Текст книги "Смена климата"

КНИГА ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

На западном берегу удобней встречать рассветы: не позже, чем океан, не раньше, чем вся страна.

Куда уж смешней, партнер: похоже, что март, и ветер, и светлый шальной опал отныне достались нам.

Wolfox

Иметь дело с Хальком Алаа оказалось так же непросто, как обитать в его тийре. Он был ненормальным. Не первый сумасшедший, которого доводилось встречать, и, скорее всего, не последний. Но первый – облеченный властью. Хотя бы ее подобием.

Хасан его не понимал. Не в смысле непонимания целей, задач, мировоззрения и прочих общих позиций, а в самом простом. Он не понимал, о чем тийрмастер говорит. Лерой признавался, что в первые годы и ему было сложно. Несмотря на хорошо развитую эмпатию и способность с полуслова улавливать мысль собеседника.

Заноза… понимал Халька Алаа лучше, чем себя самого. А он ведь, надо признать, и себя знал неплохо. Сказывалась привычка доискиваться до причин поступков, мыслей и настроений, как чужих, так и собственных.

Первое приглашение к тийрмастеру они получили сразу по прибытии в Алаатир и следующей ночью нанесли визит. Все укладывалось в рамки привычных правил и традиционной вежливости – хозяева тийров всегда лично знакомятся с приезжающими в их владения вампирами, а вампиры никогда не отклоняют приглашения. Если только не напрашиваются на ссору.

Алаа на тийрмастера не походил. Хасан, скорее, принял бы за правителя Лероя, а не этого веселого шарообразного живчика на полголовы ниже Занозы. То, что Алаа был одет в шорты и гавайку, расцветка которой могла вызвать приступ эпилепсии, не добавляло ему ни солидности, ни убедительности. А потом тийрмастер еще и заговорил. Вот тут-то Хасан и понял… что не понимает.

– Ну? Они говорят что-нибудь? – спросил Алаа, внимательно, даже напряженно вглядываясь то в него, то в Занозу, – говорят? Они не умолкают, – он ткнул в Хасана пальцем. – Да? Нет?

– Молчат, – сказал Заноза.

– Значит, рабы? – уточнил Алаа.

– Нет. Инструменты.

– А души?

– Утилизированы.

Алаа удовлетворенно кивнул и тут же задал новый вопрос:

– Твои тоже молчат?

– У меня никого нет, – отозвался Заноза с легким удивлением. – Я же отдавал.

– Только тех, кого убил, – возразил Алаа. – А те, кто еще здесь? Твой ратун и другие.

Заноза сунул руки в карманы, и Хасан с ходу рассмотрел несколько вариантов действий, после которых Алаа заречется задавать вопросы. Некоторые даже не подразумевали немедленной ссоры с тийрмастером. Но улыбка, которую Заноза адресовал собеседнику, была легкой и искренней:

– Нет никаких других. Никто не выжил.

Значило ли это, что ратун не молчит?

И что это, вообще, значило? Все целиком?

– Он спрашивал о тех, кого ты убил, – объяснил Заноза потом, уже в отеле. – Ты забрал их дайны, значит забрал и их души. Мистер Алаа хотел знать, слышишь ли ты их. Говорят, даже одна съеденная душа может свести с ума. Конфликт личностей и все такое. Но твои молчат, ты их не просто забрал, ты их нахрен сожрал целиком.

– Утилизировал?

– Ну, да.

У вампиров, убитых Хасаном, душ не было. Хасан так думал, во всяком случае. Их души умерли вместе с совестью, милосердием и человеческим разумом еще до того, как мерзавцы получили афат. Так что никаких конфликтов и не могло быть.

– Тебя он спрашивал о живых, – напомнил Хасан.

– Не совсем. О неубитых. Алаа тоже думает, что я забрал душу ратуна.

– Тоже?

– Ясаки говорит, что я это сделал. Наверное, так оно и есть, но не в буквальном смысле, иначе я гораздо лучше умел бы пользоваться дайнами силы. Они же разные, а все, что я могу – это высоко прыгать и стрелять из двух станковых пулеметов без станины.

– Унесет отдачей, – нетактично сказал Хасан.

