Текст книги "Пара, в которой трое"

Мы жили в центре Женевы; выходишь из отеля, и сразу – Женевское озеро. Все так удачно складывалось: и гостиница рядом с катком, и время есть погулять, и наши друзья семья Калугиных, работающие в Швейцарии, жили рядом. Но все эти красоты и преимущества поблекли сразу когда утром в день соревнований я еще раз попробовал конек – и расстроился окончательно.

Я вышел на старт, подбирая под себя ногу. Наташа шепчет: «Нормально, нормально…» Первое мгновение, первые такты, она сзади ложится мне на спину, а я вместе с ней должен на одной ноге сделать большую дугу. Я пытаюсь повернуть ногу по кривой, а она у меня выворачивается вовнутрь. Дуга диаметром в двадцать пять – тридцать метров, я потом по видеозаписи видел, какой зигзаг я нарисовал на льду. Теперь смешно, а тогда! Нога заметно дергается. Мне сказали: ты так волновался, что у тебя нога дрожала. Но я не волновался, я боролся с коньком. Во время выступления только одна мысль присутствовала: как можно меньше наступать на «неуправляемую» ногу. В начале проката я еще помнил разработанный перед стартом план: здесь можно подольше на этой ноге, здесь на двух, здесь недолго… и так далее, но уже к середине он из головы вылетел.

Первая мысль после победы: «Теперь она не единственная, мы выиграли чемпионат второй раз». Но победили мы пять к четырем, то есть с преимуществом в один судейский голос – меня это потрясло. Я не забыл Днепропетровск, когда на табло стояли шестерки, а мы проиграли. Узнал я о таком нашем «преимуществе» вечером, когда раздали протоколы. «Когда, – подумал я, – когда же они, наконец, все успокоятся? Когда же окончательно решат, кто сильнее?»

После чемпионата мы отправились в турне и все время дрожали: вдруг у Наташки выскочит колено. Оно-таки и выскочило, но в последнем городе тура. Я показал организаторам, что все, мы больше выступать не будем, два танца уже прокатали. Поехали к выходу, а она говорит: «Встало колено» – и мы еще один прокатали.

Накануне следующего сезона 1986–87 годов то ли настроение было плохое, то ли опять с девочками поругался, но вновь записал в дневнике, что ожидаю трудный сезон, и, увы, не ошибся.

Наташа. На чемпионате Европы я чувствовала себя немного скованной, несвободной. Хотя, может, на соревнованиях так и надо – чтобы эмоции не захлестнули, но в Женеве я решила ни в чем не сдерживать себя.

На разминке перед стартом скованность до конца еще не исчезла. Я начала кататься одна. Я проезжала мимо трибун и выглядывала зрителей: где свои, где чужие. Своим кивала. На соперников не смотрела. Нельзя. Не они меня, а я их должна интересовать. Я проносилась мимо трибун, но хорошо видела Джуди Блумберг, американку, с которой мы прежде соревновались, но, несмотря на соперничество, она относилась к нам очень хорошо. Блумберг приехала на чемпионат телекомментатором. Джуди хорошая девочка, и в туре мы с ней дружили. Я заметила Володю Котина, наверное, оттого, что теперь он, после ухода из спорта Игоря, жил в одной комнате с Андреем. На места советских туристов я старалась не смотреть, а вдруг там плакат: «Марина, Сережа – чемпионы». Хорошо запомнила американского арбитра, она всегда нас ставила вторыми. Глядя, как я пролетаю мимо, она даже очки подняла. Представляю, какой у меня был решительный вид.

На жеребьевку мы ни разу не ездили, жалко было отнимать это время у тренировок, а они совпадали. Не ездила и Татьяна Анатольевна. Тренеру, как и судьям, запрещено принимать в жеребьевке участие. Остальные, кто в зале, могут тащить стартовый номер за нас.

Катались мы сразу после Климовой и Пономаренко.

