Текст книги "Музы героев. По ту сторону великих перемен"

22 мая был выдан ордер на арест Терезы, и за ней началась настоящая охота. В ночь с 30 на 31 мая она была арестована в Версале, и ее повезли в Париж. Экипаж был вынужден объехать три тюрьмы, и везде конвоиры получали отказ: камеры каталажек были переполнены. В конце концов ее сдали в тюрьму Ла-Форс, где первым делом раздели догола и подвергли унизительному обыску в самых интимных местах в присутствии восьми мужчин, отпускавших по адресу аристократки самые гнусные комментарии. Далее Терезу заключили в одиночную камеру с зарешеченным крохотным окошком под самым потолком, предназначавшуюся для убийц и заговорщиков. На полу лежала кучка гнилой соломы, в которой было полно червей, стояли кувшин с протухшей водой и ведро для естественных потребностей, которое так ни разу и не опорожнили за все время пребывания узницы в одиночном заточении. Дважды в день в камеру приносили миску с куском хлеба, размоченным в воде. Тереза пробыла в одиночке дней десять, пока ее не перевели в общую камеру. Произошло это отнюдь не потому, что тюремное начальство смилостивилось над несчастной, но исключительно по вульгарной причине недостатка мест для более опасных противников Робеспьера.

В общей камере жизнь была не в пример более воодушевляющей, невзирая на то, что практически всем ее обитателям был гарантирован единственный выход оттуда – на гильотину. 10 июня был принят закон, согласно которому суд мог отказать в слушании аргументов защиты. Оставалось только два варианта вердикта: казнь или освобождение. Основная статья касалась снятия иммунитета с депутатов Конвента. Было очевидно, что Робеспьер намеревался в ближайшее время убрать с десяток депутатов, которые вызывали у него подозрение в нелояльности, в том числе Тальена, Фуше, Барраса, Фрерона.

В общей камере Тереза испытала новую напасть: помимо некоторого числа дам, там обитало полтора-два десятка крупных крыс, которые беспрепятственно сновали туда-сюда и делали совершенно невозможным полноценный сон. Отметины от крысиных укусов на пальцах ног Терезы сохранились до самой ее смерти. Тюремный паек был столь же отвратительным, но некоторые из надсмотрщиц, подкупленные родственниками, находившимися на свободе, потихоньку доставляли контрабандой еду и даже напитки, а также закрывали глаза на тесное общение женщин с собратьями по несчастью из мужского отделения. Терезу поразило настроение заключенных: очень немногие плакали или предавались отчаянию, подобно Розе де Богарне, напротив, блистали изысканным остроумием и вели себя в высшей степени легкомысленно. Приговоренные к казни на следующее утро свято соблюдали ритуал подготовки к собственному концу, с репетицией всех мельчайших деталей. Кто редактировал последнее слово, намереваясь произнести его перед тем, как положить голову на плаху, кто отрабатывал поклоны, которые надлежало отвесить ротозеям, собравшимися вокруг эшафота. Наиболее осведомленные внушали молодежи, что не стоит терять самообладания, дабы не вызвать осмеяния черни.

– Смерть совершенно безболезненная. Надобно закрыть глаза и подождать десять-двенадцать секунд. Сначала услышите свист ножа, затем легкое дуновение воздуха, далее – сухой удар, а потом – небытие.

Иногда, чтобы отвлечься от мыслей о смерти, заключенные развлекались, играя в салонные забавы, шарады и даже ставя небольшие пьески. Именно в заключении Тереза завязала тесную дружбу с Розой де Богарне, ставшей впоследствии супругой Наполеона Бонапарта и императрицей Франции.

Осознавая неизбежность конца, арестанты отбросили всякий стыд и совершенно разнузданно предавались любовным утехам, безо всякого различия пола, возраста, социального положения. Испить чашу жизни до дна – таков был девиз людей, осознававших свой неизбежный конец.

– Надобно спешить любить!

Как получаемые, так и отправляемые письма проходили жесточайшую цензуру, но через продажных тюремщиков узники наладили тайный, более надежный канал связи. Ни о каких чернилах и речи быть не могло, по легенде, Тереза писала записки любовнику сажей, кофейной гущей или кровью. Письма от Тальена приходили все реже и реже; из посторонних источников стало известно, что Робеспьер пытался исключить его из Клуба якобинцев.