– Если спиной к стене встать – нормально.

– Так ты слышишь своего ратуна?

– Нет. И его больше нет в моей крови. Но он есть где-то… просто где-то есть, и… не знаю. Я его так ненавижу, что боюсь, и чем сильнее боюсь, тем сильнее ненавижу, а когда-то я его любил с такой же силой, и об этом я тоже помню. Я его ненавижу за то, что любил. Так что, да, может быть, я его и слышу. Но он один такой. А мистер Алаа решил, что я забирал души у всех.

– У всех?.. – Хасан не собирался клещами вытягивать из Занозы объяснения, но до тех пор, пока тот готов отвечать, пусть отвечает. Давно уже ясно, что он не просто специалист по переговорам, однако границы этого «не просто» надо как-то обозначить. Постепенно, не сразу, но надо. Чтобы знать, на что рассчитывать.

Знать, чего ожидать, не получится, Заноза все еще непредсказуем, так пусть хотя бы преподносимые им сюрпризы будут связаны с его характером, а не с его дайнами.

Ответ оказался неожиданно простым:

– У всех, кто меня любит. Алаа решил, что я забираю души у всех, кто меня когда-нибудь любил. Он, типа, романтик, – Заноза неубедительно фыркнул, – воображает, что когда любишь – отдаешь душу. Добровольно. Тут он прав. И нет, я ни разу не романтик, просто знаю, как это работает. Но в меня без дайнов не… ладно, вру. Но все равно это не считается. Это ратун. В смысле, он пользовался, если души кому и доставались, то ему. Но, как по мне, души ему на хрен не сдались, он же не демон. Он говорил, что заручается гарантией доброго отношения, услуга за услугу, все такое. Услугой с его стороны был я, а у меня, считай, неограниченные возможности.

– Без дайнов?

– А то ты не знаешь? – Заноза ухмыльнулся. Правда, тут же скривился: – оно само, блин. Если б я мог это контролировать, я бы, может, так не делал. Но я даже не знаю, что делаю. Дайны – это одно, а без дайнов… что-то другое. Хрен поймет, что.

Так оно и было. Заноза пользовался тем, сути чего не понимал и уже не поймет, несмотря на отмеренные полной мерой желание и умение разбираться в том, как работают механизмы тех или иных явлений. Невинное дитя, хоть невинность и не отменяла факта манипулирования окружающими.

Можно ли манипулировать неосознанно?

У Занозы получалось. Виртуозно.

– Это были вампиры? – спросил Хасан.

– Да кто попало. В отсутствие интернета все строилось на личных контактах. Но знаешь, чего я так и не могу понять? Он же их всех убил потом. В смысле, я убил, потому что он попросил. Ублюдок годами юзал их, а потом велел всех прикончить, и живых, и мертвых. И я так и не знаю, какого хрена он сорвался с ручки. Я понял бы, убей он меня, он все время обещал меня убить, но их-то за что?

Заноза требовательно уставился на Хасана. Словно ожидал, что тот объяснит поведение безумного мертвеца, и это объяснение каким-то образом поставит на место раздражающе-неуместные части паззла.

– Столько смертей разом. Суматоха поднялась, будто дождь в Аду пошел… Тогда я и встал на ногу. Понял, что у него кроме меня никого не осталось, и окончательной смерти я уже не дождусь, как бы ни нарывался.

Хасан знал, за что погибли те вампиры и люди. За неспособность Занозы понять, почему его ратун приказал убить их. Он был ценным приобретением, полезным най, большой удачей для своего проклятого Аллахом господина, но чем ценнее становился, тем меньшую пользу тот мог из него извлекать. После уничтожения всех живых и мертвых, оказавшихся под его влиянием, Заноза стал полностью бесполезен и, таким образом, превратился в абсолютную ценность.

Его любовь к парадоксам, возможно, объясняется тем, что он в них живет. Когда нельзя даже сойти с ума, потому что и так сумасшедший, что еще остается?

И кто мог ожидать, что доведется хоть в чем-то согласиться с Минамото? Но насчет того, что Заноза отнял у своего ратуна душу, японец оказался прав. Да и насчет того, почему сам Минамото так вцепился в Занозу, тоже можно сделать предположение.

