Текст книги "Любовь со второго взгляда"

Глава 4

Полина Андреевна еле доехала домой, вернее не домой: она теперь жила в Таниной квартире с Катюшей. Конечно, можно было спокойно взять Катю к себе, но она решила, что правильнее и лучше, чтобы девочка оставалась в привычной обстановке и жила в своём доме, в своей комнате, делала уроки за своим письменным столом и спала бы в своей кровати – всё должно быть по– прежнему.

Лето уже начинало набирать силу. Изнуряющей жары на улице пока ещё не чувствовалось, но в наземном транспорте и, особенно, в метро становилось до того душно и тесно, что дорога отнимала последние силы, которые казалось вот– вот будут не исходе. А надо во что бы то ни стало держаться и силы ох как нужны ей сейчас. К тому же, начинался летний сезон, когда через столицу потекут бурные потоки приезжающих, проезжающих, транзитных пассажиров и гостей столицы, и Москва как обычно превратится в проходной двор. Но в это лето Москва готовилась встречать Олимпиаду и ходили слухи, что город на время проведения игр должны закрыть, поэтому уже с конца мая потоки и без того несметных приезжих ринулись в столицу, чтобы успеть закупить все имеющиеся не дефицитные и дефицитные товары. Народу было столько, что не чувствовалось никакой особой разницы между часами пик и затишьем рабочего дня, буднями и выходными. Эта бесконечная суета утомляла, раздражала Полину Андреевну, казалось непонятно зачем людям столько тратить сил и энергии на всякую ерунду, когда всё так плохо и ужасно. Казалось мир должен остановиться, ведь абсолютно всё кончено, ничего уже не имеет никакого смысла. Ничего. Таня, её Таня может умереть…

Сегодня утром внезапно позвонили из Института и попросили приехать. Полина Андреевна как-то сразу растерялась, ничего толком не поняла, но вдруг по матерински безошибочно почувствовала– это беда. Позвонила Вике и попросила забрать к себе ненадолго Катю.

Таня лежала уже второй месяц в Институте. Когда она заболела, вернее, когда в конце марта у неё началось очередное обострение, Полина Андреевна расстроилась, но ничего страшного в этом не увидела. Страшно было намного раньше, когда в конце учёбы перед защитой диплома у дочери обнаружили такую редкую, трудно диагностируемую болезнь и сразу обрекли – хроника, не смертельно, но и неизлечимо: надо привыкнуть и с этим жить. Дочь была умницей, никогда не падала духом, всегда говорила, что болеть просто так ей стыдно и за время пребывания на больничном листе, то есть в течении дней положенных на лежание и лечение дома, приводила в порядок все бесконечные домашние дела, шила, вязала, занималась с Катюшей. Вылечивалась как– то попутно, никогда не жаловалась, не вдавалась в панику и казалось, что это хроническое заболевание совсем не опасное, а так вроде лёгкого недомогания. Так в семье и относились к этому. Спокойно.

Таня поступила в аспирантуру, окончила её, приступила к написанию диссертации. Но что-то пошло не так и пришлось на время свой труд отложить. Опять же вмешалось подорванное здоровье и ещё одно непредвиденное обстоятельство… ленинградская любовь.

И вот опять заболевание дало о себе знать. На этот раз выздоровление что-то затянулось, Таня оказывается долгое время ходила на работу уже больной, думала попьёт травки, в конце концов пройдёт, как бывало до этого. К врачу посчитала, что идти не стоит, как-то неудобно, вроде бюллетенила всего полгода назад и опять. Часто.

Но однажды зашла к матери после работы за Катей и каким-то извиняющимся тоном сообщила: – Мам, я наверное всё-таки лягу в больницу, вчера ездила на консультацию в Институт, они опять предложили лечь и я подумала, надо же наконец серьёзно подлечиться. Катя с тобой… думаю вы без меня какое-то время справитесь, это ненадолго. Каникулы весенние только кончились, начало четверти… А то я опять буду… ты же знаешь, я не умею болеть.