У нас принято было считать, что Дину всегда подкладывали нужный номер. Но, может быть, нашим тренерам просто хотелось так думать. Стартовый номер – это счастливая или несчастливая звезда: судьям трудно решиться сразу дать высокие баллы, поднимать их к концу психологически легче. В оригинальном танце Климова и Пономаренко катались последними и получили две шестерки. Мы высший балл в тот день не получили, хотя у нас произошел только один сбой, а у них два. Я понимала, что нас хотят поменять, что мы с Андреем всем надоели. Торвилл и Дин для большинства судей были своими людьми из западного мира, а мы чужие.

На чемпионате мира мы всегда выступали хорошо, но не более того. Обычно самый высокий эмоциональный всплеск приходится или на турнир Les Nouvelles de Moscou, или на чемпионат Союза. А тут в Женеве прошло последнее выступление, а я никак не могла отойти. Только через неделю после чемпионата я почувствовала, что меня начало отпускать, что становлюсь нормальным человеком. Но я еще долго приходила в себя, с каждым днем мне как будто дышалось все глубже и глубже. Только на майские праздники, спустя месяц с того победного вечера, сидя дома после операции мениска, я наконец окончательно ощутила – меня отпустило до конца.

Я очень трезво катаюсь. Все говорят: «Эмоции какие!» А они давно отрепетированы, иногда добавляешь что-то, но делаешь это сознательно. Во мне навсегда сохранились детские впечатления: я падала после прыжка, и никого из судей не волновали мои эмоции, поэтому мне пришлось научиться управлять своими чувствами.

Конечно, соревнования фигуристов проходят как концерт. Последний номер – забойный. И катаешься по-другому, когда ты завершаешь турнир.

После того как мы встали из финальной позы, я не отправилась с Андреем цветы собирать, а подъехала к Татьяне Анатольевне. Она явно была не в себе. Тарасова понимала, что происходит, и, наверное, помнила, как после года чемпионства сменили на пьедестале Моисееву и Миненкова. Малейшая наша ошибка могла перечеркнуть наше лидерство в танцах. Когда мы откатались, она еле стояла, держалась за борт и плакала. Последние силы ее покинули.

Я постояла рядом с ней и уже потом отправилась за букетами. Их набросали на лед множество. Собрала цветы, вновь подъехала к Татьяне Анатольевне, спросила: «Мы выиграли?» Я считать сумму мест не умела, а она знала, как это быстро сделать, и ответила: «Конечно!» – таким тоном, будто по-другому и быть не могло.

В раздевалку пришла Наталья Ильинична Дубова, поздравила меня. После первенства Европы она не захотела этого сделать, и тогда меня поздравила Марина. Теперь я ее не услышала. Она капризно отказывалась собирать платья и демонстративно говорила, что в турне не поедет. Возможно, ребята слишком себя внутренне подогрели, а может, их утвердили в мысли, что на этот раз высший титул за ними, и они не справились.

За день до соревнований в произвольной программе я спросила вечером у Татьяны Анатольевны, будут ли нас ставить на первое место. Видно было, как ей неприятен этот вопрос. Я и сама понимала, кто побеждает в работе с судьями, и, чтобы справиться со своим предстартовым волнением, решила: неприятное пропущу мимо ушей, а приятное запомню. Она ответила: «Как будете кататься, так вас и поставят. Поднимете зал – никакой гадости вам сделать не смогут». Я услышала то, что хотела. Я для себя именно так и решила, но искала подтверждение своему настрою. Если бы Тарасова сказала: «Катайте программу чисто и будете первыми», – я бы ей не поверила. Наверное, именно эти слова услышали Марина и Сережа. Им, похоже, долго твердили: «Бестемьянова и Букин – плохие фигуристы, а вы как раз то, что надо». Но так действовать нельзя. Надо настраиваться на сильных противников. У меня есть собственный опыт: я раз под таким углом посмотрела на Торвилл и Дина и не смогла кататься. Хорошо, что подобное случилось на тренировке перед чемпионатом мира. К соревнованиям я собралась. Но ту тренировку запомнила на всю жизнь.

Нельзя своих основных соперников искусственно принижать – сразу сгоришь.