– Ты знаешь, что со временем вампиры теряют способность испытывать эмоции, если только у них нет дела, придающего смысл существованию?

– Брехня! – последовал пренебрежительный ответ, – я знаю кучу вампиров, и у всех дофига эмоций. Даже у тебя. Тебя я просто еще не достал.

– Ратуна ты тоже доставал?

– Да! И что смешного? – Заноза сморщил нос, но скрыть улыбку не смог, – Хасан, я не то, чтоб всех достаю, я умею не быть придурком, но я же начал с того, что взбесил его. Мы подрались, я проткнул его рапирой, у меня трость была с рапирой внутри, а он меня «поцеловал»… не задалось у нас, короче, прямо сразу. Хватит ржать!

Хасан пытался даже не улыбаться, но Заноза, конечно, не мог не видеть, что ему весело. Заноза и сам шипел и ругался, только, чтобы не смеяться вслух.

– За что ты его? Вы ведь еще даже не были знакомы.

– За Лайзу. Он ее от меня отогнал. Я не знал, что она меня сожрать нацелилась, знал бы, сам бы сбежал, но… я думал, у нее беда какая-то, думал, ей помощь нужна. А тут этот. Шмякнул ее о стену, еще и обругал. Нельзя так с женщинами. Ну я и… нет, я не сразу рапирой, я ему сначала велел извиниться… да какого хрена ты опять ржешь, меня там убили, между прочим!

– Извини. Мне просто жаль твоего ратуна. Зная тебя, могу предположить, что, раз начав, ты решил не останавливаться и после смерти.

– После смерти я его металлическими предметами не протыкал, там мы ролями поменялись. Зато я его бесил. Все время. Ну, так он же выбора не оставил! Я старался быть хорошим, но хрена ли толку, все равно все время получал звиздюлей. А мне в те времена сильно не хватало хоть какого-нибудь порядка, хотелось, чтобы у следствий были причины хотя бы один раз из пяти. Я и решил, что лучше уж стараться быть плохим, тогда понятно, за что огребаешь, и это, все-таки, закономерность, за которую можно держаться.

Заноза сам ответил на собственные вопросы, но не знал этого. И что лучше: показать ему то, чего он не видит, или дать время, чтобы разобраться? За без малого столетие он так ничего и не понял, поймет ли когда-нибудь?

Вопрос не в этом, вопрос в том, надо ли ему понимать?

Со временем вампиры теряют способность испытывать эмоции. Хасан помнил, как его ратун, Омар, рассказывал об этом. Душа, запертая в мертвом теле, мается бездельем, ни в чем не находя удовлетворения, ощущая лишь скуку и тщету не-бытия. Стремление почувствовать хоть что-нибудь, заставляет старых вампиров считать подарком даже приступы голода, а за возможность вернуть настоящие чувства они готовы платить самую высокую цену.

Взять эту цену, однако, некому. Вампиры, умеющие пробуждать эмоции, возвращать к жизни то, что умерло и не может возродиться – редкость, еще большая, чем по-настоящему старые мертвецы. На всех не хватит, сколько ни заплати. Омар говорил, что способность эта доступна любому, кто наделен дайнами убеждения, нужно лишь не лениться, не останавливаться на самых началах владения дайнами, постичь их подлинную суть. Омар считал дайны убеждения самыми сильными и опасными из всех даров, что духи преподносят вампирам. Дайны принуждения, вроде бы родственные им, ограничены возрастом крови. Дайны убеждения дают безграничную власть.

Если научишься ими пользоваться.

Но даже в извращенной и противоестественной части мироздания, отведенной для нежити, существуют свои законы, свой механизм сохранения равновесия. И в соответствии с этим механизмом, дайны убеждения достаются самым несчастным и жалким из мертвецов, тем, кто находит удовлетворительным существование в качестве домашних любимцев, избалованных детей, игрушек для своих ратунов. Тем, кто ничего не ищет, ни к чему не стремится и даже не помышляет о власти большей, чем есть у красивых женщин или дорогих вещей.