Таня будто оправдывалась перед матерью, хотя в этом не было никакой необходимости, Полина Андреевна до того любила дочь и понимала её, что попроси та о самом невозможном, она без сомнения исполнила бы всё. Марина, младшая дочь, жила у мужа, растила сына, у неё всё было налажено и благополучно, главное, что она была здорова.

А вот Таня… Всем известно, что больных детей, неустроенных мать всегда больше и любит, и жалеет. И Полина Андреевна не была в этом смысле исключением. После того, как пять лет назад умер её дорогой Николай, весь смысл её жизни сосредоточился на Тане и Катюше, она понимала всю ответственность за них, все силы отдавала на то, чтобы ни дочь, ни внучка не чувствовали себя обойдёнными или обделёнными её вниманием, окутывала их своей заботой и безграничной любовью.

– Ну что ты, Танюша, о чём ты говоришь? Давно надо было полечиться, но с тобой же бесполезно говорить на эту тему, ты же никогда никого не слушаешь: всё сама да сама…

В тот момент Полина Андреевна даже и десятым чувством не ощутила никакой опасности, не подсказало ей её материнское сердце, что Таню может ждать что-то серьёзное. Конечно, она подлечится. Всё-таки ведущий Институт страны, там специалисты, режим, уход. Всё будет безусловно нормально.

* * *

Накануне того дня, когда Таню назначили на госпитализацию, она забежала к матери. К Полине Андреевне приехала приятельница из Харькова Анна Степановна, и обе женщины хлопотали по хозяйству, пришла Катя из школы, пообедали. Анна Степановна подробно и интересно рассказывала о последних Харьковских новостях, больших и маленьких событиях в жизни общих знакомых, попутно женщины вспоминали молодость – это неотъемлемая часть разговора, когда людям уже далеко за шестьдесят. Таня посидела у матери недолго, хотя ей совсем не хотелось покидать их уютную компанию. Она любила такие разговоры, её интересовала жизнь этих уже совсем не молодых женщин, молодость которых тоже была очевидно и романтической, и необыкновенной, не смотря на то, что их молодость так больно коснулась война. Катюша, немного посидев со всеми, пошла в свою комнату делать уроки.

А Таня слушала и представляла маму с красивыми пепельными волосами, ясными большими глазами необыкновенно зелёного цвета, такую стройную и очень весёлую, точно такую, какой Полина Андреевна или Полюшка, как её называли все близкие, смотрела со всех многочисленных довоенных фотографий. Таня представляла, правда, гораздо расплывчатей и Анну Степановну. Та была очень маленького роста с почему-то неподходящей её фигуре крупной головой, черты лица выдавали прорезавшуюся сквозь время и неистребимую породу. Отец её был дворянином, профессором Харьковского Университета, репрессирован и вероятно расстрелян ещё до войны. Но это не обсуждалось никогда, тем более в присутствии детей. А Таня оставалась для неё ребёнком по сей день. Анна Степановна когда-то была необычайно красива и привычка гордо нести свою крупную голову, теперь уже совершенно седую, так и осталась на всю жизнь. Вид от этого был немного надменный, но это только со стороны.

Таня знала, что муж Анны Степановны был тоже преподаватель, как и она, он не вернулся с войны, погиб в последние дни. На памятной плите возле главного корпуса Политехнического Харьковского института, в котором они вместе учились, а потом работали, Таня видела выбитую его фамилию в числе погибших преподавателей и студентов. У них остались две дочери, которых Анна Степановна сама вырастила, обеим дала высшее образование. Старшая, как и мать, стала химиком, защитила недавно докторскую диссертацию, жила в Москве, а другая осталась в Харькове, была филологом. Обе удачно вышли замуж, у обеих были дети. Анна Степановна очень гордилась своими девочками и много с удовольствием, которое невозможно скрыть, рассказывала о них при встрече. В молодости она неплохо играла на фортепиано, и даже сейчас, когда пальцы уже слушались плохо и совсем не бегали по клавишам, а как– то гордо и грациозно перемещались иногда играла. Играла, а точнее помнила Анна Степановна всего три вещи «Молитву девы», «Ноктюрн № 2» Шопена и «Осеннюю песню» Мендельсона, но Таня этот набор произведений программы музыкальной школы каждый раз могла слушать бесконечно. Слушать именно её исполнение: весь вид этой старой женщины, её осанка, её взгляд вдруг преображался и перед окружающими уже представала не бабушка, не старушка, а просто немолодая женщина, благородная и прекрасная в эти минуты, и по– прежнему восхитительно красивая.

