторые из них оставили нам о том свои воспоминания.

Наверное, одним из первых по политическому делу попал туда Порфирий Павлович Инфантьев – осенью 1890 года. В своих заметках, которые он написал и опубликовал много времени спустя после знакомства с «Крестами», в 1907 году, Инфантьев утверждал, что тюрьма эта по устройству и условиям составляет просто-напросто «гордость нашего тюремного мира»! Недаром стоял внутри корпуса памятник Джону Говарду, по словам Инфантьева – «знаменитому английскому печальнику об улучшении тяжелой доли заключенных».

А вот Владимир Дмитриевич Набоков, один из лидеров кадетской партии и отец знаменитого писателя, свои заметки с выразительным названием «Тюремные досуги» сочинял прямо в одиночной камере «Крестов», где в 1908 году провел три месяца – с 14 мая по 14 августа. К такому наказанию его приговорили в числе ста восьмидесяти депутатов I-й Государственной думы за «Выборгское воззвание» – публичный протест против разгона думы.

В.Д. Набоков прибыл в «Кресты» на пролетке и, подъезжая, видел ее именно такой, какая она нашем снимке. Вез он с собой чемодан и баул, в которых были уложены три смены белья, плед, книги, продукты и даже складная резиновая ванна. В своей «келье» он застлал привезенной из дому салфеткой стол, попросил надзирателя принести еще один табурет, который тоже накрыл салфеткой, после чего разложил на нем свои вещи… На стене вывесил он распорядок дня, в нем обязательные каждый день гимнастика по Мюллеру и обливание водой в резиновой ванне… Свое время отведено было чтению и конспектированию книг, в том числе из тюремной библиотеки. А между делом писал Набоков эти самые «Досуги», в которых, размышляя о значении тюремного наказания в исправлении преступника, утверждал: тюрьма не может «воспитывать людей к добродетели»…

К мировому, в камеру…

В один из майских дней 1866 года в жизни Петербурга и петербуржцев произошло весьма знаменательное событие, о котором оповестила читателей среди других городских изданий и «Иллюстрированная газета». «17 мая, – сообщала она, – столичные мировые судьи приступили к исполнению своих обязанностей. Тот институт, о котором было сказано так много теоретических воззрений, который имеет немало противников, не верящих в его успех, и сторонников… стал наконец действительным фактом в нашей общественной жизни».

Как известно, в «общественной жизни» сосуществуют материи высокие и низкие. К последним можно отнести всякого рода противоправные действия: от драки и уворованного кошелька до убийства. Разбираться с ними традиционно положено было двум инстанциям – суду и полиции. И полиции доставались дела попроще, «маловажные», как определяло их гражданское законодательство середины XIX века: «Не превышающие удовлетворением 15 рублей серебром по убыткам и ущербам». Действовала она в таких случаях, можно сказать, на месте и «без всякого письменного производства».

Но реформатор Александр II решил внести изменения и в эту область, в частности введением института мировых судей, для разбора мелких гражданских и уголовных дел. Узаконено новшество было еще в ноябре 1864 года, однако Петербургу понадобилось полтора года, чтобы сделать его практикой.

Столицу разделили по этому случаю на тридцать участков, определили в каждый выбранного властями мирового судью, наняли для него помещение, сурово названное камерой, – и работа пошла!

Ежедневно перед мировым судьей проходили чередою карманники, мелкие мошенники, «нарушающие благочиние» хулиганы и пьяницы, скупщики краденого и т. д. и т. п.

Газета «Новое время» рассказывала об одном таком деле, когда повздорили две дамы и «надавали друг другу кукишей», что было квалифицировано как оскорбление действием…

Приговор мировой судья выносил немедленно и окончательно, штрафуя виновного на небольшую сумму или отправляя на отсидку. Поначалу отсидку отбывали в полицейском участке, а в 1880 году пришлось открыть на Переяславской улице (ныне – ул. Хохрякова) в Александро-Невской части специальный Арестный дом, что говорит только об одном: работы у мировых судей прибавилось. Городские власти даже вынуждены были несколько раз увеличивать число мировых участков, чтобы снизить нагрузку на судей. Только представьте себе – в 1899 году каждому из них пришлось разобрать в среднем 4200 дел! А в одном из докладов, что представили Городской думе в 1901 году, сообщался ужасный факт: пятеро судей «дослужились до злой чахотки»!

При этом два дня в неделю мировой судья еще заседал и в так называемом Мировом съезде – инстанции, разбирающей кассационные жалобы наказанных. Правда, полагались им надежные помощники – судебные приставы, которые осуществляли исполнение приговора: взыскивали штрафные суммы, выселяли неплативших за жилье и проч.

Жалованье у данных служителей Фемиды было не по труду малое, да и его, случалось, задерживали. Чаще страдали при этом приставы. К примеру, в 1874 году, по словам «Санкт-Петербургских ведомостей», «определенное законом содержание» им не выдавали несколько месяцев, из-за чего отряд приставов тогда значительно поредел…

Но что же собой представляла клиентура мирового судьи в социальном плане? Вопрос тоже интересный. Ответ на него можно найти, например, в отчете Арестного дома за 1900 год.

На отсидку туда попадало не одно лишь простонародье. Среди арестантов были и столичные художники, музыканты, репортеры, учителя, купцы и иностранные подданные.

Почетные граждане и дворяне – некая дочь действительного статского советника за появление на публике в нетрезвом виде отбывала там наказание 9 раз! Пребывание в Арестном доме было, как правило, недолгим, три-четыре дня, и начальство его сетовало, что для городских алкоголиков превратился он в комфортную ночлежку…

Что отмечалось с особенной печалью – больше половины арестантов и вообще попадающих на разбор в камеру мирового судьи составляли люди молодые. Были среди них и совсем юные правонарушители. Так что в начале 1909 года у гласных Городской думы – юристов по профессии – возникла идея учредить «особый мировой суд для малолетних» и назначить специального мирового судью, который бы работал в контакте с различными благотворительными обществами «с целью улучшения положения несовершеннолетних». В помощь такому судье предложили ввести институт «попечителей», они собирали бы сведения о подростках и присутствовали при разборе их дел в суде.

Гласные-юристы оказались людьми энергичными. «В Петербурге с 17 января начинает функционировать особый суд для малолетних, – сообщала в 1910 году «Петербургская газета». – Судьей для малолетних избран мировой судья Н.А. Окунев».

Николая Александровича Окунева вы и видите на нашем снимке. В чем провинилась стоящая перед ним компания? С чем от него выйдет?