Лиэн Арса, старый, сумасшедший, скучающий ратун Занозы всего лишь захотел новую игрушку. Что-нибудь необычное, способное развлечь на какое-то время. А Заноза при жизни одевался в приличную одежду, не носил столько сережек и, наверняка, не подводил глаза. Без предупреждающей окраски он выглядел безобидно, и легко вообразить себе изумление старого мертвеца, получившего удар рапирой от мальчика из мейсенского фарфора.

Сразу не задалось? Да нет, как раз наоборот. Изумление могло быть первым чувством, испытанным беднягой за десятки лет, если не за столетия. Неудивительно, что Заноза получил афат тут же, не сходя с места.

А его ратун приобрел себе огненную рубашку. Оказался в невыносимых обстоятельствах, если переводить с поэтичного турецкого на скучный английский. Старый извращенец получил больше чем хотел, больше, чем мог вообразить. Даже теперь Заноза способен доверять и быть верным, даже теперь умеет любить. Не трудно представить, каким он был, когда достался Арсе. Доверие, преданность, любовь, душа, не изломанная сумасшествием, разум, не заблудившийся в лабиринтах парадоксов. Кто бы устоял перед такой драгоценностью, если и сейчас Занозе сложно не верить и еще сложнее – не любить его.

Вот Арса и не устоял. Только он-то знал, что драгоценность – не настоящая. И преданность, и любовь – всего лишь зависимость най от ратуна, инстинкт или что там у мертвых вместо инстинктов. Любить без взаимности – невеликое горе, а если оглянуться на мировую культуру, так и вообще никакое не горе, а сплошной источник вдохновения. Любить взаимно, но знать, что взаимность фальшива – вот это беда.

А где-то там, под блестящими гранями подделки, прятались подлинные чувства. Их и пытался добиться несчастный, проклятый старик. Заноза сказал, что ненавидит ратуна за то, как сильно любил его. Снова сам оформил в слова то, чего не мог понять, и снова не понял этого. Чем внимательнее он следил за Арсой, еще пытаясь быть хорошим, пытаясь угадать, что же нужно делать, чтобы заслужить любовь, тем сильнее становились его дайны. Это и стало постижением сути, о котором говорил Омар. Мастерством владения дайнами, отточенным в бою, смертоносной практикой, вместо мудрой теории. А ратун ненавидел Занозу тем сильнее, чем сильнее любил.

В этом у них была полная взаимность, только кому она такая нужна?

Получается, что даже такая – лучше, чем поддельная. Иначе зачем бы Арсе ломать своего най, послушного, любящего, да еще и наделенного редким талантом? Зачем, кроме как в попытках добраться до души, до настоящего чувства? Любого, но настоящего.

В конце концов, ему это удалось.

Наверняка, он по сей день сохранял способность чувствовать, и, наверняка, мечтал вернуть времена, когда был лишен эмоций.

…За четыре месяца обитания в Алаатире, Хасан пришел к двум выводам: тийр не настоящий, а мексиканцы хуже цыган. Второе утверждение было спорным: нелюбовь к цыганам, являясь результатом воспитания, элементом культуры, частью менталитета, вросла в душу с рождения, а за девяносто четыре года жизни и посмертия не случилось ничего, что заставило бы изменить своим взглядам. У мексиканцев было меньше времени на формирование к себе дурного отношения. Они, однако, справлялись.

И все это было предубеждениями, если верить Занозе, который цыган нежно любил.

Они почему-то отвечали взаимностью.

А с другой стороны, кого Заноза не любил? И кто не отвечал ему тем же? У него, надо понимать, предубеждений не было. Только запредельная наглость, наркозависимость и взрывной характер.

Мизантропию, приобретенную за полсотни лет обитания в Рейвентире, здесь как рукой сняло. Заноза, который не мог хорошо относиться к людям, пока не использовал против них свои чары, в Алаатире изменился… Хасан сказал бы, до неузнаваемости, если б не уверенность в том, что как раз этот Заноза и есть настоящий. В Рейвентире он делал все, чтоб люди не любили его, потому что иначе у него не получалось не любить людей. А он нуждался в этом, в нелюбви к ним, не способный иначе смириться с их стремлением вести нескончаемые войны и нескончаемо убивать друг друга. Почему в Алаатире он позволил себе стать собой, оставалось пока неясным. Может, потому, что постоянно, еженощно, использовать или чары, или пули, или и то, и то разом, было его естественным состоянием, в отличие от лондонского добровольного отшельничества. А, может, дело в климате.