– Таня, а ты что дома, я и не спросила? – Анна Степановна закрыла крышку пианино.

– Я на больничном… так, решила погулять. Мам, ну я пойду, пожалуй, а то опоздаю, ещё кое куда забежать надо. Таня подошла к зеркалу, поправила причёску. Весна никак не могла справиться со всякими северными циклонами и хотя наступил уже апрель было ещё довольно холодно, но, подумав, она всё же решила не надевать шапку: в поликлинике не замёрзнешь, а на улице солнышко такое яркое, уже весеннее и так хочется скорее сбросить с себя эти надоевшие, тяжёлые вещи! Завязала по модному длинный тёмно-розовый шарф и повернувшись весело и как-то озорно улыбнулась.

– Я вас покидаю, мои дорогие! Анна Степановна, привет всем в Харькове, – и оглядев себя ещё раз в зеркале, добавила, – ну как, ничего?

– Порядок, Танечка, ты всегда молодец. Так и надо, никогда не сдавайся! Полюшка, я только удивляюсь, что им надо? Куда они смотрят? – Анна Степановна покачивала своей крупной головой. И когда за Таней уже захлопнулась дверь, спросила, – ну, что у неё с тем из Ленинграда, всё нормально?

– Да нет, Аня. Ничего не получилось. Что-то не везёт ей. Вот и заболела опять. Она так близко к сердцу всё принимает… Ты не смотри, что она весёлая. Это так… она старается и для меня, и для Катюши, и для себя, наверное, в первую очередь. Её ведь завтра в больницу должны положить.

Первые недели Таня звонила каждый день по два раза, просила не беспокоиться. Она знала, что матери и без того не легко. Катюша, как и любой ребёнок, хоть уже и не маленькая, требовала много забот: и покормить, и постирать, и проконтролировать уроки, да ещё позаниматься с ней дополнительно французским. В школе преподавали английский язык и Полина Андреевна будучи превосходным переводчиком, зная в совершенстве несколько языков, решила не упускать возможность и обучать внучку дополнительно. У Кати всё получалось. Видимо, она по способности к языкам пошла в бабушку. Но всё это требовало времени, а его катастрофически не хватало: теперь с отсутствием Тани на Полине Андреевне был весь дом.

Когда Таня родила Катюшку, она ещё училась в институте и до диплома оставалось целых три года. Посоветовавшись с мужем, с Мариной, которая оканчивала 10-ый класс и жили они тогда ещё все вместе, решила, что Тане надо помочь всей семьёй. Сама она ушла с работы в редакции на пенсию, благо ей тогда уже исполнилось 55 лет и пенсию она могла получать. Николай Алексеевич ещё работал и денег вполне хватало. С маленькой Катюшкой возились все. Дедушка и молоденькая тётя гуляли по очереди в свободное время, Таня посещала только семинары, а лекции переписывала у подруг и возилась с Катей, кормила, пеленала, стирала пелёнки, выкраивая время, сама не досыпала и часто проводила с плачущей Катюшей на руках всю ночь, давая семье поспать. И всё же больше всего, конечно, доставалось Полине Андреевне. Поэтому, пережив все трудности её воспитания, вложив во внучку всю любовь и тепло, она часто повторяла дочерям: «Не обижайтесь, девочки, но больше всего на свете я люблю Катюшку, в ней вся моя оставшаяся жизнь». И девочки не обижались, потому что Катюша была чудесным ребёнком. И вот теперь эта девочка, её внучка, её единственная радость может стать самым несчастным ребёнком на свете. Она уже потеряв деда, никогда не имея отца, может остаться и без матери. У Полины Андреевны больно сжалось сердце, спазм сдавил горло. Что же это, за что столько горя выпало на их семью? Господи, как вынести всё это, что делать? Умом она понимала всю банальность этих обычных вопросов, риторических вопросов, ответов на которые никогда ни у кого не было и быть не могло. Только всегда со стороны казалось всё гораздо проще и яснее, а выход всегда один – смирение и вера, а может всё– таки борьба?

