Текст книги "Любовь со второго взгляда"

Глава 2

Когда Таня переступила порог дома, вернувшись из командировки, Полина Андреевна сразу догадалась, что с дочерью произошло что-то неординарное. По тому, как светились её глаза, как всё её существо излучало переполнявшее её счастье, впрочем которое она и не пыталась скрыть, сразу было видно, что это любовь, а что ещё? Конечно, дочь влюблена.

Таня смущаясь поделилась с матерью той огромной переменой, которая произошла в её жизни, и в реальность которой она и сама пока верила с трудом, этот сон наяву казался ей невероятным ещё долго. Через неделю она получила от Олега письмо, длинное нежное и по старомодному трогательное. Потом ещё одно, ещё, он писал обо всём, что происходило в его жизни и о том, как мечтает о встрече. Она не всегда успевала вовремя отвечать, но эгоистично каждое утро проверяла содержимое почтового ящика. В конце марта он приехал, неожиданно для неё, а может быть и для себя самого. Приехал вечером в пятницу дневным поездом, когда она открыла дверь, то от неожиданности еле устояла на ногах, тут же позвонила маме, попросив оставить Катюшу у себя до завтра. Они долго не могли прийти в себя от переполнявшей их нежности, тоски друг по другу, по ласкам и поцелуям, это было продолжением ленинградского волшебного сна, сна настолько прекрасного, что желание было только одно – чтобы этот сон никогда не кончался.

Теперь он ездил почти каждую неделю, на Первомайские праздники Таня решила познакомить его с мамой и дочерью. Олег не возражал, воспринял всё вполне нормально, охотно согласился для этого пойти с Таней к Полине Андреевне в гости. Купил бутылку полусладкого шампанского, торт и огромный букет цветов. Таня была на седьмом небе от счастья. Олег был подчёркнуто учтив с Полиной Андреевной, внимателен к Катюше, его ничуть не смутил и неожиданный приход беременной Марины с мужем. Держался он со всеми ровно, доброжелательно, что-то остроумно комментировал, галантно ухаживал за дамами. В общем, произвёл на Танину родню самое благоприятное впечатление.

Под конец вечера Олег предложил Тане поехать в Центр посмотреть иллюминацию и салют. Катюша оживилась, глазки заблестели и она вопросительно посмотрела на мать, Таня смутилась от того, что по выражению лица Олега поняла, это приглашение относится только к ней одной. Наступила неловкая, затянувшаяся пауза, которую прервала находчивая Марина, предложив Катюше поехать с ней и дядей Мишей в Сокольники, Таня с благодарностью посмотрела на сестру. Потом обсуждая этот щекотливый момент с Полиной Андреевной, она хотела как-то объяснить такое нечуткое поведение Олега по отношению к её ребёнку, к Катюше, и Полина Андреевна не стала настраивать Таню против него, решила просто не предавать значения этому эпизоду: может быть Олег растерялся, не подумал, детей никогда своих не было, не предполагал вообще ничего… Да, просто не подумал. Так они и успокоили друг друга.

В Питер она поехала в конце мая, выкроив всего три дня. Они много гуляли по городу, он восторженно рассказывал про каждое красивое здание, досконально знал кто и когда его заказал, кто был архитектором и в каком стиле оно выполнено. Таня не переставала удивляться его осведомлённости, памяти и эрудиции. Её восхищало и поражало то, с какой любовью Олег показывал ей Питер, ведь это не был его родной город, но приехав сюда, он полностью растворился в этом мире петровского творения, проникся великолепием этого необыкновенно красивого, богатого историей, города.

Он повёз её в Павловск – это настоящее чудо ландшафтного дизайна. Павловск пленил и поразил её, парк утопал в огромных кустах цветущей черёмухи, волны которой покрывали и мягко окутывали своей прозрачной, воздушной белизной всё пространство вокруг. Куда только не направишь взгляд, везде виднелись шарообразные пьянящие облака, от этого дурманящего аромата царившего повсюду, она едва не теряла сознание; сердце приятно щемило от восторга окружающего буйства природы и от переполняющего её сознания, что он рядом, что он чувствует то же, что и она, что их обволакивает эта черёмуховая всепоглощающая сказка, сказка происходящая с ними.

