Текст книги "Тонкая нить (сборник)"

Весна 2004

Я ему много чего наговорила в том единственном посланье. Почти месяц спустя нанесла визит. Сначала рассчитала номер квартиры по расположенью балкона. Потом услужливая программа сама начертила фасад дома с балконами, отметила его огонек на втором этаже, подписала номер подъезда и квартиры. Открыл обросший неандерталец в рваной дубленке, а уж шел март месяц. Правда, холодный. Балконная дверь нараспашку. Листы бумаги шевелятся повсюду. И опять у меня волосы зашевелились от дуновенья гения. Закрыл двери, входную и балконную. Снял дубленку, постелил на диван, мехом наружу. Золотое руно. Предложил сесть. И тут началась какая-то магнитная буря. Окна-двери распахивались, лампы гасли, компьютер сам собой включался и выключался. У меня заломило руки-ноги, зазвенело в ушах. Мы переглядывались, качали головами. Заговорить смогли через четверть часа, когда улеглось. Не столько о литературе, сколько о черных дырах и белых пятнах нашего сознанья. Нет, скорее Божьего мирозданья. Одна такая дыра перед нами только что разверзлась. Расстались большими друзьями.

Расстались большими друзьями. Проводил ее до дверей. Окинул придирчивым взором свое неряшливое жилище и задумался. О том, что ветер в поле и на дворе весна.

Проклятье! бунт на корабле! Программа дурит, подопечные проявляют наказуемую инициативу. Тут меня еще услали в длительную командировку. Куда? военная тайна. Уезжал – начинали рыть котлован почти что между нашими домами. Земля здесь очень и очень ценится. Из осторожности поставил запрет на свой двор. Обвел его вручную на мониторе и записал на пароль «vamp». Вернулся в апреле. Элитная башня уж пошла расти. Сейчас это быстро делается. Будет развернута единственным подъездом к моему заговоренному, застолбленному пространству. На высоком цоколе – холст с телефоном: продажа квартир в строящемся доме. Вето нарушено. Чтоб пораньше привлечь инвесторов, расстарались вовсю. На заповедной территории появились и скамейки с гнутыми спинками, и чугунные решетки, и дизайнистые фонари. Сердце, мой пламенный мотор – оно дрогнуло. Послал на сайт Жени Щебетовой свою заявку и стал ждать приглашенья.

На мой сайт пришло странное сообщенье. Отвесил уродливый поклон кто-то, у кого шея не гнется: «Молодая леди, вряд ли Вам комфортно в обществе старика и изгоя. Отдохните взглядом на нормальном человеке». Прислал свое изображенье – делает зарядку с гантелями и подписался: Артем. Мог бы с таким же успехом подписаться – кретин. Я не ответила, но сохранила посланье для курьеза. Изгой меня к себе, конечно, не пускает – ведь он не знает, что я знаю. Но у меня уж был, затащила силком. Пил чай. Отогрелся, никак не мог встать и уйти. Вернуться к обычаям предков – жутко и сладко. Кому другому, а ему это удается. Как мне подпевать церковному хору.

Аллах меня покарает за нарушенье зарока. У меня новый российский паспорт – без национальности. Я жадно читал по-русски, приехав юношей в Москву. Хорошо было тогда повторять – пепел Клааса стучит в мое сердце. Теперь пепел отца стучит в мое сердце. Проклинаю себя, когда думаю на русском. Пусть эта женщина идет своей дорогой. Пусть Аллах отведет от нее опасность. Мой путь – путь смертника.

Опасность, подстерегающая графомана – потеря адекватности. Покуда я творил виртуальную реальность, живая отдалялась от меня, как земля за кормой отчалившегося корабля. Эта очень живая женщина, живее некуда – повзрослевшая Алиса – влетела в мой зачарованный мир, как птица в окно. Птица в окно – к беде. Твоя же речь ласкает слух, твое легко прикосновенье.