В турне нас принимали хорошо, но я берегла ногу, боялась. В предпоследний вечер решила потанцевать на приеме, на паркете, и мениск полетел снова. При одной только мысли, что завтра я прилечу в Москву и вместо того, чтобы побыть несколько дней с мужем, сразу с самолета попаду в больницу, я чуть не умерла. Андрюша пытался вставить мне сустав, но не знал как. Я стала вспоминать, что один раз в польке я сделала какое-то движение и сустав вошел на место. Я принялась танцевать на полу польку. Больно, когда выпадает сустав, но, когда он становится на место, боль исчезает. Полагалось расслабиться и танцевать, но забыться я не могла – не знаю как, наверное, силой воли заставила сустав встать на место.

На следующий день я поклонилась. И опять! Мениск вылетел на поклоне, а нам полагалось еще танцевать «Цыганку». Спасла опять «Элиза». Андрюша махнул рукой, музыку поменяли. Я опять забылась, решила и «Цыганочку» станцевать, но вовремя опомнилась. Вернулась в Москву считая себя абсолютно здоровой. Позвонила Сергею Павловичу Миронову, а он: «Приходи, если решилась». Мне стало страшно, но я сказала: «Решилась».

После чемпионата я сказала Татьяне Анатольевне, что Андрей абсолютный чемпион в своем настрое на победу. Он не сомневался в успехе ни на секунду в отличие от меня. Летом, когда программа только-только сделана, когда прокатов и десяти не наберется, он может сказать: «Барахло, с этим мы проиграем». За неделю до московского турнира он ходит весь в сомнениях. Но когда выйдет на старт – абсолютно уверен в себе. Я еще могу поразмышлять – что будет, если мы проиграем, но он не позволяет себе думать о подобном. Он должен выиграть, иначе жить не сможет, а я смогу.

«Кабаре» (сезон 1986–1987 гг.)

Наташа. Весь тур мы искали с Андреем музыку для следующей программы, не пропуская ни одного магазина грампластинок. Я не переставая думала о будущем произвольном танце. Андрюше в Морзине я рассказывала: «Мне бы хотелось показать в программе, как артист выходит на сцену, где у него одна жизнь, потом уходит за кулисы, а там совсем другая, и все же эти жизни переплетаются». Я придумывала историю про пару, которая идет приплясывая по улице и вдруг попадает на бал, где все вокруг в старинных платьях танцуют вальс. Но они сбегают с бала и вновь возвращаются на улицу… Честно говоря, по музыке получалась полная чушь: рок, вальс, снова рок. Но я уже не могла думать о программе иначе, чем о сюжетном действии.

Мы искали и искали, перелопачивая старые и новые записи, пластинки. По нашему общему мнению, программу следовало построить на современных мелодиях, но не впадая в крайности вроде хеви-метал. В конце концов, мы в нем ничего не понимали…

Мы понимали, как, возможно, понимали и судьи, что пришла пора поменять образ. «Кармен», потом Рахманинов, и там и там – трагедия, страсти, а ведь мы начинали с Чаплина! Мы, дураки, не спорили, а полагалось спорить. Ошибка могла повториться.

Меняться – так меняться во всем. Даже прическу я изменила, сделала короткую стрижку.

Следующий чемпионат пройдет в США, значит, мелодия должна быть американскому зрителю понятна и близка. Мы собрали у себя коллекцию пластинок чуть ли не всех бродвейских шоу, а так как Лайза Минелли вызывает у меня особые чувства, то были закуплены и все диски Минелли, в том числе «Кабаре». Кстати, чарльстон из этого мюзикла уже использовался Тарасовой в показательном выступлении Моисеевой и Миненкова.

Пока я лежала в больнице, Татьяна Анатольевна с Андреем погрузились в это кошмарное количество дисков. Через неделю Андрей мне объявил, какая музыка выбрана для нового произвольного танца. Я сразу поняла – она наша. Единственное, что меня волновало, как из «Кабаре» выберут четыре минуты. На пластинках все фрагменты с голосом, а музыкальное сопровождение с пением танцоры не имеют права использовать в соревнованиях. Найти же нужный отрывок из оркестровой части нелегко. Прежде мы никогда не ходили на запись музыки для программы. Лишь раз я присутствовала при работе над аранжировкой для нас концерта Рахманинова. Тогда Андрея со мной не было. Зато теперь он занимался музыкой. В результате набралось так много хороших мелодий, что пришлось со слезами выбрасывать больше половины из десятиминутной записи.

