Текст книги "Последнее небо"

Отец Алексий, поморщившись, оглядел пластиковый ножик. Срок жизни таких – те самые полчаса, что Зверь отвел ему на завтрак. Потом нож истает. Рассыплется в пальцах мягкой трухой. Обидно. Но странно было бы ожидать, что ему принесут стальной тесак, равно удобный как для рубки, так и для колющих ударов. Тем более что к намазыванию масла и разрезанию мягкой сдобы оные тесаки совершенно не пригодны.

Зверь. Претенциозное прозвище. Не от большого ума берут такие. А речь у него правильная. И лексикон, кажется, не так уж беден. Впрочем, ум и богатство словарного запаса – вещи зачастую никак между собой не связанные.

Зверь. Совершенно неприметное лицо. Волосы темные. Высокий… Нет, он только кажется таким. Двигается хорошо, правильно двигается, со спокойной грацией сытого хищника.

Ведь только что был здесь, а вспомнить удается лишь детали, которые никак не складываются в единый облик. Или образ. Серое скользящее пятно, облако тумана, меняющее очертания. Глаза… Там, в машине, мгновенное столкновение взглядов. Отражение в зеркале заднего вида. И потом провал. Что же это было такое? Газ? Наркотик? Отсюда и головная боль как пост-эффект, и память сбоит.

Что ж, есть три дня на то, чтобы обо всем подумать и во всем разобраться. А если не во всем, так хотя бы в самом главном, в жизненно важном: в том, как выбраться из этой роскошной тюрьмы.

Размышления ничуть не помешали отцу Алексию отдать должное завтраку. Неизвестно еще, каким этот Зверь был бойцом, но поваром он оказался отменным.

А из окон-бойниц видно было лишь синее небо да верхушки косматых сосен.

* * *

Олег сидел в зале, возле пустого камина, смотрел сквозь распахнутую дверь на залитую солнцем полянку и меланхолично размышлял.

Он знал, что священник наверху, в тюремных покоях, занят сейчас тем же самым. Обстановка несколько другая. Мысли другие. Но дело-то не в этом, дело в процессе. Оба мыслят. И оба о странностях, что случились с ними за несколько прошедших часов.

Священник! Православный! Бату-хан в реалиях современности. Покончить бы со всем этим поскорее! Но Магистр желает отложить церемонию. Сейчас, во всяком случае, ясно уже, что предположения относительно «Черного Ритуала» подтвердились. Можно не беспокоиться хотя бы о том, почему вдруг потребовал глава Ордена смерти именно этого конкретного святого отца. Алексия Чавдарова. Ведь знал же, не мог не знать и забыть не мог, кто он, этот самый отец Алексий, и что он для Олега. Да и для Магистра, если уж на то пошло.

А с ритуаловцами, значит, возникли сложности. Это тоже понятно. И такое случалось. Ребятки боятся идти на чужую церемонию, они пока что считают себя серьезными конкурентами Ордену и намысливают всякое разное. Тех ужасов, которые их здесь на самом деле ждут, лишенные фантазии мозги юных демономанов все равно не придумают.

Три дня в одной клетке с Сашкой Чавдаровым. А твои-то мозги, экзекутор, фантазии отнюдь не лишенные, могли измыслить подобное?

И надо же было так неосторожно представиться. Подставиться. Конечно, отец Алексий никогда не узнает его. Десять лет прошло. Тогда они оба были еще детьми. Один воображал, что однажды научится быть человеком. Второй… мечтал стать космическим десантником. Жизнь вывернула все на свой лад. Впрочем, космодесантником Сашка стал.

Не узнает. Имя – ничто. Тем более что очень уж похоже это имя на претенциозную кличку, на дурацкое прозвище. А тот Зверь, что дружен был когда-то с Сашкой Чавдаровым, тот чудесный мальчик с пепельными волосами и большими раскосыми глазищами – он умер давно. Ах, какая это была грустная и страшная история…

Три дня в одной клетке.

Не стоило браться за это дело. С самого начала ясно было, что плохо оно пахнет. Где же твои принципы, экзекутор? Или хотя бы где твое отсутствие принципов, замешанное на инстинкте самосохранения? Ты наркоманом стал. В этот раз волки не успели поохотиться вволю, и ты голоден, палач. Тебе хочется крови. Боли чужой. Страха. И силы – своей – прибывающей с каждым мгновением долгого, бесконечно долгого умирания жертвы на алтаре.

И сейчас ты ругаешь себя только потому, что три чужих жизни забрал этой ночью, потому что ты получил три посмертных дара. Плохоньких. Слабеньких. Дрянных. Но получил. Семейка алкашей и богатый старик. Не бог весть что, однако достаточно, чтобы утолить жажду, позволить себе рассуждать разумно.

Ладно, теперь уже поздно что-то менять. Можно, конечно, прямо сейчас пойти и пристрелить святого отца. А потом бежать отсюда, из уютного домишки в лесу. Залечь на дно. Спрятаться так, чтобы даже Магистру понадобилось время на розыски, а уж кому другому в жизни не отыскать. Можно связать священника по рукам и ногам, оставить на три дня беспомощным и неподвижным…

Чтобы ко времени церемонии он потерял большую часть воли и сил? Чтобы весь интерес пропал? Вся радость от убийства?

Эх, Олег Михайлович! В твоем-то возрасте можно уже избавиться от мальчишеского бахвальства. Двадцать четыре года. Почти тридцать. А ты все еще ловишься на слабо. Тебе нужно, важно, необходимо сломать этого священника, сломать Сашку Чавдарова, хренова космодесантника, сломать… себя самого переломить, наконец. Поставить во всей этой истории красивую, убедительную точку. Раз и навсегда.