Вадима возле соседнего подъезда больше не встречала, ни одного, ни вдвоем. Его продолжает стремить тот же вихрь. Сколько клеток на доске он еще прошел – не следила. Никто не пытается рассказать мне сплетен о нем. Все поставлено на поток. Любая женщина в фирме может с таким же основаньем сообщать новости о Вадиме любой другой. К нам берут только молодых и красивых. Нет никакого смысла обойти кого-то вниманьем. Произошло обесцениванье идеи. Я разорвала круг и вышла вон без каких-либо заявлений, не читая морали остальному человечеству. Удалилась по-английски. Не согласна с положеньем вещей. Не участвую. Не играю.

Как переменчив облик этой женщины. Пробовал описать его и не смог. Чтоб в молодом лице средь беспечного веселья порой проступало столько затаенного страданья… Тогда предстает очам нечто вроде портрета Настасьи Филипповны. Решимость пополам с обреченностью. Глаза пленной черкешенки. Сказал ей – засмеялась. В ней осьмушка черкесской крови. Попал. Больше ни на дюйм не продвинулся. Мету, скребу, латаю пуловер, какой почище. Перегнулся через перила балкона, вдыхаю запах лопающихся почек. Стараюсь разглядеть на этаж выше чистые стекла отдаленной пятьдесят второй квартиры. Одна моя надежда вон там, в ее окне. Светла ее одежда – она придет ко мне.

Этот человек живет переводами. В советское время строка перевода стоила дороже авторской строки. Важнее было другое – экологическая ниша. В переводах можно было надолго затаиться.

Ну да. Пока я с Байроном курил, пока я пил с Эдгаром По, советское время пронеслось, не снеся мне головы. Я оказался один на один с безопасной нищетой и взял слово. Поздновато, но что поделаешь. Весна запоздала и свобода запоздала.

Отцу шел шестьдесят второй год, он стоял на пороге дома. Не знаю, успели ли братья послать жертву за него, прежде чем попали в зачистку. Долг остался на мне. За три года на моем счету ни одного взрыва. Оставлял пакеты возле отделений милиции и военкоматов. Безрезультатно. Даже по радио не сообщают о находке. Забирают и перепродают. Торговлю смертью враг ведет с тех пор, как длится газават. Я стал подписывать по-чеченски свои работы: «Аллах акбар!». Пусть враг дважды возьмет плату – на третий раз настигнет расплата. Сумеем достать деньги и оружье. Клинок возьмет клинок, ружье возьмет ружье.

Сказала, что знаю о его занятьях и не выдам. Быстро, однако ж, все вернулось на сто с лишним лет назад, когда прадед мой, начитавшись Лермонтова, послал украсть мою прабабку. Давно ли студент Руслан просил лишнего билетика на «Мастера и Маргариту». Теперь рыщет в поисках жертвы за погибших. Пес будет жертвой басурмана! Ему годятся только мужчины, взявшиеся за оружье. Призывники, милиционеры. Хорошо еще – у него узкий профиль. И слава Богу – ничего не выходит. Цивилизовался, утратил разбойничью сноровку. Стою у обедни на Соколе. Христос воскрес! Сорок дён все Христос воскрес, и душа вскидывается с этим возгласом. Вечером у Георгия Алексеича на балконе. Самая обжитая и наименее захламленная часть его квартиры. Чисто выбритый, с заштопанными локтями, читает мне по памяти алексей-толстовского «Иоанна Дамаскина». Апрельский воздух повис промеж домов, сообщая пространству непривычную глубину. Мои подошвы облеплены коричневыми клейкими чешуйками. Хозяин не разрешил разуться. Молодые листья, свернутые в зеленые комочки, держатся возле веток. Хмурится, ждем дождя. Тогда весна сделает следующий шаг. Пока – на том спасибо. Мы умиротворены и тихи. А поблизости оскорбленная насильем гордость горца жаждет отмщенья.

Эта божья коровка недооценивает террориста. Абрек обнаглел. По умолчанью отправляю его взрывные устройства в корзину. Однажды верну и устрою потеху. Взорву на фиг доставший меня сорок девятый дом. Иной раз вывожу какую-нибудь Русланову бомбу на рабочий стол. Программа переводит сумрачную надпись – Ты трудишься впустую, абрек. Поторчи еще на этом свете, я разрешаю. Но человеческой жизни – семьи, детей – у тебя никогда не будет.