Татьяне Анатольевне не понравилась Андрюшина компоновка, и она отдала переделывать запись звукорежиссеру Мише Белоусову которому очень доверяла. В те годы Миша принимал участие чуть ли не в каждой ее программе.

Когда под эту музыку мы начали делать первые шаги, я отметила, что нашему уху она совершенно непривычна. Хотя запись сокращали уже в моем присутствии, оставшиеся части все равно ощущались куцыми. Казалось, лучшее исчезло, только начинается красивая мелодия, как сразу же и обрывается. Но зато как долго тянулись эти «куцые части», когда мы катали программу полностью и здорово уставали.

Андрей. Теперь уже традиционно после первенства мира мы отправились в турне. Чемпионат проходил в Женеве, следовательно, тур покатился по Европе. Насколько я помню, у Татьяны Анатольевны уже родилась идея, какой должна быть программа будущего года. По-моему, она задумала сделать оперетту, такого мы еще никогда не пробовали. Даже название у программы имелось – «Жизнь Парижа», а танец включал в себя канкан. Тарасова дала послушать выбранную музыку Лоуренсу Деми и Рудольфу Кучере. «Танцевальные начальники» ей сказали: «Таня, это не та музыка, которая подошла бы Бестемьяновой и Букину». После «Кармен» и «Рапсодии» они, вероятно, не хотели устраивать нам борьбу на территории Климовой и Пономаренко. Программа на мелодии популярных оперетт была у них самая лучшая.

Татьяна Анатольевна в конце сезона не выдержала, слегла. А музыка для нас так и не нашлась. В Лондоне, куда завернул тур, мы услышали новый модный мюзикл «42-я стрит», в нем демонстрировались красивые степы, чечетка. И Наташе, и мне понравилась его музыка. Начали искать пластинку, ходили по магазинам. Только что диски стояли. «Ах, их уже нет, приходите завтра, закажем специально для вас». Но ждать мы не могли. Как-то в одном из магазинов я увидел диск со знаменитым мюзиклом «Кабаре» и предложил Наташе взять пластинку – на всякий случай. Фильм «Кабаре» мы смотрели, и на меня он произвел сильное впечатление.

Наконец мы в Москве, Татьяна Анатольевна болеет. Наташа легла в больницу оперировать колено. Пришел я домой к Тарасовой: «Татьяна Анатольевна, вот пластинки, которые мы купили». Она в трансе: «Включай проигрыватель, садись, послушаем, поговорим». Я поставил какую-то пластинку, музыка играет, мы разговариваем. Рассуждаем о новой программе, какая она могла бы быть, и Татьяна Анатольевна спрашивает: «Ну а сам ты что предлагаешь?» А я успел дома послушать «Кабаре», мне музыка приглянулась, и я отвечаю: «Послушайте, что я приготовил!»

Я включил звук полностью, на всю мощность проигрывателя – аппаратура в кабинете Владимира Всеволодовича, а Татьяна Анатольевна лежит в спальне. Вдруг я слышу оттуда крик, перекрывший десятки ватт двух колонок: «Это то, что надо!»

Татьяна Анатольевна сразу загорелась. Голова у нее моментально перестала болеть, сердце тут же стало стучать ритмично, давление опустилось до нормального уровня, правда, до ее собственного, которое в полтора раза выше обычного. Она сразу отправилась к телефону звонить, искать возможности обработать музыку. На следующий день уже направлялось письмо Спорткомитета в адрес фирмы «Мелодия», короче, дело завертелось.

