Текст книги "Музы героев. По ту сторону великих перемен"

Выступление Терезы с докладом об образовании молодежи имело большой успех, теперь даже те, кто лишь питался слухами об уме и красоте бывшей маркизы де Фонтене, могли собственными глазами и ушами удостовериться в этом. Мысленно к этим достоинствам молодой женщины обыватели прибавляли еще скабрезные эпитеты по поводу ее слишком близких отношений с самым могущественным человеком в городе. Тереза их отныне не скрывала, разъезжая с ним по городу в открытом экипаже в одеянии античной богини, т. е. короткой тунике и красном фригийском колпаке. В левой руке она держала пику, а правую клала на плечо Тальена. Однако, вскоре нелестные отзывы улетучились с языка жителей Бордо, а люди при виде этой красавицы благодарно улыбались и называли ее не иначе, как «наша Богоматерь-спасительница».

Здесь следует сделать отступление и рассказать, как свирепствовал революционный террор в других городах Франции. Тальен был не единственным представителем Конвента, направленным в очаги бунтов для усмирения. Здесь уже упоминался палач Лиона Жозеф Фуше, пригрозивший даже разрушить город.

– Все позволено тем, кто действует в духе революции! – таков был его девиз.

Головы одна за другой катились с лионской гильотины, но местным санкюлотам этот метод казни показался слишком малопроизводительным, к тому же жители соседних улиц жаловались, что кровь забивает сточные трубы и канавы, выделяя невыносимый смрад. Тогда заключенных, приговоренных к казни, стали выводить за реку Рона на равнину Бротто, где их связывали в группы по 50-60 человек, ставили перед вырытым рвом, а затем делали по ним выстрел из пушки картечью. Естественно, погибали не все, многие лишь были ранены, и солдаты добивали их штыками, дабы не тратить боеприпасы, в которых республика нуждалась для отражения интервенции нескольких иностранных государств. Затем они снимали с погибших сапоги и сваливали тела в ров. После нескольких таких операций у палачей пропало желание копать для жертв могилы, и еще живых людей сбрасывали в Рону. Таким образом было казнено около 2 000 человек, а самые красивые здания города были разрушены, но предварительно дочиста разграблены санкюлотами.

– Кровь преступников удобряет почву свободы и устанавливает власть на надежных основаниях, – объяснял эти зверства Фуше.

Экономия боеприпасов была делом первостепенной важности, и палач Нанта Жан-Батист Каррье решил воспользоваться прекрасным месторасположением города на берегах великой французской реки Луары. Тюрьмы города были до отказа забиты заключенными, арестованными иногда по совершенно смехотворным поводам (так, один из обывателей был схвачен за то, что соглядатаю из Комитета общественного спасения показалось, будто бы тот купил на рынке брюкву с целью перепродать ее затем по повышенной цене). Кормить их было нечем, из-за ужасных гигиенических условий в тюрьмах начался тиф, и было принято решение проводить так называемые «вертикальные депортации», которые местные остряки быстро окрестили «революционными крещениями». Раздетых догола и связанных людей помещали на шаланды, вывозили их на середину реки, вынимали донные заглушки и с садистским наслаждением наблюдали, как люди тонут в глубине вод. Пытавшихся спастись топили ударами штыков или весел. Позднее были изобретены зловещие «республиканские бракосочетания», когда обнаженных разнополых людей связывали лицом к лицу по двое и также бросали в воду в центре реки. Для пущей потехи подбирали самые странные пары: подростка и старуху, монашенку и известного в городе распутника, не присягнувшего республике священника и больную проститутку. По разным данным, таким образом было уничтожено от четырех до четырнадцати тысяч человек.

Против восставшего Марселя были посланы войска, которые 25 августа 1793 года взяли его штурмом. Портовый город был официально лишен своего исторического названия и отныне числился как «город без имени», несколько общественных зданий были снесены, а на гильотину отправлены 123 человека. После взятия Тулона посланцы Конвента Поль-Франсуа Баррас и Луи-Мари Фрерон жестоко преследовали участников восстания роялистов, были расстреляны без суда более 800 человек.