Ну а ты-то, Артем Балабанов, спрашиваю тебя я, автор, что ты родишь? что родит твоя жена, если она у тебя будет? жабу? и назвали жабу Иваном?

Очень может быть, я сам никого не рожу. Силен до всемогущества – уж на моих детях природа отдохнет так отдохнет. Просматриваю окна – семейный компот любого состава вызывает омерзенье. Квартира пятьдесят седьмая. Тринадцатилетний подросток в наушниках. Рожа дебильная. Сын безмужней больничной санитарки. На работе она не пьет, держится. Дорывается вечерами и в выходные. Настойки – пустырник, валерьянку и что придется. Этот ублюдок по возрасту мог бы быть моим сыном. Иди гуляй, недоумок. Дай матери спокойно выпить. Перемещаю щенка на выход из подъезда. Там его перехватывает чокнутая Евгения Щебетова.

Забрала Витю к себе, накормила супом. У меня он учился год, потом ушла из школы в фирму. Талантлив – оторопь берет. Какого тут отца гены? Взглянул на шпионскую программу. Сказал – большое сокровище. Состряпано где-то в оборонке, первоначально с разведывательными целями. Но, в зависимости от конкретного примененья, может перестроиться на коррекцию ситуаций, расшитие пробок на дорогах и прочее, и прочее. Компьютер умница. Если от него обычно этого требуют, он это и предлагает. Витька сочинил рок-гимн компьютерной эре. Тут же исполнил под электронный аккомпанемент.

Ну вот, связался черт с младенцем. С Женькиной квартирой, как и с той, графомановой, куда она ходит – ничего не могу поделать. Не женщина, а символ гражданского неповиновенья. Пытаюсь выдворить Витьку – никак. Компьютер забелил эту функцию. Предупредил: информация может быть утеряна. Нажмите любую клавишу. Нажал. Он долго дергал взад-вперед строку загрузки. Наконец успокоился. Я направил Женьке ноту по дипломатическим каналам. Ответа не воспоследовало.

Пришло сообщенье от того самого Артема с гантелями. Похоже на посланье майора Ковалева штаб-офицерше Подточиной. Не вдруг поняла. У Вас в компьютере, мисс, находится нечто Вам не принадлежащее. Извольте стереть, не то Вас ждут большие неприятности в личной и семейной жизни. Которой у меня нет. Наверное, программа как-то через интернет от него утекла. Что с возу упало, то пропало. На всякий пожарный перекину-ка все к Георгию Алексеичу. А то этот придет ко мне компьютер крушить.

Моя мать работает санитаркой в больнице на улице маршала Рыбалко. Это недалеко. Ей сорок восемь. Зовут Зинаида Кеворшевна. Дед родился в двадцать четвертом, его обозвали Кеворш – сокращенное Климент Ефремыч Ворошилов. Вранье, что мать пьет одни настойки. Разбавляет медицинский спирт водой из-под крана, а валерьянку или там что добавляет для букета. У меня есть компьютер, сам собрал. Материнскую плату отдал Виталик, когда менял свой. Я неплохо шарю, мне парни оставляют ненужные детали. В нашей физматшколе ребята со всей Москвы. Консультирую по телефону, какой ремень перевернуть и что должно замигать. Сам живу в пяти минутах ходьбы от школы. Директор меня заприметил, когда мать у него в кабинете убиралась. Включил мне какие-то тесты поиграться. Поглядел-поглядел и велел к ним переходить. Вчера я выпросил у Евгении Леонидовны ее крутую программу. Сразу въехал и кой-чего от себя добавил. Теперь слежу за тем типом, Артемом. Такой фашист – зла не хватает. Я было хотел заблокировать тут в доме взрывные устройства одного начинающего террориста – баланс не сходится. Артем захапал. Уж я его. Пока что поставил защиту на наш дом.