Не особо доискиваясь причин, Хасан счел, что удовлетворен результатом.

Что касается тийра, то от привычной власти тийрмастера здесь было лишь название. Хальк Алаа, имя которого носил тийр, правил лишь малой его частью, той, что была когда-то Лос-Анджелесом, и к которой постепенно прирастали многочисленные пригороды.

Каждый из пригородов, называвшихся среди вампиров миссиями, формально входя в Алаатир, управлялся, все же, собственным хозяином – прелатом. С Алаа прелаты даже не пытались договариваться. Считалось, что они не лезут во владения друг друга, на деле же конфликты и боевые столкновения случались мало не каждую ночь. И лишь то, что комесом у Халька Алаа был Этьен Лерой позволяло так называемому тийрмастеру сохранять власть хотя бы над своей территорией.

Поддержка фейри? Где угодно, только не здесь. Здесь властью была сила, количество дайнов и умение ими пользоваться.

А еще здесь не понимали слова «нейтралитет».

В «Турецкую крепость» вцепились все и сразу. Нельзя сказать, чтобы по эту сторону океана были наслышаны о Посредниках вообще или об Убийце вампиров в частности, но сам факт появления в тийре двух упырей и тридцати Слуг вызвал ажиотаж. С такими силами Хасан мог бы попытаться захватить какую-нибудь из миссий в личное распоряжение, или оказать поддержку любому из прелатов, заинтересованных в расширении владений.

С такими силами он мог бы сместить и самого тийрмастера. Как ни парадоксально, именно это и стало второй причиной, по которой Лерой так охотно предложил им гостеприимство. Первой, разумеется, был Заноза, которого следовало спасать любой ценой, даже с риском потерять тийр.

Дайны убеждения делают с мозгами страшные вещи.

Хасан понимал, что дело не в дайнах, но привычно списывал на них все, что не сразу поддавалось разумному объяснению. Лерой был к Занозе искренне привязан, Заноза отвечал ему полной взаимностью, и отнюдь не потому, что они долгое время находились под воздействием чар друг друга, просто оба были из тех мертвецов, кто сохранил способность чувствовать, как живые. Кроме того, Лерой Занозе верил. И доверие тоже было обоюдным. А еще Лерой решил, будто Хасан, как он сам, подпал под несуществующие чары, вообразил, будто Заноза имеет на Хасана какое-то влияние. Исходя из этого, он понял, что может заручиться поддержкой «Турецкой крепости» уже потому, что всегда мог рассчитывать на поддержку Занозы.

Лерой ошибся в исходном предположении. Но пока Хасан не видел причин отказывать в просьбах о вмешательстве в конфликты с миссиями. Нейтралитет нейтралитетом, однако они-то с Занозой обитали на территории, управляемой Хальком Алаа, стало быть, защищали землю, которая со временем станет их домом.

И себя защищали. Потому что Лерой и Алаа были единственными властьимущими вампирами тийра, кто не счел «Турецкую крепость» угрозой.

Мексиканцы, все-таки, хуже цыган. Даже если они никакие не мексиканцы, а чистокровные потомки чистокровных здешних испанцев.

Казалось бы, сменили огонь на пламя. Сбежали из Рейвентира, чтобы в Алаатире столкнуться с теми же проблемами. Но паранойя прелатов, которые могли рассчитывать лишь на собственные силы, ни в какое сравнение не шла с паранойей тийрмастеров Старого Света, на стороне которых выступали связанные договором фейри. Дома ожидала лишь окончательная смерть.

Хасана – смерть. Занозу, с его древней кровью, ждала участь похуже.

Здесь же…

Здесь были перспективы. Интересные.

Интересней, чем хотелось бы, однако, когда Аллах посылает тебе возможность, пользуйся ею, а не говори, что это слишком щедрый подарок.

В «Крепости» ожидало письмо. Адресованное обоим. От тийрмастера.