Полина Андреевна подошла к раскрытому окну, вечерняя прохлада ещё не сменила дневной, изматывающей жары. Стояла совершенно безветренная погода и от этого в городе огромном, наполненном выхлопными газами, выбросами неимоверного числа больших и маленьких предприятий, заводов и фабрик, постоянно разлагающегося на солнце асфальта, было нестерпимо тяжело дышать.

Она в который уже раз так же как и сейчас, перебирала в памяти все мельчайшие подробности, вспоминая ещё раз тот день и не переставала удивляться своей беспечности, как она, мать, тогда даже не предполагала, не почувствовала чем всё может обернуться.

На противоположной стороне узенькой улицы в доме напротив она заметила на подоконнике окна на четвёртом этаже маленькую чёрную кошку, приглядевшись внимательнее, Полина Андреевна по неловким и угловатым движениям поняла, что это был котёнок, если можно так назвать, подросток. Он тщетно пытался подпрыгнуть и доскачить, разбегался и снова подскакивал, в который раз пытаясь каким-либо образом дотянуться своей маленькой чёрной с белым носочком лапкой до раскрытой форточки окна. Но это ему никак не удавалось, он то ли пищал, то ли мяукал, он сердился, обижался, отходил в другой конец подоконника и, посидев там секунду, снова пытался приступом взять недосягаемую форточку. Подоконник был огорожен невысокой металлической оградкой, предназначенной для цветочных вазонов. Благодаря этой оградке и отсутствию самих вазонов бедный котёнок был защищён от падения вниз и его положение было хоть и плачевным, но не катастрофически опасным. Ему это не было известно, он не знал, что надо просто набраться терпения и подождать, когда беспечные хозяева вернутся домой и обнаружат несчастного бедолагу, неизвестно как оказавшегося там: то ли он сам каким-то образом выпал из этой злосчастной форточки, то ли перепрыгнул, что мало вероятно, с соседнего или упал с верхнего балкона. Трогательный и жалкий, он никак не мог понять почему эта такая, казалось, близкая спасительная форточка находится так высоко, так недосягаема – ведь она так желанна; котёнка было безмерно жаль, все его усилия кончались неудачей. И никто другой, кроме легкомысленных хозяев форточки помочь ему не мог. Устав от бесконечных попыток, котёнок обречённо свернулся в клубочек в дальнем от форточки (очевидно обидевшись на неё) уголке подоконника и затих, редко издавая жалобные звуки. Спасение пришло неожиданно – одна половинка окна полностью раскрылась и протянутая женская рука забрала в охапку несчастного.

Полина Андреевна облегчённо вздохнула, мучения чёрного пушистого страдальца наконец – то закончились, закончились столь обычным способом: рука помощи подоспела вовремя. Вот бы так всегда…

Отвлёкшись ненадолго, мысли её потекли в прежнем русле: а вдруг не стоило Тане и вовсе ложиться в этот прославленный Институт, была бы дома, всё быть может и обошлось бы как и во все предыдущие разы? Да нет, не в этом дело. Тут видимо и судьба тоже…

Полина Андреевна глухо застонала, отойдя от окна, и подошла к портрету мужа – маленькой фотографии с открытку, которая в деревянной полированной рамочке стояла на висящей книжной полке там, где её поставила Таня пять лет назад после смерти отца. Полина Андреевна тогда не хотела, не могла видеть фотографий мужа, было слишком тяжело. Но Таня настояла, она считала, что папа должен видеть всю их жизнь и поставила этот портрет у себя, в своей квартире. Только потом Полина Андреевна постепенно, бывая у дочери, привыкла к этому. Она уже не боялась смотреть в ту сторону, где взгляд мог невольно попасть на фотографию. А теперь и была рада, так действительно как будто Николай с ними, только смотрит своими строгими внимательными глазами, правда, ничего не может посоветовать, ничем не может помочь. Полина Андреевна взяла рамочку с фотографией в руки, слёзы беззвучно стекали по её усталому, осунувшемуся лицу.