Лето 2004

Против меня работают. Каждый вечер прячу диск с последней версией программы на антресоли. В компьютере ее ровно кто съедает. Женька и тот, сопливый – кто из них ас? в ком я ошибался? У них, похоже, своя модификация. Хотел запортить – у самого все исчезло. Храню три копии. Сопляк заслал неизвестный вирус, против которого Кашперский с зонтиком не тянет. Всё перезагружал. Между нашими домами развернулась полномасштабная компьютерная война. Приходится признать – щенок ас, а Евгения валькирия. Не ожидал.

Моя война только начинается. Аллах ведает, сколько жертв нужно послать вослед каждому убитому чеченцу. В семье трое неотмщенных. Сколько в роду – не знаю. Вижу женщин в черных платках и мальчиков с повязками смертников. Не ищите следов жизни на Марсе. Красная планета – планета крови. Идет отравленное городское лето. У меня перед глазами зеленые горы. На лбу зеленая повязка. Впереди смерть.

Я не сдам без боя своего могущества женщине и под ростку-дегенерату. Жребий брошен. Возвращаю из корзины четыре взрывных устройства. Размещаю по четырем подъездам сорок девятого дома. Даю команду и закрываю глаза. Открываю – дом стоит, программа накрылась. И две копии тоже. Уцелела одна, запрятанная в массивную чугунную утятницу. Намек понял. Приволок сейф. Откуда – не скажу. В сейфе пока все цело. Начал слежку за семнадцатой квартирой уцелевшего дома. Там парень косит от армии. Зовут Антоном. Даже мать не знает, где он, на случай, если ее крепко прижмут. Звонит матери только с чужих телефонов. Раньше у нее не было определителя номера, но он боится на этом проколоться.

Звоню матери только с чужих телефонов. Она мне зачитывает текст повесток, всё кудрявей и кудрявей. Вовка объявится осенью – будем косить вдвоем. Нигде не числимся, зарабатываем установкой компьютеров. Так и дотянем до непризывного возраста. Квартиру сняли удачно. Кругом вода. Купайся – не хочу. Можно пойти от дома по бульвару, а можно перпендикулярно к нему. Все равно придешь к воде. Перед Карамышевским шлюзом стоят баржи с песком. Скрипят лебедки, брякают якорные цепи. Юнги в тельняшках перекликаются с берегом. Один пошел на веслах встречать товарища из магазина. Плавают саженками, загорают посреди мазутной гари. Уплыть с ними хоть по Оке куда-нибудь в Алексин. Пока что нырял с баржи. Пил из родника под тополем. Тот шуршал подсохшими листьями. Сидел сначала на его выпирающих из земли корнях. После, отсидевши задницу, лежал на одуванчиках. Их белый сок разрисовал мне ноги черным узором. Пришел домой – Вовка приехал, раньше, чем обещался. Плохо спал первую ночь. Спрашивал: ты ничего не замечаешь? мне кажется, за нами следят. Хватит, говорю, гнать. Ты, кореш, фуйню порешь. Нет, Антон… у меня предчувствие… И все ворочается. Встали поздно, поехали в Серебряный бор на пляж. Сошли с двадцатого троллейбуса на ближнем кругу. Это только двадцать первый до дальнего круга ходит, но редко. Сошли, значит. Возле военкомата танк стоит с вынутым мотором. На девятое мая сюда походную кухню привозили. Раздавали всем пшенную кашу с тушенкой в солдатских мисках. На стенде путь маршала Жукова – отсюда, из Серебряного бора, и до Берлина. Он к своей армии ополченье пристегнул и обучил жесткой наукой. Справа видны быки разбомбленного в те дни моста. Вдали, за Филевской поймой, как на ладони, высоко поднят университет, отвергший нашу с Вов кой любовь. Стараюсь туда не глядеть. Заливаю Вовке со слов деда, как подоспели в последнюю минуту к Москве сибирские части. Как проехали от вокзала на метро до Сокола, вышли – и пешком, в белых полушубках, на Химки. Рослые, мало запуганные вдали от Кремля. Немцы мост держали под обстрелом – мы по неокрепшему льду. Никак не должен был выдержать, а выдержал. Сибиряки морозцу за пазухой прихватили. Идет промеж нас мороз в белом полушубке, трещит по замерзшей воде, играет жаркой силушкой – поберегись! На рассвете объявились у врага под носом – не ждали? Там теперь ежи – последние рубежи. Мороз по коже дерет – до чего близко. Не к месту скажу тебе, Вовка. Чтоб чеченскую войну выиграть, придется их всех уничтожить, женщин и детей, а потом пустить себе пулю в лоб. С ними все ясно. Они не покорятся. Вовка слушает одним ухом, а сам все свое: следят за нами… Хотел кому-то по мобильному позвонить и не стал. Такое, говорит, ощущенье, что сейчас бабахнут в меня, как в генерала Дудаева. Пошли, говорит, скорей… а сзади мент уж взял под козырек. Предъявите документы. У Вовки нервы не выдержали – он рванул когти. Откуда-то сбоку двое в камуфляже с красными повязками хвать его. А меня уж держит мент – крепко держит. Вовка шепчет: бросай мобильник. Лопух, они и без выясненья личности на поезд в Чечню сажают. Там без имени продадут, и концы в воду. Им каждый косила убыток. Раньше за тысячу долларов откупались, теперь, в войну – за три. Всё готовы на фиг толкнуть, и оружье, и людей. Выбросил Вовка свой мобильник. Только один камуфляжник, с дубинкой – вернулся, подобрал. Тот лежал в траве, играл: там тарам тарара, там тарам тара. Я на своем номера стираю, а они опять вылазят. Даже больше оказалось, чем я писал. Собственный мой номер, материн, Вовкин, наши с ним фамилии. Привели нас, посадили. Из мобильников всю информацию выпотрошили, занесли в компьютер. Тот начал поиск. Нас идентифицировали как крутых косил. Мобильников не отдали. Приклеили к ним бирочку, будто дело нам шьют. Мой предательский мобильник подмигивал со стола, и это чувство слежки, что весь день доставало Вовку, передалось мне. Нас посадили с разными ментами по разным машинам. Отправили из Хорошевского межмуниципального военкомата – меня в Перовский, Вовку в Тимирязевский. Разговорчивый мент сказал – штрафбат в горячей точке нам обеспечен. Я человек неосторожный и невнимательный. Такие с войны не возвращаются. То есть возвращаются спецгрузом в черном тюльпане. Вспомнил завербованного Фанфана-тюльпана, улыбнулся. Простился со своей короткой молодой свободой. Помахал старому тополю при съезде с моста и белоснежным голубям в небе. Написал менту на руке телефон матери на случай, если в Перовском военкомате не дадут позвонить. Здесь не разрешили. Почувствовал – больше за мной никто не следит. Что должно было случиться, случилось.