Заноза тут же полез в свой лэптоп. Он старался не пользоваться им, пока они охотились или в редко выпадающие, свободные от дел часы, но на сегодня охота была закончена. А дела, вот они, похоже. С доставкой на рабочее место.

И, да, они охотились вместе. Потому что так сложились обстоятельства, потому что разделяться надолго, особенно во время охоты, когда внимание поглощено отнюдь не собственной безопасностью, было слишком рискованно. И просто потому, что до традиций уже не было никакого дела. Здесь, в Алаатире, все слишком отличалось от привычного уклада. А слухи… Allah bundan geri komasın1919
  Да убережет нас Аллах от худшего! (тур.)


[Закрыть] если бы слухи были самой большой их проблемой!

– Та же фигня, – сообщил Заноза, – мне тоже пришло. Для нас обоих. Мистер Алаа приглашает на аудиенцию. Чувак, у меня дежа вю.

– Или «чувак» или «дежа вю», ты бы как-нибудь определился с лексиконом.

Ответом была безмятежная улыбка.

Заноза, при желании, мог изобразить и выходца из Ист-Энда, для которого кокни был единственным вариантом английского, и итонского выпускника. Но когда он не выделывался, речь его становилась, мягко говоря, эклектичной.

Что, впрочем, тоже выдавало, как минимум хорошее образование. И происхождение.

Граф. Настоящий. Прямо как живой.

– Это титул настоящий, а не я, – Заноза отложил лэптоп, подошел к Хасану и, не спрашивая разрешения, взял письмо у него из рук. – Как думаешь, мы встряли?

– Думаю, что за телепатию нужно ввести какое-нибудь наказание.

– Можешь меня выпороть, если хочешь. Это будет пикантно. Но, вообще-то, ты про графа вслух сказал.

* * *

Стив Лерой был эмпатом. Большинство вампиров с дайнами убеждения были эмпатами. И если в уровне владения дайнами он уступал Занозе, то в эмпатии, пожалуй, превосходил. Заноза свои навыки отточил в экстремальных условиях в сравнительно короткий промежуток времени, а у Стива за плечами была не одна сотня лет наблюдения за людьми и мертвецами и плотного взаимодействия с ними.

Техника безопасности в обращении с вампирами требовала избегать физических контактов с теми, кто владеет дайнами принуждения, потому что им и одного прикосновения могло хватить, чтобы сделать собеседника своим рабом, по крайней мере до ближайшего восхода. На дайны убеждения правило не распространялось. Объединенные общим названием «дайны власти», способности эти, тем не менее, были взаимоисключающими. Если ты можешь приказывать, ты не можешь зачаровывать. И наоборот, умея зачаровать, ты не способен принудить.

Лерой был исключением из правил.

Нет, порабощать он не умел, эмпатия и принуждение несочетаемы. Он был контактным телепатом. И, вроде как, даже не скрывал этого. Занозе, во всяком случае, рассказал сразу, при первом знакомстве. Когда, не получив ответа на рукопожатие, поинтересовался, в чем проблема.

Дикий галл. Англичанин бы сделал вид, будто так и надо, и никогда больше руки не подал. Но закаленный тридцатью восемью годами пребывания в Америке, Заноза пренебрег условностями и честно сказал, что предпочитает сохранять дистанцию.

– Но мне нужно тебя потрогать, чтоб знать, чем ты дышишь, – заявил Стив. – Я телепат. Слышал о телепатии?

Эта прямолинейность малость сбивала с ног. Потом-то Заноза и сам ее освоил, и использовал с не меньшей эффективностью. Но тогда растерялся, и кроме как «я вообще не дышу», не нашелся, что сказать.

Стив, ясное дело, не принял это за аргумент.

– У меня нет дайнов принуждения, – напомнил он, – только шарм, так же, как у тебя. Но ты эмпат, и можешь читать меня на расстоянии, а я телепат, мне необходимо прикосновение. Будет честно уравнять возможности. Le fair play2020
  Честная игра, игра по правилам.


[Закрыть], разве это не по-английски?

С артиклем это, определенно, было не по-английски. Но дело-то не в артикле. И Стив Лерой стал первым за сорок семь лет мертвецом, которому Заноза подал руку.