В одно далеко не прекрасное утро, Тереза получила извещение что на следующий день она должна «предстать перед правосудием». Всем заключенным было хорошо известно, что это означает. Тереза тут же написала и отправила по тайному каналу Тальену письмо следующего содержания (оно не сохранилось, но во всех источниках излагается примерно одинаково):

«Ла-Форсе, 7 термидора года II Республики

Полицейский комиссар только что покинул камеру; он приходил объявить мне, что завтра я должна явиться перед трибуналом, или, другими словами, взойти на эшафот. Это мало похоже на тот сон, что я видела прошлой ночью: Робеспьер не существует, а двери тюрем распахнуты настежь. Но, благодаря твоей величайшей трусости, во Франции вскоре не окажется никого, способного претворить мой сон в жизнь».

Тереза всегда была твердо уверена в том, что самым действенным толчком для мужчины к действию испокон веков были слова: «Если ты меня действительно любишь…».

Ответ от Тальена не заставил себя ждать:

«Будь столь же благоразумна, сколь я мужествен».

Пока Тереза маялась в тюремной камере, группа депутатов Конвента во главе с Фуше, Баррасом и Фрероном организовала заговор. 9 термидора (27 июля) был совершен государственный переворот, в результате которого Робеспьер вместе с ближайшими сторонниками был обвинен в тирании и деспотизме и казнен даже без проведения судебного процесса. Участники заговора были потрясены тем, как население Парижа восприняло свержение своего идола, вознесенного им на положение полубога. Люди настолько устали от крови и террора, что выбежали на улицы, смеясь, обнимали друг друга. Естественно, все тюрьмы были открыты и заключенные выпущены (хотя в день падения Робеспьера вечером по инерции было казнено сорок пять человек). Впоследствии Тереза имела обыкновение говаривать:

– 9 термидора – самый прекрасный день в моей жизни, потому что гильотина была опрокинута усилием и моей ручки.

12 термидора Тальен лично явился в тюрьму Ла-Форс, чтобы забрать оттуда любимую женщину. Отощавшая, поблекшая, чумазая, одетая в грязные лохмотья Тереза являла собой бледную тень той цветущей жизнерадостной красавицы, с которой он два месяца назад простился в Фонтене-о-Роз. Она была немало удивлена, когда у выхода ее встретила ликующая толпа. Люди старались коснуться ее, благословляли, целовали ей руки и восторженно кричали:

– Виват, Тальен! Виват, Тереза! Наша Богоматерь-спасительница! Богоматерь Термидора! – невесть каким путем по городу после переворота разнеслась весть, что именно Тереза побудила Тальена и прочих заговорщиков на решительные действия.

Хотя за действиями участников заговора стояло исключительно желание спасти собственные головы, их почитали как избавителей народа от тирании Робеспьера и якобинцев, гнетущего страха, соглядатаев и доносов и вообще от жизни в тени гильотины. В народе проснулось бешеное желание наслаждаться радостями жизни, танцевать, безоглядно любить, гулять, болтать. 10 термидора Тальен своим громовым голосом, четко выделяя каждое слово, произнес:

– Сей день есть один из самых прекрасных дней для свободы. Республика торжествует, и этот переворот свидетельствует, что французским народом никогда не будет править подобный властитель. Присоединимся к гражданам и разделим общую радость, День смерти тирана суть праздник братства!

Население Парижа желало забыть скудные времена республики, развлекаться и наслаждаться. Столица весьма быстро приобрела большую часть своего былого блеска. Открывались новые танцевальные залы, число которых быстро перевалило за полтысячи. Встрепенулась мода, своей экстравагантностью стремившаяся разорвать тесные узы, наложенные на нее подражанием прозаическим одеждам санкюлотов. Неизвестно откуда на женщинах появились драгоценности, за которыми в разгар революции так охотилась чернь. Оказалось, что кое-кто – ловкачи, скупавшие национализированные поместья, спекулянты, поставщики армий, содержатели игорных домов в Пале-Рояле, открытых чуть ли не круглые сутки, – обладали огромными суммами денег, и теперь испытывали непреодолимое желание швырять их на ветер. Если ранее быть богатым считалось постыдным, теперь желание мотать деньги, пуская пыль в глаза, почиталось совершенно естественным. У многих проснулся вдруг интерес к занятию делишками по большей части весьма сомнительного свойства. Люди, пришедшие теперь к власти во Франции, Баррас, Фрерон, Фуше и Тальен, не стеснялись торговать как попустительством в отношении подобных личностей, так и полным молчанием по поводу явно противозаконной деятельности оных.