Тереза исподволь начала оказывать свое влияние на Тальена. Они не могли открыто жить вместе, такая демонстрация близости была бы слишком опасной, а поэтому встречались тайно по ночам (по крайней мере, для глаз жителей города, боявшихся лишний раз высунуть нос на улицу, но ничто не могло быть тайным для окружавших их соглядатаев) либо в Национальном доме, либо в ее особнячке Франклин. Тереза начала добиваться отмены смертных приговоров для тех людей, за которых ее просили их близкие. Увеличилось количество процессов в трибунале, откладываемых на неопределенный срок, свидетельств, которые «не могли быть доказаны», и обвинений, которые «не были в достаточной мере обоснованы». Некоторых заключенных вместо немедленного отправления на гильотину «забывали» в тюрьме. Терезе и ее горничной даже удалось похитить несколько охранных свидетельств, подписанных Тальеном, которые были переданы отчаянно нуждавшимся в них людям. Постепенно в особняк Франклин за помощью потянулись посетители.

В декабре 1793 года на гильотине было казнено тридцать четыре человека, в январе – 16, в феврале – 10, в апреле – 10, в мае – ни одного. А вот после отъезда Терезы из Бордо в июне были казнены 72 человека, в июле – 126. Молодой женщине было тяжело видеть ужасные процессы революционного правосудия, совершавшиеся на главной улице города. Она уговорила любовника под предлогом отладки действия механизма гильотины и заточки лезвия переместить зловещую «вдову» – одна из кличек этого орудия смерти – в крепость д'А, куда заодно перенесли приведение в исполнение приговоров революционного трибунала.

Вот как описывал свое посещение особняка Терезы в своих мемуарах граф де Паруа:

«Мой отец был арестован в Лареоле, и я в растерянности бродил по улицам Бордо, думая о его неизбежной гибели, когда кто-то заговорил со мной о Терезе Кабаррюс. Будучи художником, я придумал способ напроситься к ней с визитом: послал ей небольшой листок обнаженного купидона с пикой и красным фригийским колпаком на острие. Надеясь, что красавица благосклонно воспримет двойной смысл картинки, я подписал внизу: "À l’amour sans-culotte”[12]12
  Игра слов, можно перевести на русский язык как «За любовь санкюлота» или «За любовь без штанов».


[Закрыть]. Моя дерзость, должно быть, понравилась ей, ибо она очень быстро известила меня, чтобы я пришел навестить ее. Уже в передней особняка Франклин меня поразило то, что все стулья были заняты, большинство – представителями самых старинных семей Бордо. Я поделился своим впечатлением со знакомым дворянином, и он ответил мне, что недаром в городе это место называют «Кабинет помилования».

Вскоре меня пригласили войти в будуар, и во время ожидания у меня было время восхититься помещением, которое казалось обителью различных муз. Там стоял открытый клавесин с нотами, на канапе лежала гитара, а в углу стояла арфа. На мольберте располагался холст с начатой картиной, бюро было завалено письмами, бумагами и, полагаю, прошениями. Была там и библиотека с расставленными в беспорядке книгами, как будто к ним часто прибегали, и, в завершение, стояли также пяльцы с очень красивой вышивкой».

Неудивительно, что, познакомившись поближе с хозяйкой этой обители муз, граф де Паруа не скупился на комплименты:

– Ваши таланты всеобъемлющи, ваша доброта превосходит их, но ничто не может сравниться с вашей красотой.

Тереза, как всегда, проявила себя отличным режиссером-постановщиком. Хитрая женщина старалась показать, что, невзирая на все ее бравирование поведением пламенной революционерки, в сущности своей она оставалась благородной дамой утонченных вкусов, стремившейся использовать свое привилегированное положение для помощи другим. Еще один пример активного участия Терезы в ее судьбе привела в своих очень известных и правдивых мемуарах «Дневник 50-летней женщины» маркиза Анриэтт-Люси де Латур-Дюпен-Гуверне (1770-1853). В описываемый период молодая женщина оказалась в Бордо, будучи на восьмом месяце беременности и с двумя маленькими детьми на руках. Ее муж, сын военного министра, был вынужден скрываться в бедняцком квартале в доме полунищего жестянщика, родственника его слуги. В один прекрасный день ремесленник, напуганный карами, грозившими за укрывательство аристократов, пригрозил выдать его. Молодой человек выпрыгнул в окно и прибежал к Терезе. Та была настолько тронута бедственным положением молодой семьи и твердой решимостью ее главы противостоять всем невзгодам, что выпросила для них у Тальена охранное свидетельство, позволившее им отплыть в Америку.