Умер он как-то неожиданно от инфаркта, который случился в переходе метро, когда он возвращался с работы домой. Приехавшая Скорая не успела. Это был настоящий гром среди ясного неба, никогда не жаловался на сердце, кроме радикулита у него и болезней-то никаких не было. Тогда у неё было чувство будто бы ей отрезали половину тела и зарасти эта рана никогда не сможет. Она и сами похороны, и поминки не помнила, всё прошло как в тумане. Ужасное осознание произошедшего пришло гораздо позже и с тех пор не покидало её. Выжить помогла только необходимость помогать Тане и Катюше. Они были её спасением. В заботах и усталости было легче. И вот теперь…

– Коля, Коленька ты мой, что же это такое? Знал бы ты как нам плохо без тебя! Как всё ужасно плохо…

* * *

Сегодня, когда она приехала в Институт, её сразу провели в кабинет к заведующему отделением Бронштейну.

У Тани они с Катей были три дня назад, она всё время лежала и даже проводить их по коридору не вышла. Полина Андреевна уезжала с каким-то тяжёлым чувством непонятости происходящего с дочерью. Но успокаивала себя тем, что Институт это не какая-то районная больница и всё здесь делают правильно, и уж её дочери ничего страшного даже и грозить не может. Но прошло только три дня..

– Полина Андреевна, – перебил её мысли Бронштейн, – мы, врачи, – он запнулся, откашлялся, – … в данной ситуации я с полной ответственностью обязан Вам сказать всю правду. Сами понимаете, что пригласили Вас в связи с состоянием здоровья вашей дочери, – Михаил Хананович видно тоже волновался и подыскивал нужные слова, не страшные и убивающие, и не мягкие успокаивающие, а такие, которые отразили бы всю серьёзность положения и при этом не отняли бы надежду у этой пожилой женщины, у матери, в чьих глазах он видел пока настороженность, непонимание происходящего и уже проступающую животную тревогу за своего ребёнка.

– Полина Андреевна, Танино состояние оказалось гораздо серьёзнее, чем мы предполагали. Поступила она с диагнозом болезни в лёгкой форме, но на то лечение, которое мы ей назначили, организм почему-то не реагирует, положительной динамики нет, а наоборот все результаты только отрицательные. Мы перепробовали все имеющиеся на сегодняшний день препараты. Организм Танин, хоть и молодой, но какой-то вялый, такое впечатление, что он совсем не сопротивляется болезни. Это бывает. Очевидно данному обострению болезни предшествовало какое-то стрессовое состояние. Именно эта болезнь, неспецифический язвенный колит, большей частью поражает молодых и безусловно все её казусы зависят от состояния нервной системы. Предугадать, к огромному сожалению, ничего невозможно.

Полина Андреевна слушала и у неё внутри что-то сжималось, сдавливало грудь, дышать становилось всё труднее, потом она наоборот почувствовала неимоверную слабость, беспомощность, тело как-то постепенно обмякло, она еле стояла на ногах. В какой-то момент заметив, как внимательно смотрят на неё собравшиеся в кабинете врачи, смотрят как будто это от неё, именно от неё, от её собранности, воли, спокойствия, а не от их умения и опыта зависит жизнь её дочери, она стала впитывать каждую фразу, каждое слово, стараясь не пропустить ничего, что говорил ей, да и себе ещё раз, профессор Бронштейн.