Навестили мы Наташу в больнице, сказали ей, что предстоит делать к следующему сезону, а она: «Ой, я не знаю, ой, я не знаю». Но «нет» она не сказала. Мы отправились с Татьяной Анатольевной на запись музыки. В прошлом году она занималась компоновкой с Владимиром Всеволодовичем и Наташей, я отсутствовал, зато на этот раз Татьяна Анатольевна привела меня в бывшую кирху на улице Станкевича, где благодаря хорошей акустике записывают лучшие в нашей стране пластинки. Мы присутствовали на первой репетиции. Отличный музыкант Дмитрий Атовнян сделал нам оркестровку. У Тарасовой к началу записи накопились собственные дела, и я стал ездить на фирму «Мелодия» один. Впервые в жизни я наблюдал, как записывается музыка, и этот процесс произвел на меня впечатление. У звукооператорского пульта работал Петр Кириллович Кондрашин – человек с консерваторским образованием. Если бы не его квалификация, я бы не смог объяснить, что мы хотим, так бы скрипочки и играли нежную мелодию там, где необходимо поднимать темп. Дима, загоревшись нашей идеей, писал оркестровку ночами. В музыке нашего танца есть свист – это Дима выскакивал из-за пульта в коридор, я перекрывал все двери, чтобы не попадали другие шумы, он хватал микрофон и свистел.

Крутились бобины шестнадцатидорожечного магнитофона. Записывались сначала скрипачи, потом ударные, затем рояль. После все складывали, накладывали, перемешивали. Блюз медленной части играл на саксофоне классный музыкант, но я, к своему стыду, забыл его фамилию. И он увлекся нашей идеей. «Нет, – кричал саксофонист аранжировщику, – здесь надо вот так…» Дальше шла терминология, в которой я и двух слов не понимал. Я смотрел на них с открытым ртом. Меня спрашивают: нравится? А что я могу ответить – в миноре или в мажоре надо играть? Только просил: здесь повеселее, здесь потише.

Через две недели у нас появилась пленка на одиннадцать-двенадцать минут звучания. Я попросил скомпоновать из двенадцати минут четыре с половиной, но ребята отказались, они не в состоянии были резать по живому свое детище.

Зато Миша Белоусов может так разрезать мелодию любого композитора, что автор потом долго удивляется, как можно было так скомпоновать его музыку. Причем смысл произведения сохраняется, мелодия льется без перебивок – Миша в своем деле выдающийся профессионал.

Наташа. В конце мая я вышла из больницы, и до начала отпуска мы решили заняться постановкой. Вчерне за неделю мы всю программу сделали! Нога у меня еще не окрепла, чувствовала я себя не очень хорошо, трудно было раскататься. Действительно, наверное, все, что ни делается, – все к лучшему: позже, когда мы начали обкатывать программу, танец получил еще большую мощь.

Для нас оказалось сюжетной находкой танцевать блюз, не держась друг за друга, как говорят, без рук, то есть весь танец они у меня были сцеплены за спиной. Такой элемент позволял подойти к большому надрыву в последней части. Как мы придумали этот блюз? Андрей меня на льду закручивал, выкручивал – мы импровизировали. Так получилось, что все последние годы медленная часть рождалась у нас в импровизации. Слушаешь музыку, вводишь себя в определенное настроение (какие-то элементы уже набраны) и начинаешь на их основе импровизировать. Я куда-то поехала, он меня послушался, потом он меня закружит, я его слушаюсь. Так, неожиданно у меня оказались сцепленные руки, и от случайного движения родилась мысль – руки не опускать. Получилось так здорово, что когда пришла Татьяна Анатольевна, она закричала!

На первый тренировочный сбор мы приехали, не имея ни начала, ни конца программы. Но нам поставили задачу работать не над новой программой, а вспомнить старую. В Москве начинались Игры доброй воли, и нам предстояло выступить с показательным танцем. Мы выбрали «Кармен». Это решение было вызвано еще и тем, что наши недоброжелатели после перенесенной мною операции говорили: «Она теперь «без ноги», с парой все кончено».