Первым и последним. Тогда одного рукопожатия хватило, чтоб снять все вопросы о недопустимости прикосновений. И тогда же Заноза впервые услышал: «он еще жив?» применительно к своему ублюдку-ратуну. Следующим, кто спросил об этом, был Ясаки.

Хасан не спрашивал. Он просто собирался убить ратуна Занозы, если Заноза не сделает этого сам.

Ну, так то Хасан. Он вообще ни на кого не похож.

Его Стив даже и не пытался потрогать. А ведь он не видел, как Турок одним прикосновением отправляет живых в глубокий обморок, и Заноза ему об этом никогда не рассказывал. Просто осторожничает. У всех упырей дайны как дайны, а у Хасана неизвестно что. Не надо его трогать.

Хасан про Занозу, кажется, думал как-то так же. Не про дайны, а про то, что трогать не надо. Стив при встречах вел себя как всегда – не упускал возможности прикоснуться, не за руку взять, так по голове погладить. Заноза привычно старался в такие моменты думать о нем какие-нибудь гадости, Стив привычно делал вид, что его это задевает, а Хасан… Хасану это не нравилось. И дело не в ревности, какая там ревность, если ему самому можно все, и ничего не нужно. Заноза после первой же встречи прямо спросил, что в поведении Стива вызвало недовольство. И сам понял, что вопрос неправильный. Хасан не был недоволен. Обеспокоен, напряжен, встревожен – любое из этих слов подходило больше.

Точно не ревность.

– Непривычно видеть, что ты подпускаешь кого-то так близко? – он тоже не знал, что думать. Лерою без всяких усилий удалось то, что у Занозы никак не получалось – он сумел сбить Хасана с толку. – Я помню, как ты убегал от Шеди, и как тебя напугал Сондерс, и уже привык за тобой присматривать.

Это походило на правду. А других объяснений все равно не нашлось.

Сегодня Заноза оставил Хасана на Стива… или Стива на Хасана, фиг знает, они оба такие умные и серьезные, что не поймешь, кто за кем, если что, присмотрит. Что характерно, поговорить с Алаа не рвались оба. Стив понимал тийрмастера с большим трудом, Хасан не понимал вообще, и тому, и другому было проще дождаться перевода.

Заноза им не сочувствовал. Неа. Сочувствовал он Алаа. И Лайзе. И другим сумасшедшим, с которыми доводилось сталкиваться. Они же не были сумасшедшими. Не по-настоящему. То есть, Лайза была, но не из-за дайнов. Она не выдержала афата и придумала себе мир, противоречащий реальности, зато совпадающий с ее представлениями о том, как все должно быть устроено.

По-настоящему сумасшедшим был как раз он. Его мир отличался от нормального, аксиомы, из которых он делал выводы, отличались от нормальных, выводы, естественно, тоже были далеки от нормы. И мир, и аксиомы, и правила были верны, ненормальны, но верны, однако быть сумасшедшим, это ведь не значит ошибаться, это значит – отличаться. Во всяком случае, Заноза думал именно так.

А Алаа и Лайза ничем от нормальных вампиров не отличались, но видели и понимали гораздо больше, чем остальные. Дайны что-то сделали с их мозгами, и там, где обычный взгляд видел желтое пятно, они видели разом и желтый цвет, и синий с зеленым. Там, где обычный слух воспринимал лишь сочетание звуков, они видели тех, кто издает эти звуки и всю окружающую обстановку. Лайза слушая радиоспектакли, могла рассказать биографию каждого из актеров и предположить, как сложится их судьба в ближайшие недели, а то и месяцы. Алаа, слушая симфонические концерты, мог описать внешность каждого музыканта в оркестре, и, опять же, предсказать их будущее.

Все так. Рассказать они могли. Но понять их было почти невозможно.

Тоже особенность дайнов. Не подарок, а проклятие.

Заноза знал это за собой. Бывали дни, когда мир становился прозрачным, взгляд начинал видеть четыре измерения, вместо трех, будущее превращалось в настоящее, потому что все увиденное и услышанное сцеплялось друг с другом единственно возможным образом. Эта предопределенность… нет, не сводила с ума, он же и так был сумасшедшим. Она просто бесила. Бесила до потери контроля, до непреодолимого желания ломать, разрушать, убивать все, что было целым или живым. Разрушение создавало иллюзию того, что будущее можно изменить. И лучше уж такая иллюзия, чем бешенство, из которого уже не вырвешься, так и останешься невменяемым от ярости зверем.