Якобинцы были еще очень сильны и оказывали большое влияние на население. Именно тогда под руководством Фрерона в Париже возникло движение так называемой «золотой молодежи» (если уж быть точным, это выражение переводится с французского как «позолоченная молодежь»), нацеленное на то, чтобы покончить с якобинцами и санкюлотами, к которым они питали лютую ненависть… Их также называли «мюскадены» из-за запаха употребляемых духов, в которых ощущалась сильная струя мускуса.

Если раньше модно было плебейское опрощение, то ныне молодые люди, в основном отпрыски парижан из низших слоев буржуазии, преследуемых дворян и дельцов, обогатившихся на поставках в армию, стремились вернуть вежливость, учтивые манеры, возродить вкус к изысканной одежде. Одетые в утрированно модные костюмы (доведенный до крайности последний крик английской моды) – фраки и панталоны, облегающие как перчатка, шейные платки, завязанные с изощренной сложностью, волосы, уложенные сзади в косу, с повязкой из траурного крепа на руке, как у родственников гильотинированных, – они вооружались деревянными дубинками и кучками расхаживали по городу, избивая якобинцев и санкюлотов. У них был свой гимн «Пробуждение народа», одно время чуть ли не превзошедший по популярности «Марсельезу». Они же изобрели новое приветствие при встрече «а-ля жертва террора»: резкое выдвижение головы вперед, как будто шею перерубает нож гильотины.

Через три месяца после термидорианского переворота Тереза Тальен, в сопровождении отряда мюскаденов явилась к Якобинскому клубу за час до начала заседания и самолично заперла его двери, а ключ передала в Конвент. В Лондоне премьер-министр Уильям Питт-младший, узнав об этом поступке, воскликнул:

– Сия женщина способна закрыть врата ада!

Первым же действием Терезы после выхода из тюрьмы было послать за своим сыном Теодором, оставшимся под опекой родственников в Бордо. Далее она добилась освобождения своих сокамерниц по тюрьме Ла-Форс. Тереза и дальше продолжала оказывать через Тальена свое влияние на решения Конвента: постановление об амнистии для участников контрреволюционного мятежа в Вандее, уничтожение революционного максимума (установленного твердого уровня цен и рабочих тарифов), разрешение вернуться в страну эмигрантам и священникам, не присягнувшим республике. Не сказать, чтобы это прошло для нее даром. В Конвенте депутаты-якобинцы называли ее не иначе как «новой Марией-Антуанеттой» и утверждали, что «общественное мнение создается в будуаре Кабаррюс». Ее положение супруги бывшего аристократа и дочери испанского банкира (отца Терезы к тому времени уже выпустили из заключения и даже даровали ему титул графа) привело многие досужие умы к заключению, что она является не более и не менее как доверенным лицом испанского короля Карла IV (напоминаем, что Франция находилась в состоянии войны с Испанией). Это заключение пошло курсировать в народе в виде слухов, что Тереза является агентом монархистов, которые после падения Робеспьера стремятся при поддержке испанского двора к возрождению старого режима и королевской династии на троне. Более того, эта Богоматерь термидора, добившись освобождения из острогов и темниц злонамеренных аристократов, усиленно поддерживает тайные связи с испанским послом и масонскими ложами, имея целью организовать монархический заговор. В ту пору слово «монархист» было синонимом слова «контрреволюционер» или «предатель», а гильотину никто и не думал убирать с одной из главных площадей Парижа, ибо Большой террор сменил террор термидорианский. Один из депутатов прямо обвинил Тальена в том, что он «является одним из мошенников, которые пообещали наши головы своим наложницам». В конце концов дело дошло до того, что Тальен был вынужден просить слова на заседании Конвента, дабы выступить в защиту Терезы. В начале 1795 года его речь была напечатана в газете «Ле Монитёр».

«Для представителя народа трудно говорить о самом себе перед большим собранием. На этом заседании говорю о женщине. … Говорю о дочери графа Кабаррюса. Ладно, заявляю, перед моими коллегами, перед народом, слушающим меня и всем светом, что эта женщина – моя жена[13]13
  26 декабря 1794 году Тальен и Тереза заключили брак в мэрии Парижа, венчаться они не стали, хотя в моде было венчаться у священника, присягнувшего Конвенту.


[Закрыть] (аплодисменты). Я знаю ее восемнадцать месяцев, познакомился с ней в Бордо; как ее невзгоды, так и ее добродетели заставили меня оценить и полюбить ее. Возвратившись в Париж во времена тирании и угнетения, она подверглась преследованиям и была заключена в тюрьму. Посланец тирана навестил ее и сказал ей: «Напиши, что знаешь Тальена как неблагонадежного гражданина, и тебе дадут свободу и заграничный паспорт». Она отказалась от этого подлого поступка и вышла из темницы лишь 12 термидора. Среди бумаг тирана была найдена запись, которая отправляла ее на эшафот. Вот, граждане, та, которую я взял себе в жены (аплодисменты)».