После отпуска, после месячного перерыва, трудно было входить в рабочий ритм, тем не менее работалось легко. Отпуск я провела в Ленинграде, где Игорь ставил свой спектакль, а я рядом бездельничала. Ногу не разрабатывала, берегла, зная, что в предстоящем сезоне я ее достаточно подергаю.

Занимаясь «Кармен», заодно поставили шуточный танец со швабрами на музыку Дунаевского из оперетты «Вольный ветер». А за произвольный танец совсем не брались. За три-четыре дня до конца сборов Татьяна Анатольевна заболела и уехала, поручив нам вспомнить самим то, что мы в нем напридумывали до отпуска. Мы вспомнили и ужаснулись. То, что в Москве на эмоциях вызывало восторг, здесь на холодную голову выглядело ужасно. Причем на катке масса народа, все смотрят на нашу тренировку, а у нас ничего не получается. Стыд и кошмар! Бесимся, ругаемся.

Неприятности нас преследовали и с оригинальным танцем. Прошлогоднюю неудачу с полькой мы хорошо помнили. На этот раз нас ожидал вальс. Со Шклярами мы начали придумывать вальс, отталкиваясь от танца на паркете. На свой страх и риск половину танца поставили сами. В Морзине, куда мы уехали после выступления в Москве на Играх доброй воли, мы «накатывали» вальс, но то, что мы приготовили, опять не имело ни начала, ни конца. Но вот пришла пора заканчивать и вальс, и произвольную программу и наконец заняться обязательными танцами. Тут отношения в нашем маленьком коллективе пошли совершенно наперекосяк. Андрей настаивал на своем, я пыталась ему объяснить, что Татьяна Анатольевна пока все еще наш тренер. Он кричал на нас: «Вы обе занимаетесь не тем делом». (В это время как раз произошел раскол в театре «Все звезды», когда часть актеров ушли с Игорем.) Это означало, что меня отвлекает театр Игоря, а Татьяну Анатольевну ее театр. По мнению Андрея, никто из нас не хочет заниматься подготовкой к чемпионату, и неизвестно, чем все закончится. В результате он потребовал купить ему билет – он уезжает в Москву. До такого еще не доходило. Андрей закрылся и к себе никого не пускал. Скандал произошел утром. Вечером я кое-как до него достучалась, мы договорились, что он не уезжает, но, как будем работать дальше, так и не решили.

На следующее утро пошли вместе к Татьяне Анатольевне. Поговорили. Она успокоила Андрея, сказала, что и сама виновата. Мы вернулись на каток и сразу же не только сделали начало программы, но тут же придумали и финал. Все получилось отлично, все друг друга внимательно слушали.

Я думаю, что нервные срывы возникли оттого, что люди не могут работать на пределе столько лет. Стрессы копятся, копятся… а затем взрываются. Правда, взрыв нередко может всколыхнуть эмоции, поднять их до предела. Но подобную ситуацию невозможно эксплуатировать – она отнимает слишком много душевных сил. Это похоже на наркоманию: чем дальше, тем все больше и больше требуется подобных встрясок. В какой-то момент понимаешь: так дальше работать нельзя, так можно дойти до самого ужасного. Надо прощаться друг с другом.

Осень проходила очень тяжело. Андрей почти со мной не разговаривал. И если я обычно перед началом сезона получала удовольствие от полноценного проката программы, то осенью 1986 года у меня от тренировки не возникало никакой радости.

Андрей. В мае мы примерили к программе новые элементы, а Белоусов скомпоновал музыку. Конечно, исчезли целые куски прекрасной аранжировки, но получилось то, что надо, даже нашлось место для пауз. Постановка шла быстро, но со своими подводными камнями. Все упиралось в мою строптивость, я не хотел исполнять то, что уже когда-то пытался безуспешно сделать.

Больше всего мне мешала новая напасть: Татьяна Анатольевна разошлась в своем театре с Игорем Бобриным. Как ни старались Татьяна Анатольевна и Наташа показать, что ничего не случилось, что отношения между нами прежние, но я-то видел, что это не так. Даже не столько видел, сколько чувствовал. Они хорошо скрывали трещину, что возникла между нами. Они, как и прежде, дружно объединялись против меня, когда я сопротивлялся или когда у меня начинались спады, если нервы сдавали. Они вместе или меня сталкивали в пропасть, или оттуда вытаскивали.