– Пока безнадёжного положения нет. Вы меня понимаете, Полина Андреевна? Я говорю нет. И мы будем ещё дней пять продолжать терапевтическое лечение. Таня сейчас идёт на гормонах, это на сегодняшний день самое эффективное, чего достигла наука в этой области медицины. Мы попробуем ещё увеличить дозу, но к сожалению, если процесс и этим не удастся хотя бы замедлить, то организм сам дальше не справиться. Поверьте, мы делаем всё от нас зависящее. И всё же… тогда операция. Это уже не моя компетенция. Я терапевт, а вот наш ведущий, талантливый хирург Сергей Анатольевич Звонцов, – Бронштейн кивком показал на стоящего у стены врача, тот так же ответил кивком, – он этих операций сделал немало. Операция очень трудная, очень опасная, но я уверен, что Таня выдержит. Пока есть ещё у неё силы. Правда, – Бронштейн как будто набрал воздуха в лёгкие и продолжил, – после такой операции, как правило, к большому сожалению, Полина Андреевна, человек остаётся на всю жизнь инвалидом. Но, – Бронштейн посмотрел на неё своим пристальным и долгим, словно гипнотизирующим взглядом, в эту минуту ярко синих, как два ультрафиолетовых луча, глаз, – но жизнь… жизнь Тане эта операция сохранит. А это самое главное, сейчас это самое главное, – нарочито медленно повторил Бронштейн.

Полина Андреевна всё держала фотографию мужа в руках, но слёз уже не было. И вдруг она каким-то чужим, твёрдым голосом, как будто обращаясь к кому-то, но этот кто-то не был Николаем, этот кто-то был тот, от кого действительно зависела дальнейшая судьба Тани, судьба Катюши и её судьба, сказала – Этого не может быть, слышишь, никогда! Этого никогда не может быть, – повторила она глядя в умные, такие родные глаза мужа.

* * *

На следующий день утром Полина Андреевна поехала в Институт. Мельком с ней поздоровавшись прошёл по коридору Бронштейн, свита врачей белым облаком следовала за ним, последней семенила старшая медсестра Любовь Петровна, она на вытянутых руках несла перед собой чистое полотенце, чтобы шеф мог при необходимости после осмотра больного вытереть об него свои холёные, пухлые руки. Он делал профессорский обход как всегда по вторникам.

Ей пришлось довольно долго ждать, когда освободится после утренней операции Звонцов, ей необходимо было ещё раз поговорить с ним. К Тане в палату она решила не заходить, пока не переговорит с хирургом, да и чувствовала, что просто не готова смотреть дочери в глаза, не представляла, как и что будет ей говорить.

Сергей Анатольевич Звонцов был высоким, стройным мужчиной, на вид ему было около сорока лет, весь какой– то вымытый и отглаженный, в кипельно белом халате и таком же высоком колпаке, из-под которого видны были уже чуть тронутые сединой виски. Очень решительный, и в то же время спокойный, и это сразу чувствовалось; отчеканивая каждое слово Звонцов говорил кратко, без лишних эмоций и было ясно, что именно таким и должен быть настоящий, уверенный в своих силах, знаниях и опыте, хирург. Но вместе с тем, чем больше он, Звонцов, говорил об операции, тем меньше у Полины Андреевны оставалось надежды на эти обещанные Бронштейном пять дней терапевтического лечения и на его, этого терапевтического лечения, благополучный исход. Она внимала каждому его слову, от него исходила необыкновенная надёжность, и эта надёжность была так необходима Полине Андреевне; Звонцов вселял уверенность, хотелось верить каждому его слову и она ему поверила, безоговорочно и искренне. Теперь от него в большей, главной, основной степени зависела жизнь её дочери, её Тани, судьба Катюши и её, вся жизнь их семьи была вверена этому человеку и она чувствовала, что он тоже это понимает.