В июне он приезжал пару раз в Москву, потом они расстались: он должен был посетить как обычно свои родные места, навестить родителей, которые жили в маленьком посёлке Тайга, что под Томском, а она доработав до отпуска, присоединиться к Полине Андреевне и Катюше, отдыхавших на даче под Харьковом у давнишней материнской подруги Анны Степановны. Лето промелькнуло быстро, как всё легкомысленное и приятное, отличаясь от остальных времён года своим якобы расслабленным, лицемерным бездельем.

В середине августа Таня вышла на работу и через неделю ждала своих их Харькова– каникулы заканчивались и к началу нового учебного года она торопилась привести квартиру в порядок. Олег позвонил как всегда неожиданно и также неожиданно приехал. Вернее, заехал к ней возвращаясь из своей Сибири по пути в Питер. Домашние дела пришлось отложить в сторону и те четыре дня, что он был, она полностью посвятила ему. Договорились, что в сентябре она возьмёт недогуленную когда-то неделю от отпуска и приедет к нему, как раз на его 35-летие.

Так оно и случилось. Первый раз за время их знакомства, она ехала к нему так надолго, и вдобавок не просто по неожиданно выпавшему случаю, а запланировано и вполне осознано. Ей показалось, что их отношения переросли в какую-то другую стадию. Он ждал её, и когда она приехала, поняла это очень отчётливо, поняла насколько это серьёзно: Олег познакомил её с дальними родственниками своей умершей жены, Морозовыми, они приняли её очень радушно, и совсем уж по свойски попросили помочь с ремонтом. Один из дней они с Олегом провели у Морозовых с утра до вечера: клеили обои, потом Таня мыла полы, помогала убирать со стола после ужина. Олег изрядно выпил и по дороге домой пытался громко петь «Славное море священный Байкал…». Это было настолько необычно, настолько неожиданно, для неё он предстал в каком-то ином, домашнем свете, был совсем не похож на того немного чопорного и слишком изысканного Олега, к которому она уже привыкла, это её смешило и она всю дорогу смеялась, пытаясь его утихомирить. Любила она его ещё сильней и чувствовала это каждой своей клеточкой. Он уходил рано на работу, или ехал заниматься в библиотеку, а она наводила порядок в квартире, убиралась, готовила ужин к его приходу, ходила по магазинам и делала закупки к приёму гостей, которые должны были прийти в субботу на его День рождения. Из приглашённых она пока знала только чету Морозовых, а с ещё одной парой ей только предстояло познакомиться. Таня старалась, очень старалась. Ей почему-то казалось, что все его друзья и родственники будут сравнивать её с его умершей женой Ингой, почему ей так казалось она объяснить не могла, но иногда чувствовала, что и сам Олег постоянно их сравнивает. Это было неприятно, хотя она и понимала, что избежать этого в принципе невозможно.

В назначенный день она хлопотала с самого утра, приготовила разнообразные салаты, испекла хачапури и поставила мариноваться мясо. Возилась, возилась и вдруг почувствовала, как резко раздражает её запах уксусного маринада и чеснока, затошнило и она еле добежала до ванной. Олег ничего не заметил, он ещё раз решил пропылесосить палас на полу и свой гобеленовый диван, потом пытался один разложить складной пластмассовый стол. Внезапно всё прошло и Таня, успокоенная пошла укладывать волосы, когда попыталась покрасить лаком ногти, опять запах вызвал тошноту. Гости пришли почти одновременно. Морозовы обращались к ней как к хозяйке и, выпив, принялись нахваливать угощения, саму Таню, делать намёки Олегу. Таню лесть всегда смущала, а в данном случае вся похвала казалась просто неуместной. Олег пропускал всё мимо ушей: не раздражался, просто не обращал внимания. Другая пара, муж с женой, оказались немного моложе Тани, он прежде работал вместе с Олегом, а она сидела в декретном отпуске со вторым ребёнком. И Олег, и Морозовы, и эта пара разговаривали между собой как давно знающие, понимающие друг друга с полу слова близкие друзья, и Таня немного чувствовала себя не в своей тарелке, большей частью обслуживала, меняла блюда, приносила горячее, потом чай и в основном молчала. Потом все стали танцевать, Олег поставил Глорию Гейнер и Тане, которая просто обожала «Я буду жить», стало снова весело. «Всё же вечер удался, – подумалось ей, – и она ни такая уж чужая в его доме, всё образуется.»