Тереза сама проводила их, и маркиза разрыдалась, поскольку, по ее словам, «в ту пору не было ни одного жителя Бордо, который не был бы обязан жизнью либо своего родственника, либо друга нашей Богоматери-спасительнице». Она описывала ее как женщину, «излучавшую очарование, которое невозможно выразить никаким словом». Сохранилось также письмо знатной дамы, эмигрировавшей за границу, но затем вернувшейся в Париж во времена Директории и отзывавшейся о Терезе таким образом: «…она прекрасна как ангел, обладает умом, талантами, чрезвычайно добрым сердцем… ...она помогала всегда, когда могла, безо всякого расчета; достаточно было быть несчастным, чтобы пробудить в ней интерес…».

Естественно, влияние Терезы не могло пройти незамеченным для членов Комитета общественной безопасности, возненавидевших аристократку не только за то, что связь с ней запятнала чистоту республиканской репутации Тальена, но и за то, что она мешала им заниматься их кровавым ремеслом. Жан-Ламбер был безумно ревнив; в Терезу влюбился генерал Брюно, будущий маршал императора Наполеона, и Тальен немедленно добился его откомандирования из Бордо. Тереза ловко воспользовалась разногласиями между членами комитета, что позволило Тальену убедить Изабо (есть подозрение, что этот непоколебимый республиканец дал свое согласие не без задней мысли свалить своего коллегу), в соответствии с законом от 14 фримера о комитетах (чисто юридическое хитросплетение, которое не могло никого обмануть) распустить Комитет общественной безопасности Бордо, дабы «реорганизовать его на свой манер». В Париже этим были неприятно удивлены и немедленно потребовали разъяснений. Ответное письмо содержало следующую формулировку:

«Мы полностью согласны с вами по поводу необходимости сочетать правосудие и гуманность с несгибаемой суровостью закона; все виновные будут караться; тем временем, со своей стороны, перед невиновными, которые встречаются между задержанными, открывается возможность их выявления. Таким образом, сие представляет собой единственное решение, дабы еще сильнее воссияло революционное правосудие».

На это Париж не отреагировал никоим образом, и Изабо будто бы стал союзником Тальена. В дальнейшем стало понятно, что он вел себя таким образом, готовясь нанести своему коллеге жестокий удар позднее. Тем временем Тереза убедила любовника произвести инспекцию крепости д'А с целью улучшения условий содержания заключенных. Тот явился туда при полном параде в мундире комиссара Конвента. Как писали позднее свидетели, Тальен был потрясен. «Он, который не моргнув глазом принимал участие в сентябрьских убийствах и спокойно взирал на пронесение головы принцессы де Ламбаль на пике по улицам Парижа; который причинил столько страданий народу Бордо, зарыдал, увидев условия, в которых томились заключенные крепости д'А. Что за ирония судьбы!»

Весть о столь неординарном поступке немедленно дошла до Парижа, и в Бордо полетел суровый приказ воздержаться от подобных поступков в будущем. Тальену же предписали явиться в столицу для объяснения по поводу проявленной им «революционной слабости». 22 февраля он убыл из Бордо. По приезду в Париж ему удалось с блеском защититься в Конвенте, причем его поддержал один из наиболее видных деятелей революции Дантон вместе со своими сторонниками, так называемыми «снисходительными», выступавшими за смягчение террора. Тальена даже избрали председателем Конвента; должность эта была ротационной и чисто декоративной, исполнявшие ее лица менялись каждые 15 суток.