Да, она только теперь осознала, что им уже всё ясно, они уже всё определили для себя, как и когда сделать операцию. Всё было решено ещё несколько дней назад. Но для неё они, мудрые психологи человеческих душ, придумали эту самую спасительную оттяжку, эти мифические пять дней, чтобы удар не был таким внезапным, неотвратимо тяжёлым и болезненным. От неё требовалось согласие. И она его дала. Дала сразу же после того, как сходила к Тане в палату и увидела неимоверно исхудавшее за последние несколько дней лицо дочери, горячечный взгляд, её тонкую, почти прозрачную руку, вытянутую поверх одеяла, в которую был поставлен катетер, подключённый к тоненькой трубочке от стоящей рядом капельницы. Господи, как изменилась она за эти дни.

Таня лежала и казалось совершенно безразлично смотрела на резервуарчик капельницы, в котором монотонно одна за другой медленно стекали прозрачные капельки какого-то лекарства. А на стоящей рядом тумбочке стояла ещё целая батарея бутылок с другими. Есть Таня уже не могла и это было её питание, она устала, очень устала, рука ныла и хотелось только одного – согнуть её в локте. К тому же кровать стояла у самого окна, а Таню постоянно знобило, хотя на улице было очень тепло, наступил июнь.

– Мама, – Таня только сейчас оторвала взгляд от резервуарчика и взглянула на Полину Андреевну, – мама, вот что-то не поправляется, даже и гормоны не подействовали: почувствовали как я их не хочу, испугались! – она попыталась улыбнуться, – мне предложили перевестись в другую палату, в бокс. Говорят, что там лучше, спокойнее, я буду там одна. Мам, а я не хочу, здесь как-то веселей, а что я там буду целый день одна лежать?

– Танечка, – Полина Андреевна, конечно, догадалась почему Таню хотели перевести, но собравшись с духом обычным, спокойным голосом продолжила, – Таня, там действительно будет лучше, и я смогу быть около тебя, мне Михал Хананыч разрешил.

– Значит всё и вправду так плохо, – Таня не спрашивала и не утверждала, а просто тихо, как-то безразлично это прошептала, – ну ладно, что ж раз там ты будешь…

Через некоторое время Полина Андреевна вместе с сестрой и санитаркой перевезли Таню в бокс. В соседней палате лежала молодая женщина, поступившая только вчера. Она с матерью прилетела из Минеральных вод. Состояние её было очень тяжёлым.

Теперь Полина Андреевна могла быть с Таней целый день, санитарка с каким-то ходячим больным притащила для неё банкетку, которую поставили к противоположной от кровати стене. На этой же стене висела коробочка с пультом вызова врача и сигнализацией в сестринский пост. Это было весьма странно, как можно было воспользоваться этим пультом лежащему на противоположной стороне больному? Да никак!

Таня была вроде бы в сознании, но ни на что не реагировала, ничего не говорила. Глаза были закрыты и эта смиренность и какой-то неестественный покой, несвойственная Тане вялость пугали мать больше, чем если бы та жаловалась или стонала.

В полдень пришли опять все врачи во главе с профессором Бронштейном, Михаил Хананович присел сбоку, на Танину кровать, взял в свою крупную, холёную руку её слабую, безвольную и, считая про себя пульс, ласково, как бы вопрошающе смотрел то на часы, то на неё. Так хотелось ему увидеть в её глазах ответный огонёк, хоть какое-то сопротивление этой разрушающей её молодой организм, ещё не до конца понятой им, врачом, и пока не всегда умеющим с ней бороться, силе. Ему было словно стыдно перед этой в сущности девочкой за то, что вот он, врач, профессор, награждённый многими почётными титулами в своей стране и за рубежом, он, которого считают главным специалистом с мировым именем в этой области медицины, он, чьи лекции до мельчайших подробностей записывали студенты, он сейчас бессилен.

Михаил Хананович перевёл взгляд на Полину Андреевну, потом на Таню и твёрдым, не допускающим возражений голосом произнёс:

– Таня, придётся делать операцию. Вот Сергей Анатольевич, – Бронштейн повернулся к стоящему у конца кровати Звонцову, – он наш ведущий хирург, он всё расскажет, поверь не стоит волноваться, он делает такие операции лучше всех.