Когда приехала домой в Москву, поняла как трудно жить на два города, на два дома, как скучает и чувствует себя постоянно виноватой перед дочкой и перед матерью, что как-то надо решить этот вопрос. Олег похоже не понимал или не хотел понимать её проблемы. Потом оказалось, что плохое самочувствие в Питере было вестником её беременности. Когда Олег приехал в очередной раз, она ему сказала об этом и в ответ услышала: «М-м-м, мне осмыслить надо, м-м-м решай сама, но хорошенько подумай…», – и уехал. Думать ей не пришлось, токсикоз настолько таким сильным, что встал вопрос о немедленной госпитализации, а о возможности оставить ребёнка даже разговора не было.

Олег позвонил через месяц как ни в чём не бывало и сообщил, что безумно соскучился, что его сбила машина, рука в гипсе, он совсем беспомощный и несчастный. Про Танино положение вообще не упоминалось, будто она ему ничего и не говорила. Услышав его жалобный, молящий голос, она всё простила, забыла и для себя решила ехать его спасать. Полина Андреевна только тяжело вздохнула и поняла, что остановить дочь невозможно.

На следующий день Таня пошла на приём к Быкову, чистосердечно всё ему рассказала, пообещав уволиться, если ей не оформят месяц за свой счёт. Он, видя её решительный настрой и горящие, немного безумные глаза, разрешил. В тот же вечер она уехала в Питер.

Положение Олега не было столь катастрофичным, как ей представилось из телефонного разговора, почему-то подумалось, что звонил он подшофе. Но она была рада ухаживать за ним, готовить, убирать, то есть служить ему, быть с ним рядом, ездить в библиотеку, подбирать книги, материал по списку и привозить, чтобы он мог работать над своей диссертацией не выходя из дома, к тому же ещё надо было досдать какой-то экзамен в аспирантуре. Про потерянного ребёнка, про её работу, про сложности в семье речи не было. Новый год они встречали в Москве, приехав в промёрзлом вагоне добавочного допотопного состава, всю дорогу он укрывал её своей необъятной дублёнкой, они сидели обнявшись необыкновенно оба счастливые. Таня ничего не видела и не замечала, её всё устраивало и всё рисовалось в розовом свете.

В таком же ритме пролетели и следующие два года: поезда, поездки в Репино, в Выборг, рассказы об архитектуре, о поэтах, походы в театр – это в Питере. А в Москве Олег появлялся всё реже и реже, много дел и это понятно. Он занимается наукой. Таня разрывалась между двумя городами и причиной её не приезда к нему было лишь плохое самочувствие или обострение болезни, о которой он разумеется и не догадывался.

Однажды в весенние каникулы Таня спросила разрешение приехать вместе с Катей, показать дочке Питер, девочке наверняка такая поездка доставила бы удовольствие. К тому же где-то в глубине души Тане казалось, что это как-то поможет наладить контакт между ними, ведь столько времени они с Олегом уже вместе, Викуся вообще стала называть её не иначе как мадам Азарова. Тане это совсем не нравилось опять же из-за своего суеверия: зачем торопить события? Но все родственники и друзья всё равно были в курсе, что Таня связана с Питером серьёзно.