А вот и нет. То ли еще будет. Осуществив тонкую наводку при задержании и идентификации косил, я вывел ярлык семнадцатой квартиры на рабочий стол. Она пустовала недолго. Вечером пришла девчонка с рюкзачком – у ней был ключ. Полезла в компьютер искать сообщений. Нашла – привет, Наташа. Вовка приехал, мы пошли на пляж. На дверные и телефонные звонки не отвечай. Наташа прочла инструкцию и перешла к действиям. Полезла в холодильник, нарыла немного пельменей, сварила. Положила в сгущающейся темноте темноволосый стриженый затылок на диванный валик. Заснула, не зажигая света, не вымыв посуды, не разобравши рюкзачка. Три дня жила, не отвечая на звонки, которых было довольно много. Варила макароны, посыпала тертым сыром. После напечатала рядом с посланьем Антона: мальчики, вы поросята. Заперла квартиру и пошла. Я прекратил за ней слежку. У меня дела поважней.

Взрывные устройства я носил ко всем военкоматам – ничего не выходило. Вдруг сразу две удачи: в Перовском и в Тимирязевском. Они только что набрали большие партии призывников. Не стали ждать осени. По телевиденью показали эти кадры. Стоит шеренга обритых парней, и тут взрыв. На моем счету четверо в Перовском военкомате и двое в Тимирязевском. Я сделал шесть зарубок на рукоятке ножа.