Наверняка я зарывался. Характер у меня не сахар, и девочкам можно посочувствовать, но так совпало, что выдался первый год, когда и мне стало тяжело с ними общаться. Разговаривая и с одной, и с другой, я видел, что друг друга мы уже до конца не понимаем: у меня цель одна, а у них появилось еще важное дело в жизни. У меня будущее заканчивалось Олимпийскими играми, у них оно простиралось дальше.

Наташа объясняла наши раздоры чисто по-женски, ее толкование ситуации строилось прежде всего на эмоциях. Я же действую рассудком. Не зря же говорили: партнерша такая яркая, а партнер сдержанный. Я несдержанный. Я понимал, что если не останусь таким в нашей тройке, то неизвестно, чем (а главное – когда) кончится наша работа. Поначалу я скрывал свои чувства, хотя у меня все кипело внутри, но главным тогда считалось другое – результат. Немаловажно и то, что очень долго мы были дружны и совершенно не ругались. Но мне исполнилось 28 лет, жизнь приближалась к 29, и я уже понимал: всего-то мне и остается, что два года жизни в спорте. Но я хотел эти два года провести хорошо, вот почему я стал невероятно требовательным к своим девочкам. Жутко, до садизма. Надо мной висел срок: мне отпущено два года.

Я знал: после этого наступит новая жизнь, и начнется она нелегко. Как быть? Кем работать дальше? Получу ли я такое же удовлетворение от своей будущей работы? Добьюсь ли в ней чего-нибудь? Я же привык быть лучшим в своем деле, привык выигрывать. А как после этого перейти к работе, где никого побеждать не нужно, полагается просто ходить на службу и заниматься своим делом.

Во время постановки произвольного танца я понял: у нас что-то рушится. Если раньше я говорил: «Хорошо-хорошо, девочки, успокойтесь», то теперь я это отбросил, я стал от них требовать равноценной отдачи, на «хорошо-хорошо» времени не оставалось. Не мог я им простить, что они на все сто процентов нашим общим делом не заняты. Я же не отвлекался ни на что другое.

Если раньше я мог потерпеть, когда Наташа говорила: «Мне нужно время, чтобы овладеть элементом, чтобы чувствовать себя в нем уверенно», то теперь я ей времени не давал, не мог.

Наташа. В наших спортивных программах последних лет я быстро находила свою партию, свою линию, а Андрей, как мне кажется, на первых порах все делал чисто интуитивно. Но потом, когда начиналась обкатка программы, у него наступал временный зажим. Когда ставили «Кабаре», зажим растянулся на долгий период. Пошли разговоры, что я видна в танце, а Андрей нет. Шкляр мучился: «Что делать, Андрея в танце нет!» А он, чтобы заставить работать нас, выплеснулся без остатка, на себя самого сил уже не осталось. Андрей следил, чтобы я технически правильно выполняла какие-то шаги. Мы уходили с тренировок вымотанными больше всего от того, что Андрей придирался к моим шагам, не замечая, что свою партию он вообще не построил.

В начале осени мы впервые показывали «Кабаре», по-моему, в Липецке. Я даже не поняла, как мы выступили. В смятении я подходила к каждому и спрашивала: «Вам понравилось?» Андрея страшно разозлили мои сомнения. Он считал, что мы выступили достойно, и был прав. Я же не получила эмоционального восторга. Главная задача подобного показа – впервые на зрителе – состояла в том, чтобы чисто откатать программу, узнать свои функциональные возможности. Но здравый смысл таких рассуждений меня не успокаивал.