Олег вполне радушно согласился на приезд Катюши и десять дней Таня была на седьмом небе от счастья: они жили одной семьёй, днём она с дочкой ходила по городу, в кафе и музеи (правда, Олег ни разу к ним не присоединился), а вечерами ужинали втроём. Однажды он сказал Тане, что они приглашены к его друзьям в гости, Катю брать не стоит, девочка большая, посидит дома. Таня пришла в ужас– город чужой, целый вечер девочка будет одна сидеть в чужой квартире, но никакие её доводы не были услышаны: Катя осталась дома. Ну, ничего, – думала Таня, всё образуется, Олег привыкнет к её девочке, а иначе и быть не может, они ведь так любят друг друга. Он такой необыкновенный, умный, тактичный…

Лето как обычно пролетело незаметно, это ждать его приходится долго, ждать солнечной погоды, длинных дней, коротких ночей, ждать, когда можно скинуть с себя надоевшую тёплую одежду и облачиться, наконец, в пёстренькие, воздушные платьица, короткие шорты, скинуть тяжёлые сапоги и одеть лёгкие, открытые босоножки, рыжие плетёные сандалии, морщить нос от яркого света, носить тёмные очки ощущая себя модной голливудской дивой, примерить соломенную шляпу с огромными полями или лихо завязанную на затылке нью– деревенскую косыночку, шлёпать по тёплым мокрым улицам под музыку грибного дождичка. Чуда этого ждёшь с октября по май и в Питере, и в Москве, и в большей части нашей огромной страны. И вот оно наступает это чудо под названием ЛЕТО, проходит и исчезает, и ты опять успокаиваешь себя тем, что через год это яркое, короткое, многообещающее чудо возвратиться вновь, дожить бы скорее…

Поздно вечером раздался резкий, почему-то неприятный звонок в дверь. Таня, уложившая Катюшу спать, ещё копошилась на кухне, готовила обязательный обед на завтра и немного еды впрок: варила суп, резала овощи на винегрет и жарила котлеты, чтобы хватило дня на три. Ещё надо было разгрузить стиральную машину и развесить бельё на балконе, часы показывали половину десятого. В дверь опять позвонили весьма настойчиво. А в наступившей ночной тишине каждый звук кажется набатом, тем более неожиданный– тревожным набатом. Она поспешила к двери и взглянув в глазок, увидела стоящую Викушу.

– Ого, что так поздно, случилось что-то? – Вика молча прошла на кухню, на Таню стараясь не смотреть.

– У тебя выпить есть что-нибудь?

– Господи, да что случилось? Вика, не томи, говори!

– Давай сначала выпьем…

– Ну, ладно, если тебе так проще, у меня только немного коньяка есть, подойдёт?

– Какая разница, это тебе скорее надо, ну и мне для храбрости. Я вот неделю уже мучаюсь, никак не могу тебе сказать, ох! – Вика не чокаясь выпила залпом, – этот гад женился.

Таня сразу поняла и даже не переспросила; у неё как– то ослабели, обмякли руки, по спине пробежал холодок и очень хотелось потерять сознание, упасть в обморок, как– то отключить мозг и ничего не чувствовать, не слышать, вообще не быть… Олег не звонил месяц, она думала, что он задерживается в Сибири, может что-то с родителями. Обычно он всегда приезжал на день– два на обратном пути, другой дороги как через Москву ведь нет. А сейчас уже прошла половина сентября, скоро его день рождения и вестей никаких… Она немного волновалась, конечно, но не особенно… Значит женился.