В этом состоянии слова отказывались подчиняться ему, случалось что-то вроде афазии2121
  Афазия – неспособность пользоваться словами для выражения мыслей.


[Закрыть]. И, по-любому, эта недоафазия не делала его добрее и терпимее.

То, что вампиры с дайнами как у Лайзы или Халька Алаа умудрялись с пониманием относиться к тем, кто не понимал их, вызывало у Занозы разом и недоумение, и уважение. Он-то просто убивал любого, кто попадался на глаза в такое неприятное время. А они существовали так всегда, и ничего… обходились без убийств и разрушений.

Лайза, правда, добротой не отличалась, хоть и злой не была. А вот Алаа был добрым. По-настоящему. Ему стоило быть позлее, глядишь, и в тийре порядка стало бы больше. Хотя теперь, когда здесь поселился Стив, когда здесь обосновалась «Турецкая крепость», и Алаа постепенно стал привыкать полагаться на них, за наведением порядка дело не станет.

– Ничего не получается, – пожаловался тийрмастер сразу, даже не поздоровавшись. – Звери окружают, Заноза, домашние звери, но у них пена течет. Если пена течет, значит бешеные, это все знают, так ведь? А Этьен говорит: «какие звери, Хальк, мы в центре мегаполиса?»

В центре этого мегаполиса зверья хватало. Не только домашнего. Кроме кошек и собак тут водились белки, зайцы, еноты, койоты. Крысы и мыши, это уж само собой… Заноза бы не удивился, пожалуй, встретив где-нибудь в сквере медведя или пуму.

Все они были потенциальным разносчиками бешенства. И Алаа точно говорил не о них. И не о собаках и кошках.

Бешенством оказались поражены прелаты дальних миссий. Распространялась зараза медленно, но одно только то, что она, вообще, распространялась – то, что это была именно зараза, инфекция, передающаяся от мертвеца к мертвецу – превращало слова Халька Алаа в абсурд, в бред еще больший, чем если слушать его без перевода.

Мертвые не болеют. Мертвые не заразны. Единственный способ, которым один вампир может передать какие-то свои особенности другому вампиру – это позволить сожрать себя. Целиком, вместе с душой. Ну, да, можно еще учить, но это не принято. Вампиры, вообще, не любители делиться, хоть дайнами, хоть проклятиями. Забирать все и не отдавать ничего – это у мертвых что-то вроде безусловного рефлекса, как дыхание у живых.

Правда, при всей нелепости того, что рассказал Алаа, заболевшие бешенством вампиры сами по себе были тийрмастеру не интересны. В выяснении обстоятельств заражения и распространения болезни он полагался на Лероя. И даже помощь Занозы, как переводчика, была полезна, но не необходима – разобрались бы как-нибудь Алаа со Стивом и сами, не первый год вместе работают. Заноза и Хасан понадобились тийрмастеру, чтобы вернуть домой Даниэлу. Его най.

По мнению Хасана, Даниэла была такой же шизанутой, как ее ратун. По мнению Занозы, она была нормальной, просто очень любила свою работу. По мнению Стива, ее следовало запереть в подвал с хорошим музыкальным центром и устойчивым интернет-соединением.

По мнению Халька Алаа мир не видывал никого лучше, умнее, красивее, послушнее и талантливее, чем его девочка.

Трогательный случай полного взаимопонимания между ратуном и най при полном несходстве характеров и рода занятий.

Алаа просто любил музыку. Разную. Неизвестно, кем он был при жизни, скорее всего, богатым бездельником, каковым, по большому счету и остался, но точно не музыкантом. Однако именно любовь к музыке заставила его дать афат Даниэле, безвестному композитору, которая к тому моменту была – ну, конечно же! – неизлечимо больна. Про таких вампиров как Алаа надо снимать сентиментальные фильмы. С хэппи-эндом, в котором все счастливо умирают.