Тереза чувствовала, что осталась в Бордо совершенно беззащитной и пыталась всеми силами укрепить свое положение, доказать преданность революции. 4 апреля 1794 года она выступила в Национальном клубе якобинцев Бордо с «Обращением Конвенту по обязанностям гражданок». Хотя в нем и выражалось мнение, что «было бы справедливо разрешить женщинам пользоваться теми же политическими правами, которые дают жизнь всем важным решениям и социальным правам», докладчица тут же поспешно делала оговорку: «Горе женщинам, которые, игнорируя прекрасное назначение, к каковому они призваны, будут лицемерно высказывать бессмысленное желание присвоить себе преимущества мужчин, чтобы освободить себя от своих собственных обязанностей. Они лишаются таким образом добродетелей своего пола и не в состоянии приобрести добродетелей другой половины человечества». Далее Тереза высказывалась в пользу семейных ценностей, но считала, что незамужние женщины должны быть обязаны оказывать помощь во «всех священных убежищах несчастья и страданий, дабы доставить утешение и заботливый уход всем, достойным сожаления», уделяя особое внимание больным и раненым республиканцам. Доклад произвел весьма благоприятное впечатление на участников заседания, его отправили в Образовательный комитет Конвента, а там положили под сукно.

Для подтверждения революционного пыла жителей Бордо, гражданка Кабаррюс 2 апреля стала соучредителем фирмы по производству селитры (необходимого ингредиента для изготовления пороха, в котором так нуждалась воюющая республика). Вторым соучредителем, который, собственно, и занимался этим предприятием вплотную, был сын бордосского негоцианта, 14-летний Жан Мартель. Фирма отнюдь не была фикцией и продолжала успешно действовать даже после того, как соучредительница покинула Бордо.

Но Тереза не была бы Терезой, если бы не попыталась обеспечить себе надежного покровителя, полностью подпавшего под влияние ее чар. Дабы не оголять столь важный регион как Бордо, на время отсутствия Тальена в город была послана замена в лице совсем юного (ему недавно исполнилось 19 лет) Марка-Антуана Жюльена, слепо преданного республике. Для него добродетель являлась непреклонным законом, и закон этот подлежал исполнению даже ценой крови. Тереза давно отказалась от попыток соблазнить Изабо, ибо у того проявились, так сказать, нетрадиционные наклонности, и решила испробовать свои испытанные приемы на Жюльене. Она пригласила его на ужин к себе в особняк, тщательно продумав свой туалет, скромное белое платье-тунику с трехцветным кушаком. Тереза с очаровательной улыбкой предложила посланцу Комитета общественного спасения отведать херес, напиток ее родины, но Жюльен ответил, что предпочитает вино своего отечества.

Стол для ужина был накрыт в будуаре, который, как описал его граф Паруа, продуманно являл собой истинное гнездо муз. Ни обилие книг, ни зримые вещественные намеки на множественные таланты госпожи Тальен не оказали никакого впечатления на юного посланца Конвента. Ни изысканный ужин, ни прекрасное вино, ни попытка завести разговор на патриотические темы о предстоящем урожае зерна, воспитании добродетели у подрастающего поколения, производстве селитры для нужд армии и выражение восторга по поводу заботы столичных властей о сохранении завоеваний революции в провинции не смогли пробить брешь в совершенно несокрушимой стене его равнодушия. Не помог испытанный прием исполнения испанской песенки под гитару. Тереза впервые в жизни потерпела полное поражение. Позднее она узнала, что Жюльен отправил в Париж письмо Робеспьеру, в котором хвастался, что смог «устоять перед попытками гражданки Кабаррюс соблазнить меня, всеми ее светскими приманками и неописуемым сумасбродством. Ему удалось отбиться от грубых ухищрений старой и искушенной дамы, набившей руку на совращении».

Тем временем в Бордо возвратился маркиз де Фонтене, окончательно решивший уехать на Мартинику. Отношения между бывшими супругами были совершенно ледяными, но они договорились об окончательном разделе имущества. Тереза передала Жан-Жаку свои драгоценности, дабы у него были средства на первоначальное обзаведение, а он уступил ей свое имение Фонтене-о-Роз.