Из-за постоянных ссор я жутко похудела. Кончилось все тем, что, когда мы приехали на турнир в Японию, я заболела. В дороге простудилась, сперва начался сильный насморк, потом в самолете я от кашля уснуть не могла. Постоянные капли в нос… и я потеряла голос. Капли были на спирту, я сожгла горло. Плюс ко всему у меня одно ухо перестало слышать. Полностью. Когда мы прилетели в Токио, Татьяна Анатольевна сердито сказала: «Если ты больна, пойди и купи себе таблетки». Я побежала, что-то купила и сразу выпила. Наверное, мне попались мощные антибиотики, они же сразу забирают все силы. Мало того, что я постоянно кашляла и сморкалась, я вышла на лед с ощущением, что у меня вообще отсутствует вес.

Татьяна Анатольевна не скрывала, что недовольна нашим выступлением, ходила хмурая. Я же ушла со льда с ощущением, что совершила подвиг. Андрей, по-моему, радовался, что я в состоянии кататься. Утром на тренировке я упала, поэтому вечером мы немного зажались. Нервное состояние усиливалось еще и от того, что вальс (оригинальный танец того сезона) считался танцем Климовой и Пономаренко, а в Японию съехались международные арбитры, которым предстояло оценивать нас на предстоящих чемпионатах мира и Европы. Хотя Сережа и Марина в Токио не приехали, нас волновал уровень оценок.

После произвольного танца я воспряла духом. Все вроде бы хорошо, кроме одного: я по-прежнему ничего не слышала. Повезли меня к врачу. Специальными аппаратами с помощью ультразвука проверили оба уха, и, когда обследование закончилось, диагноз был таков: или врет, или что-то с психикой, – приборы показывают, что слышит прекрасно обоими ушами.

Буквально на следующий день после возвращения из Японии мы показали «Кабаре» на турнире Les Nouvelles de Moscou. Я собой вновь очень гордилась: смогла выйти на лед, несмотря на ужасное состояние. Врачи в Москве сказали то же самое, что и в Японии, правда, приписали какое-то продувание, обещая, что через две недели слух вернется. Действительно, через две недели я стала слышать.

Через пять дней после московского турнира мне позвонила Татьяна Анатольевна: «Наташа, я тобой недовольна. Мы работаем как обычно, но тобой я недовольна. Ты занимаешься посторонними делами, в голове у тебя только Игорь, и места для тренировок в ней нет». Для меня эти слова – удар из-за угла. Я умираю, из последних сил выхожу на лед – и такое! Я возмутилась и обозлилась. Но когда успокоилась, решила: «Да, я занимаюсь делами Игоря – это правда, но я достаточно работаю и на льду. Но если они считают, что я работаю плохо, буду работать лучше». С этой мыслью я пришла на каток. Но скорее всего, я отдохнула, и наступила пора, когда порог физических нагрузок я в программе уже перешла. Мы замечательно подготовились к чемпионату страны, катались на нем легко, столько новых красок находили в танце! И с Андреем перестали выяснять отношения, что тоже, конечно, сказалось. Появилось то, чего раньше не хватало в этом танце, – игры. Вероятно, я сумела к этому времени технически справиться с программой, ведь по элементам она действительно оказалась самой сложной из тех, что у нас были раньше, а Андрея мое неумение раздражало. С того дня, как движения были отработаны до автоматизма, пришло время их украшать, добавляя эмоции. Людмила Ивановна Павлова, хореограф, работающая в группе Тарасовой, зашла ко мне после проката в раздевалку со словами: «Наташа, я еще не видела, чтобы ты так каталась. И такого удовольствия от женщины на льду, как сегодня, я никогда не получала. Ты выглядела и легкой, и эмоциональной, а это самое важное, что требуется от танцовщицы».

Татьяна Анатольевна, наоборот, меня отругала и явно в ближайшее время хвалить не собиралась. Более того, я принесла домой видеокассету с тренировки, показала ее Игорю, а он почему-то решил, что тоже должен критиковать мое катание, и начал показывать мои ошибки. Я нахожусь в состоянии неуверенности, меня бы чуть-чуть поддержать, а он… я обиделась на него, сказала: «Больше ничего тебе показывать не буду, ты только плохое ищешь». Игорь хотел мне помочь, подсказать, но получилось, что со всех сторон меня только ругают, за исключением одной Людмилы Ивановны.