Трудно сказать, почему Тереза все-таки решилась связать свою жизнь с Тальеном на законной основе. Возможно, ее подтолкнула к этому четырехмесячная беременность, возможно, она, как всегда стремилась оставаться в среде могущественных и сильных людей. Но уже тогда чувствовалось, что Тальен, один из героев, освободивших Францию от кровавого тирана, постепенно превращался в личность, неудобную для верхушки страны. Ничем нельзя было смыть ни участие в сентябрьских убийствах, ни кровь казненных в Бордо. Тереза, похоже, ощущала это, и потому по ее указанию был составлен чрезвычайно подробный и жесткий брачный контракт, как будто уже предусматривавший вероятность развода: за ней сохранялось все ее имущество. Но это осталось за кулисами, а с виду она жила беззаботной, полной удовольствий жизнью одной из первых дам Парижа, по своему обычаю следуя моде и создавая ее. В романе выдающегося французского писателя Анатоля Франса «Жажда богов», изумительным образом воссоздавшего атмосферу эпохи революции, одна из героинь, актриса Роза Тевенен, любовница пройдохи, разбогатевшего на поставках армии камыша вместо сена, подмоченного овса и сапог с картонными подошвами, жалуется подругам:

«Ужасно… Я хотела дать бал на этой неделе, но все скрипачи приглашены за три недели вперед. У гражданки Тальен танцуют каждый вечер».

После освобождения из заключения она и Тальен поселились в большом особняке поблизости от Елисейских Полей под названием «Ла Шомьер»[14]14
  La chaumière – хижина (фр.).


[Закрыть]. Тогда здание стояло в окружении плодовых садов и к нему вела сельская дорога – теперь это авеню Монтеня. В оформлении сего «сельского домика» хозяйка пошла по стопам уже всеми забытой королевы Марии-Антуанетты с ее версальской «деревушкой»: здание было искусно покрашено таким образом, как будто кирпичи были покрыты трещинами, а кое-где даже местами и слегка выкрошились, деревянные части строения якобы чуть-чуть тронула гниль, соломенная крыша поросла зеленым мхом, по стенам ползли вьющиеся растения – идеи Руссо о близости к природе и простой деревенской жизни еще сохраняли свою силу. Однако внутри царила невиданная роскошь обстановки. В камине всегда, даже в июле, горело пламя, создавая в доме негаснущий дух гостеприимства и уюта. Впрочем, огонь выполнял и чисто утилитарную функцию, позволяя женщинам одеваться по последней моде без опасения пасть жертвой «муслиновой» болезни – так называли в то время простуду. Подцепить ее было несложно, ибо в моде были легчайшие платья-туники из газа или прозрачного муслина с чрезвычайно смелыми декольте и разрезами до бедра. Наиболее отважные женщины надевали их либо на мокрую исподнюю сорочку, чтобы лучше обрисовывалась фигура, либо вообще пренебрегали нижним бельем. На ногах красовались римские сандалии, оплетавшие ногу узкими ремешками и также не способствовавшие согреванию организма. Но женщины шли на все, лишь бы не прослыть отсталыми ретроградками, возникло целое племя модниц под названием «удивительные»[15]15
  Merveilleuses (фр.).


[Закрыть]. Мужчины, проявлявшие столь же стойкую приверженность новым тенденциям, получили прозвище «невероятных»[16]16
  Incroyables (фр.).


[Закрыть].

На приемах Терезы толпились люди самого разного свойства: остатки титулованной знати, неизвестно каким образом избежавшие гильотины, постепенно возвращавшиеся из дальних стран эмигранты, новые восходящие светила политики типа Поля-Франсуа Барраса, дельцы, способные, как казалось, делать огромные деньги из воздуха, представители богемы, такие как популярный композитор Луиджи Керубини, художники, актеры. Интеллектуальным украшением салона была возвратившаяся из эмиграции мадам де Сталь; чрезвычайно женственным и совершенно чуждым умственным упражнениям – подруга Терезы по заключению, вдовая виконтесса де Богарне.

Естественно, очертеневшие от республиканской суровости люди изголодались по модной одежде настолько, что сильно перегнули палку. Во Франции всегда было полно щеголей, но после термидорианского переворота появилась прослойка молодежи, которая будто старалась бросить вызов обществу. Экстравагантность туалетов «удивительных» и «невероятных» превосходила все мыслимые границы, доходя до нелепости.