Положение молодой женщины становилось все более шатким. Из Парижа пришло письмо от Тальена, который повествовал о кровавом безумии, овладевшим Робеспьером, выступавшим теперь и против правого, и против левого крыла в Конвенте. Гильотина в Париже работала без перерыва. По иронии судьбы, именно во время председательства Тальена в Конвенте (с 21 марта по 15 апреля) были уничтожены Дантон и его приверженцы, поддержавшие Жана-Ламбера, когда тот приехал для разбирательства по поводу своего недопустимо умеренного террора. Любовник предупредил Терезу о готовящемся указе о запрете проживания бывшим аристократам в портовых городах Франции. Ей оставался единственный выход: покинуть Бордо. Терезе удалось получить паспорт для выезда в Орлеан, но она в самом начале мая отправилась в Париж, оставив маленького сына на попечение родственников.

Прошел почти год, с ее прибытия в Бордо, но на дорогах ничего не изменилось: все те же санкюлоты, которые в лучшем случае проверяли документы, а в худшем тут же на месте вершили правосудие, все те же грабители и бандиты, все те же оголодавшие крестьяне. Терезу сопровождали двое слуг и приказчик из компании дядюшки Доминика Кабаррюса. Через три дня они добрались до Парижа, но заезжать туда не стали, ибо это было слишком опасно. Тереза направилась прямиком в Фонтене-о-Роз, где в саду распустились пышным цветом и благоухали ее любимые гортензии и розы. Присматривавший за особняком слуга вместе с новоприбывшими быстро навели порядок в комнатах, где еще не успела воцариться мерзость запустения, и хозяйка отрядила одного из челядинцев с короткой запиской к Тальену, дабы не привлекать особого внимания кишащих в Конвенте соглядатаев.. Она ожидала его немедленного прибытия, но тот появился лишь через пару дней.

Тереза была неприятно поражена. Она привыкла видеть своего сожителя всегда уверенным в себе, осознающим свою огромную власть, не испытывающим ни тени страха или колебаний. Жан-Ламбер сильно изменился, в нем ощущалась какая-то несвойственная ему робость. Невзирая на яркий трехцветный костюм, он выглядел подавленным и вроде бы стал меньше ростом, сжался. Тальен даже говорить стал тише, временами оглядываясь, будто опасался подслушивания. Он рассказывал ей о речах Робеспьера, в которых за каждым словом маячила угроза гильотины как левому, так и правому флангу собрания, об овладевшем депутатами страхе, вынуждавшем их беспрекословно поддерживать любой вносимый им указ самого безумного свойства, лишь бы он гарантировал им сохранение головы на их собственных плечах. Тальен поведал ей об обстоятельствах уничтожения Дантона и его сторонников, о том, как чувствует постоянно сужающееся кольцо вокруг себя.

У Терезы как будто пелена упала с глаз. Если раньше ее подавляла и несколько восхищала грубая сила, которой за версту веяло от ее любовника, то теперь в ней возникло некоторое презрение к человеку, проявляющему такую слабость.

– Неужели в Конвенте не найдется людей, которые могли бы избавиться от этого человека? – с удивлением спросила она, когда Жан-Ламбер собрался уезжать.

– Ты слишком многого хочешь от них, – сказал Тальен, но Терезе показалось, что глаза его при этом странно блеснули.

Ей недолго было суждено наслаждаться мирным пребыванием в Фонтене-о-Роз. Мир не без добрых людей, и вскоре Терезу предупредили, что революционные власти готовят ее арест. Она покинула свой е поместье и скрывалась в Париже и пригородах, ночуя каждый раз в ином месте.

Париж потряс ее. В этом городе не осталось ничего от той веселой столицы, которую она знавала ранее. Процветали доносы, все следили друг за другом, так и ожидая подходящего повода, чтобы обвинить соседа в недостатке патриотизма или сочувствии членам разгромленных партийных группировок. Как и прежде, основным зрелищем была казнь, причем гильотину несколько раз переносили в другие места города. По вечерам открывались театры, где представляли не классические трагедии или легкие комедии, до которых был так охочи парижане, а идеологически выдержанные пьесы: «Гильотина любви», «Преступления феодализма» или «Взятие Тулона патриотами». Не ушла мода на короткие прически, но кое-кто обрезал волосы не под императора Тита, а под «жертву гильотины». Траур по казненным родственникам носить не разрешалось, и овдовевшие женщины повязывали на шею красную шерстяную нить.