А я вел на дисплее обе машины с косилами, сев на мобильники ментов. После по мере необходимости привязывался к офицерским. Когда пришел черед, достал из корзины две бомбы Руслана Золоева. В нужный момент снял блокировку. Направил энергию взрыва по блату на косил из сорок девятого дома, вытянувших шеи в строю. В Тимирязевсом военкомате вышел почти что точечный удар. В Перовском, на пару минут раньше – слегка размытый. Первый блин комом. Послал на сайт Антона сообщенье для смуглой Наташи: поросятки взлетели. Она появилась в конце недели. Обнаружила посланье, не врубилась. Покачала головой, овальной, как яичко. Пожила еще два дня. Трубку уж поднимала, и к концу второго дня узнала о гибели ребят. Взяла со стола фотографию – свою с Антоном – и ушла насовсем. Скоро семнадцатая квартира дождалась хозяина, вернувшегося из-за границы Глеба Доглядова. Вернулся под мой догляд. Беру это на себя. Сейчас на мониторе его движущееся изображенье. Даже так, по грудь, видно, что высокого роста. Борода не подстрижена приличным образом. Взгляд сперва будто издалека, потом быстрая улыбка приходит, как заря в бухту. Удачный экземпляр. Так и хочется пустить в расход.

Не был в России пять лет. Путин сменил Ельцина. Москва стала беспутно хороша. Нежно окрашены, по вечерам подсвечены с пониманьем дела отреставрированные зданья. Строительно-архитектурный бум не стихает. У нас во дворе выросло что-то довольно безобразное. Растет и с другого бока. Занятно глядеть, как поставят несущий каркас и начнут внешнюю кирпичную закладку. По ночам горит свет, идет работа, и одинокие, далеко слышные голоса перекликаются: Петро! Павло! Торчат дома с дорогими квартирами – не то неприступный утес, не то буддийский храм. Мансарды с окнами хороши, башенки с конусными крышами довольно смешны. Как в игрушечном деревянном строителе, оставшемся со времен отцова детства – ящик с задвижной крышкой, внутри воротца и треугольные фронтоны. Возле Сокола заканчивают сталинский высотный дом. Сижу за столом, набрасываю эскизы такой Москвы, какой бы мне хотелось. Живая Москва, нахально растущая и крепнущая, заглядывает мне в окна. Так упорно смотрит, что чувствую взгляд на своем затылке. И кто-то словно пытается водить моей рукой по бумаге. Когда попробовал сделать всё это в компьютере, на дисплее появилось вообще не то. Вышло аляповатое и наглое. Убрал, а записки тех молодых ребят, что бесследно исчезли, оставил.

Мы с Павлом работали ще на храме Христа Спасителя. Там сошлись якийсь две мафии за подряд биться. Одна найняла строителей с России, друга с Украины. Паны дерутся – у холопов чубы трясутся. Как наших восьмерых хохлов с лесов поскидали, мы ушли. А и здесь щось неладно. Стоим смену – мов голос чуем: прыгай, прыгай. Павло в столовой борща не доедал. У середу упал вниз. Ангел подхватил – угодил в сетку, через яку песок просеивали. Хожу до Павла в больницу, работаю только со страховкой. Пристегивать-отстегивать времени нема, но що зробишь.

Петр и Павел час убавил. На этих двоих хохлах моя программа осваивает новую область, психотропную. Однажды я уже спонтанно внушил Женьке, чтоб не ходила к ближайшей остановке. Напрасно. Надо было тогда рвануть нафиг этот пакет вместе с ней. Не было бы всей последующей байды. Теперь внушаю страх Петру и Павлу. Посмотрим, уйдут эти апостолы отсюда или нет. Архитектор Доглядов у меня станет создавать в компьютере проекты бомбоубежищ и тюрем. Он тоже слегка присел в начале восьмидесятых. Вот и пусть потрудится.

Я придумывал на дисплее воздушное и легкое, как мост вздохов. Вижу – вырисовывается тюрьма с решетками. Ассоциация – через мост вздохов водили узников. Но чтоб компьютер сработал так, на случайных связях в мозгу, это что-то новое. Пробовал тюрьму удалить – она прорисовывалась всё детальней. Каменщик, каменщик в фартуке белом, что ты там строишь, кому? Неужто нам снова светит?