– Мне Борис звонил, они с женой и детьми на свадьбу в Томск ездили. Ой, прости, Танечка, дура я какая…

– Викуш, не извиняйся, это я дура, чего– то не заметила, слепая дура в розовых очках…

Глава 3

Институт располагался в районе Хорошёвского шоссе, добираться до него нужно было на метро минут двадцать, а потом на троллейбусе ещё столько же. Проводить Таню и помочь нести небольшую сумку с необходимыми принадлежностями вызвалась Марина; день был по– апрельски солнечным и вселял надежду, что весна уже полным ходом вступила в свои права. Настроение у обеих было прекрасное, они редко виделись и поэтому всю дорогу болтали без умолку о всяких незначительных пустяках, не говорили только о том, по какому поводу совершалась эта поездка. Проводив Таню в Приёмное отделение, оглядев небольшую очередь и наспех чмокнув сестру в щёку, Марина пожелав сестре ни пуха ни пера, поспешила к себе домой: надо было отпустить на работу мужа, который по этому случаю задержался дома и ждал её с маленьким Стасиком.

Таня села на поставленный в холле небольшой кожаный диванчик, положила сумку на колени. Рядом, очевидно со своей матерью, сидела девушка небольшого роста, хрупкого телосложения со светлыми коротко подстриженными волосами и довольно бледным цветом лица. Они шёпотом переговаривались, что-то возбуждённо обсуждали и чувствовалось, что обе сильно озабочены. Напротив, у окна стояла молодая пара, по видимому муж и жена, оба высокого роста, она очень миловидная темноволосая, смуглая, возможно от возбуждения её щёки покрывал яркий неестественный румянец; он, мужчина, ласково поглаживал её плечи, спину, то и дело шепча ей какие-то слова на ушко, оба улыбались и чему-то иногда смеялись, он стал целовать её то в лоб, то в горячечные щёки, она не отворачивалась, а только с нежностью смотрела на него, а он всё успокаивал, гладил и целовал.

Таня завороженно смотрела на эту трогательную картину, было ясно, что молодая женщина ложится на лечение, а её муж сильно переживает за неё, любит и волнуется. Ей даже стало немного завидно, что вот бывает же так у кого – то…

После обязательных формальностей оказалось, что и Таня, и хрупкая девушка, и темноволосая женщина вместе будут проходить лечение в одном отделении: диагноз при поступлении у всех троих был приблизительно одинаковый.

* * *

Терапевтическое отделение, куда их поместили, располагалось на седьмом этаже восьмиэтажного здания Института. Через весь этаж шёл длинный коридор, в самом начале его слева располагался кабинет с табличкой на массивной дубовой двери – «Заведующий отделением, д.м.н. Бронштейн Михаил Хананович», потом шли процедурная, смотровая, и служебная, далее большой холл, в котором стояли два огромных телевизора, два глубоких светло коричневых кожаных дивана и несколько таких же кожаных кресел, в которых сидели человек пять больных в пижамах и халатах, опустив ноги на зелёный палас, покрывавший всю территорию холла. За холлом располагались палаты: две женские и две мужские. В конце находилось помещение сестры-хозяйки. По правой стороне коридора шли лифты и лестницы, потом располагались боксы, представляющие из себя две отдельные одноместные палаты имеющие один общий тамбур, санузел и вход, таких боксов было на этаже четыре. За ними ординаторская и кабинет старшей медсестры. Таню поместили в палату № 2, хрупкую девушку, которую звали Леночкой, в палату № 1, а Люду, красивую брюнетку, определили в один из боксов. Полновластным хозяином данной структуры безусловно был Бронштейн. Прошло более десяти лет, как он возглавил это отделение Института. Он считался чуть ли не одним из ведущих специалистов в этой области медицины, давно защитил докторскую диссертацию по этой, такой мало изученной пока не только в Союзе, но и во всём мире, болезни. У него было много написано и опубликовано научных трудов, он ездил на всевозможные симпозиумы и конференции за рубеж и по стране, знания его в этой области считались почти энциклопедическими. К тому времени Бронштейну исполнилось 58 лет, но благодаря своему безупречному виду и здоровому образу жизни, он выглядел намного моложе. Одевался он всегда с изысканной элегантностью, подчёркнуто строго и со вкусом, носил только тёмные хорошо сшитые костюмы, галстуки подбирал тщательно и только иностранные, дорогие. Весь вид его, манера поведения и разговора выражали некое барство. Он был достаточно высокого роста, подтянутый несмотря на уже намечающееся брюшко, тёмные, без какого либо намёка на седину, чуть волнистые волосы, тщательно зачёсаны назад, прямой нос и глубоко посаженные, невероятно голубые глаза. Глаза, всегда смотрящие прямо на собеседника, довольно большие, они обрамлялись слишком длинными, по-женски густыми ресницами. Он был красив и знал это. Помимо основной своей специальности, он занимался успешно психологией, освоил технику гипноза и где-то в глубине души считал себя вполне приличным экстрасенсом, нередко используя эти свои способности при общении и лечении пациентов.