Таня как-то испуганно посмотрела на мать, но по выражению её лица поняла, что та знала уже всё и знала гораздо раньше неё, Тани. «Мама, какая же она у меня сильная!» – подумала она и перевела взгляд на Звонцова. – Я согласна, когда?

– Наверное, завтра, но может быть и сегодня. Мы подумаем, ты только не волнуйся, – Сергей Анатольевич улыбнулся насколько смог.

Операцию сделали через два часа, продолжалась она около шести часов, закончившись около полуночи. Звонцов вышел из операционной совершенно обессиленный, но проходя по коридору и увидев Полину Андреевну, так и просидевшую тут всё это время, подошёл.

– Всё будет хорошо, теперь всё будет хорошо. И слава Б-гу, что не опоздали, ещё час и было бы поздно. Но слава Б-гу не опоздали.

Почти неделю Таня пробыла в реанимации, долго не выходила из наркоза, потом приходя совсем не надолго в сознание, опять проваливалась куда-то. В какой-то момент ей чудились почему-то зелёные капельницы, у которых вместо резиновых трубочек были многочисленные гирлянды из канцелярских, огромного размера, тоже зелёных, скрепок. Эти гирлянды свисали, струились и обвивали её всю как змеи, уходя куда-то вверх минуя зелёные, гигантские, огромные капельницы…Всё это она помнила как в тумане. Как только по настоящему пришла в себя, её перевели обратно в тот же бокс, в котором она лежала до операции. В соседней палате уже тоже прооперированная, находилась молодая женщина из Минвод, Галина. Её мама, Мария Филлиповна, и Полина Андреевна, связанные одним несчастьем, произошедшим с их дочерьми, успели познакомиться и немного подружиться. Мама Гали частенько заходила в палату к Тане, интересовалась её самочувствием, сравнивая и оценивая положение Галины. В общем, горе всегда сближает людей, помогая им выстоять, а иногда и выжить. Такую же операцию сделали и парню из соседнего бокса Жене Липо, и его мама тоже, обеспокоенная положением сына, примкнула к этой материнской коалиции.

Тане было плохо, очень плохо и её эти посещения, разговоры на любые темы слишком утомляли, видеть ей никого, кроме матери, не хотелось. Катюшу она берегла от таких ненужных потрясений, и ни в коем случае не допускала мысли, чтобы дочь увидела её в таком ужасном, состоянии. Посетителей с работы по её просьбе, Полина Андреевна тоже не допускала, и даже Вику, которая часто звонила и предлагала свою помощь, Таня попросила через мать, не приходить пока она в больнице…

С Полиной Андреевной они вместе решили, что о том, какая эта была операция и что с Таней теперь стало, никто, кроме них и даже Марина, знать не должен. Это было табу. Ни жалости, ни советов, а тем более чьего – либо сочувствия (а другой реакции произошедшее вызвать не могло) Тане совершенно не нужно, они справятся.

Несколько раз на день приходил Бронштейн, интересовался её самочувствием, давал советы. Однажды даже затронул совсем её не интересующую тему – тему дальнейшей личной жизни. Мол, ну что убиваться, у тебя уже дочь большая, а после тридцати пяти и климакс не за горами. Ну и что, что с мужчинами придётся завязать, зачем они тебе? Жизнь и так прекрасна сама по себе, работать будешь, диссертацию можно и в таком виде защитить, кому интересно, что у тебя под юбкой на боку, невидно и ладно…Таня слушала его беспорядочную болтовню, и хотя сама она на тему о дальнейшей своей интимной стороне жизни пока совсем не думала ввиду того, что ужасно тошнило, рвало по десять раз за день, температура после обеда начинала расти до 39,5, всё же в голове у неё промелькнула ответная зловредная мысль: "Сам – то женат, ещё и любовницу небось имеешь в свои шестьдесят лет, а ей – зачем тебе это надо?… можно и так прожить!.. Фу, какое лицемерие, противно. Лучше бы молчал, она – то ведь не ноет, не жалуется… а ей – то ещё только 32."