Обычно у мужчин это был короткий жилет до середины груди, тогда как панталоны из светлой замши, туго обтягивавшие тело, доходили почти до груди. Сверху надевался фрак с преувеличенно высокими плечами и широченными лацканами, закрывавшими половину груди, воротником, настолько высоким, что закрывал уши. Огромный шейный платок завязывался неимоверно сложным образом. Костюм «удивительной» в общих чертах был описан выше. Благородные линии прядей волос под императора Тита сменила вычурная прическа «под дикобраза». Не стоит думать, что данное животное играло во Франции какую-то особую роль, напротив, оно было вполне уважаемым и даже являлось символом дома герцогов Орлеанских. Отдельные короткие пряди обрабатывались таким образом, что стояли дыбом и смахивали на иглы дикобраза, причем щеголяли такой прической не только мужчины, но и женщины.

Чисто внешних отличий от презренной черни этим франтам показалось мало, и они сделали попытку выделиться также своей речью. В большой моде было подражание весьма специфическому английскому произношению, но, прежде всего, следовало удалить ненавистный звук «р», ибо именно с него начиналось проклятое слово «революция». Отсюда возглас восторга подобного фата при виде привлекательной женщины звучал следующим образом:

– Что за п'ек'асное тво'ение, я п'осто уми'аю от ст'асти!

Естественно, никто не мог затмить неотразимую хозяйку дома, которая одевалась по рисункам художника Карла Верне (1758-1836). Как писал в своих воспоминаниях композитор Даниэль-Франсуа Обер, «она несла с собой день и ночь – день для себя, ночь для других». Фригийский колпак был предан забвению, но мода еще не приняла окончательного решения по головным уборам. Однако надо же было чем-то прикрыть стриженые волосы, слишком напоминавшие о тюрьме Ла-Форс, и Тереза остановились на промежуточной мере – париках. Модница меняла их как перчатки, появляясь чуть ли не каждый день в «новых волосах» всех возможных цветов – белокурых, голубых, лиловых, черных как вороново крыло. Пресса в один голос порицала это ужасное поветрие – ведь парики изготавливались из волос людей, приговоренных к гильотине, их отрезали перед тем, как посадить жертву на тележку смерти.

Что касается туалетов, то мадам Тальен часто надевала трико телесного цвета и поверх лишь легкую тунику из прозрачной ткани с разрезами, позволявшими видеть до бедра во всей ее красе ногу, украшенную золотыми браслетами. Тереза выряжалась то под богиню мудрости Минерву, посадив себе на плечо сову, которая с перепугу от яркого света таращила круглые глаза и беспорядочно взмахивала крыльями. То она изображала Диану, богиню охоты в пятнистой шкуре, с одной обнаженной грудью и околососковым пространством, покрытым крошечными луговыми цветами. Еще смелее был образ предводительницы амазонок, когда обнажены были обе груди, кое-как прикрытые перевязью, на которой болтался колчан со стрелами. Образ весталки, жрицы древнеримской богини домашнего очага Весты, требовал длинных, иссиня-черных волос длиной до пояса. Являясь царицей Савской, Тереза украшала пальцы ног 6 перстнями с сапфирами, рук – 8 перстнями, нанизывала на руки 18 браслетов, а волосы поддерживала подвязкой, сплошь усыпанной рубинами.

– Хочу замаскировать следы от укусов крыс в тюрьме Ла-Форс, – как бы оправдывалась она, намекая на перенесенные в заключении мучения. Совсем нелишне было лишний раз напомнить окружающим о своих страданиях во времена террора. Тереза с удовольствием каждодневно наглядно убеждалась в том, что стала царицей моды, ее копировали, ей подражали женщины всех возрастов, рискуя собственным здоровьем и бросая вызов «муслиновой» болезни. Чтобы хоть как-то обезопасить отважных прелестниц, художники привлекли такие элементы античных туалетов как гиматии и паллы[17]17
  Гиматий – у древних греков верхняя одежда в виде прямоугольного куска ткани, наброшенного на хитон или пеплос; палла – древнеримское женское одеяние, квадратный или четырехугольный кусок ткани с вышивкой.


[Закрыть], которые под влиянием стиля классицизма превратились в легкие шали с орнаментальной каймой. Но самый замечательный комплимент Терезе происходил от великого знатока людей вообще и женщин в частности министра Талейрана:

– Невозможно быть более роскошно раздетой!

И в любом образе за ней плыло облачко пьянящего аромата цветов померанца.