Когда Таня впервые познакомилась с Бронштейном попав к нему в кабинет, то пообщавшись всего несколько минут, почувствовала себя жалким кроликом побывавшем на свидании с удавом. А вообще, Бронштейна уважали, ему доверяли, а некоторые экзальтированные пациентки так просто были в него влюблены.

Началась обычная больничная жизнь, состоящая из утренних обходов врачей, постоянной сдачи всевозможных анализов, различных обследований, процедур, приёма назначений и перерывов на завтраки, обеды, полдники и ужины. В каждой палате размещалось по 8 человек, в основном молодые женщины и молодые мужчины. Обстановка не казалась угрюмой: некоторые лежали здесь уже не один раз и даже знали друг друга, много было приезжих из других городов, Институт был ведущим и единственным в этой области медицинским учреждением Союзного значения.

Лечение назначалось в зависимости от тяжести заболевания, но схема всё же мало отличалась разнообразием: сначала сульфаниламиды, потом, если они не давали желаемого результата, гормоны – гидрокортизон и преднизолон. Тех, кто был уже на преднизолоне можно было безошибочно определить на первый же взгляд: распухшие, одутловатые лица и от этого все «преднизолонщики» становились похожими один на другого. Но никто, что удивительно, не отчаивался, все аккуратно выполняли предписания врачей, Хананыча вообще воспринимали как Бога и буквально смотрели ему в рот – это касалось и больных и персонала.

Обстановку в отделении в общем можно было охарактеризовать как спокойную и рабочую. Палатная жизнь шла своим чередом. Кто-то любил поговорить, кто– то всё время читал, вязал или просто дремал, слушал музыку в наушниках. В холле обычно сидели мужчины, они оккупировали все удобные места и смотрели вечерами телевизор, особенно спортивные передачи. Совсем поздно перед сном нередко можно было увидеть, как два санитара везут по коридору к грузовому лифту каталку с телом, накрытым белой простынёй. Все знали, что именно на этом лифте спускаются в морг. Больничная жизнь такая же как и везде: свой распорядок, свои истории, свои радости, события и трагедии. По части историй и трагедий основным сборщиком и распространителем информации о событиях происходящих в отделении стала Леночка, она с горящими глазами обычно прибегала в палату и сообщала, кто этой ночью скончался, кого повезли на операцию, кого перевели в бокс, к кому не приходят родственники и так далее в том же духе. Таню это совсем не интересовало, она по своей природе не было столь любопытна, тем более, что этих людей, про которых сообщала Леночка, она знала только по её рассказам. Сама Таня, чувствуя себя всё слабее и слабее, старалась больше лежать и в основном читала захваченную из дома специально для такого случая, толстенную книгу – роман Теодора Драйзера «Титан». До этого его же «Финансиста» она уже одолела. Книга её увлекала и отвлекала от постоянных разговоров о болезни, происходящих вокруг. Однажды Леночка всё же сумела вывести её из мира капиталистических злоключений, она влетев в палату и с придыханием сообщила, что Люде стало совсем плохо и вряд ли у неё просто НЯК, и муж её, Саша, теперь остаётся ночевать очень часто, но не сидит с угасающей женой, а кадрится с молоденькой сестричкой Ниночкой. Вот.

Тане всё это претило, зачем нужно распускать сплетни, да ещё в таком серьёзном месте, и вообще она не понимала, как Леночка умудряется ещё лечиться, а если ей не так уж погано, то чего она вообще тут делает и занимает место, которое так необходимо возможно кому-то другому? Потом Таня корила себя за такие недобрые мысли: вероятнее всего Леночка таким своим поведением себя же и отвлекала, а может это – то ей и помогало, а моральная сторона её совершенно не беспокоила.

Таня иногда заходила к Людмиле в бокс, обычно та сидела на кровати в белой больничной сорочке, свесив худенькие голые ноги, которые не доставали до пола.

Щёки её так же лихорадочно горели, но она всегда искренне радовалась приходу Тани. Люда приехала из Калуги, они с мужем оба были врачи, оканчивали один институт. Только она работала гинекологом, а он терапевтом в небольшой районной больнице. Дома у неё остался сын и свекровь. Люда давно лишилась родителей.

– Таня, как хорошо, что ты зашла. Тут такая скука, они совсем не чешутся… я ведь сама врач… у меня стаж десятилетний…я все признаки знаю… говорят какую – то ахинею… знаешь сколько через меня раковых больных прошло? Картина совсем другая, у меня никакой онкологии нет, понимаешь нет!.. я же знаю… иначе я бы давно об этом знала… никаких признаков, понимаешь, никаких. А они оперировать не хотят, всё тянут и тянут, Хананыч ещё со своим гипнозом… чушь какая-то, вообразил себя экстрасенсом новомодным…Вот есть только не хочется… Саша измучился со мной, всё из ресторана мне таскает, а я смотреть не могу…кстати, ты его не видела… ну ладно… Таня, иди… я что-то устала.

Люда натянула на себя простыню, но не легла, а продолжала так же сидеть. Таня тихонько вышла, проговорив какие-то банальные слова ободрения. На душе было неимоверно тяжело от этого отчасти бессвязного, до боли отчаянного монолога, от взгляда затравленных, несчастных глаз, полного ещё теплящейся надежды, надежды на что-то эфемерное, чего она сама воображала, лелеяла в сердце, закрывая глаза на очевидные вещи, эта молодая, удачливая, любимая, но уже обречённая на приближающееся и неотвратимое, самое ужасное, женщина. И эту обречённость поняла даже она, Таня.

Через два дня плачущая Леночка прибежав сообщила, что Люду на каталке, накрытую с головой простынёй, только что увезли по коридору к лифту. Таня не заплакала, она отвернулась к стенке и ничего не ответила, не было сил.

Пребывание её в Институте всё затягивалось, пошёл уже второй месяц, но ей то становилось немного легче, и появлялась надежда на долгожданную ремиссию, но затем болезнь казалось набравшись сил вновь начинала атаковать с непобедимым азартом. Таня переживала не только за своё затянувшееся пребывание здесь, но и за мать, и за Катюшу в первую очередь. Она как будто обманула их пообещав скоро вылечится. Ан нет, ничего не получалось. Вчера на еженедельном профессорском обходе по вторникам, Хананыч подойдя к её койке подробно и откровенно объяснял окружавшим его ординаторам и кучке интернов, её, Танино, состояние, предположил, что возможно необходимо перевести больную на гормональную терапию. Слушая его, Таня пришла в ужас– ей совсем не хотелось становиться «преднизолонщицей», она представила себя с расползшейся, будто надутой изнутри физиономией. К тому же по рассказам больных она знала, что перейдя на гормоны почти невозможно потом с них соскочить, и организм будет разрушаться в дальнейшем уже не от своей болезни, а от этой опасной панацеи… нет, только не это. Ещё немного и всё наладится. К вечеру ей опять стало хуже и температура превысила 39°.

В конце недели прибежала счастливая Леночка попрощаться и пожелать всем удачи, прошлась по палате и подёргала каждый матрас за уголок для скорейшего выздоровления лежащего на нём – такая примета! Её на следующий день выписывают – радостно сообщила она.