Дурак ты, Зверь. И имя у тебя дурацкое.

* * *

Этажом выше, в своей роскошной тюрьме, отец Алексий внимательно читал надписи на пластиковых флакончиках в ванной. Искал такой, где выше всего содержание спирта. Он уже убедился, что флакончики все новые, нетронутые, пульверизаторы в них работали прекрасно. Остановив свой выбор на призрачно-зеленом одеколоне с невнятным названием «Каменный Цветок», священник спрятал флакончик между подушкой и подлокотником своего кресла.

Для начала неплохо.

– Новый шаг в карьере служителя культа. – Отец Алексий убедился, что одеколон можно будет вытащить быстро и незаметно. И вернулся в ванную, чтобы снять излив со смесителя. Небольшой и изящный, излив вполне мог сойти за биток. И сошел, когда, повозившись с незнакомой системой, пленник наконец снял его с резьбы. Прикинув, насколько удобно лежит в кулаке тяжелая пластиковая трубка, отец Алексий довольно хмыкнул, взъерошил бородку и вернулся в комнату. Импровизированный биток уместился в том же кресле, но с другой стороны.

Сделать все нужно будет быстро. И сразу. Второй возможности учинить что-нибудь неожиданное Зверь ему просто не даст. Привяжет к креслу и оставит так на все оставшееся время. А заглядывать в гости будет лишь для того, чтобы убедиться, крепко ли держат веревки или что он там использует в качестве привязи.

Когда повернулась на несущих и сдвинулась в сторону панель, загораживающая смотровое окошко, отец Алексий спокойно сидел на своем месте. Руки, как и велено, на подлокотниках. Ноги вытянуты. Очень удобно сидеть так в глубоком и мягком, обнимающем, как живое, кресле.

И первый удар – по легкой тележке с блюдами – отец Алексий нанес ногами.

Дальше пошло само.

Зверь качнулся в сторону. Быстрый парень. Тележка, что должна была ударить если не в пах, то хотя бы где-то близко, заставить нагнуться, прокатилась к дверям. А вот струя одеколона попала в глаза. Зверь зашипел от боли. Он должен был схватиться за лицо. Поднять руки. Естественный человеческий жест. Вместо этого он ударил. Вслепую. И в первый раз не попал. Твердый кулак просвистел скользом, едва-едва коснувшись скулы отца Алексия. А священник уже бил. Снизу, в область между носом и верхней губой. Он ни на секунду не задумался, что так людей убивают. И он-то не промахнулся. Только вот Зверь словно не почувствовал удара.

Мир взорвался. Полыхнуло алым и потемнело в глазах. Потом было тихое жужжание за пределами видимости, холодная влажная ткань на лице и ноющая челюсть.

Отец Алексий коснулся языком зубов. Нет. Не шатались. А казалось, что сейчас выпадут все.

Он лежал на диване, и Зверь, сидящий рядом, улыбался:

– И все-таки почему христианин?

Ударить бы сейчас, но тело отказывалось повиноваться.

Губы… губы Зверя и вообще вся область, куда пришелся удар, должны были превратиться в кровавую кашу. Да что там, вообще все вышло наоборот. Ведь это Зверю положено было лежать. А ему, отцу Алексию, если оставлять все как есть, полагалось бы сидеть рядом с ним, обрабатывая раны. Но на лице убийцы не осталось ни следа. Словно и не случилось только что короткой бешеной стычки.

Священник одними глазами проследил, как Зверь смочил чем-то марлевый тампон. И снова ласковая прохлада на скулящей от боли челюстной кости.

– Ах да! – Убийца досадливо поморщился, заглянул в глаза пленнику, глубоко заглянул, словно в душу пытался проникнуть. – Вы можете говорить.

– Разве что с трудом, – осторожно произнес отец Алексий, мимоходом удивляясь странному чувству, словно говорить ему и вправду позволили только сейчас. И стоит ли говорить? Разговаривать с этим… Впрочем, найти в себе ненависть или хотя бы презрение не получалось. И надо бы порадоваться, ведь действительно не подобает христианину, тем более священнику, ненавидеть или презирать своих врагов, но вместо радости было смутное недовольство собой. – Чтобы понять, нужно верить. – Он вспомнил наконец о вопросе Зверя. – В того единственного Бога, который создал нас и весь мир. В Бога, который всех нас любит и хочет, чтобы мы были достойны этой любви.

– Угу. – Зверь кивнул и сменил тампон. – Убедительно. Бога не выбирают.

Боль понемногу отступала. Стихло и жужжание. Открылась и тихо затворилась дверь.

– Пылесос, – объяснил Зверь. – Ковер чистил. М-да, а меню придется пересмотреть: жевать вы теперь вряд ли сможете. Значит, так, святой отец, я полагаю, вам совсем не интересно будет провести оставшееся время, лежа пластом. Да и кормить вас с ложечки кажется мне не самой удачной идеей. Так что после моего ухода вы снова сможете двигаться. Но поверьте, лучше бы вам не повторять своих рискованных фокусов. Я знаю, что вы хороший боец, и я знаю, что я лучше, понимаете?

– Понимаю, – произнес отец Алексий. Что-то брезжило на самом краю сознания. Какая-то мысль… ухватить ее не получалось. Двигаться. «…снова сможете двигаться»… И руки. Чуткие, гибкие, очень красивые руки… – Мы уже начали разговаривать, так, может, стоит продолжить? Заглядывайте в гости. Эдак по-соседски. У меня ведь здесь даже книг нет.

– Хотите что-нибудь почитать? – предупредительно поинтересовался Зверь.

– Я предпочел бы с кем-нибудь побеседовать. Поскольку выбирать особо не приходится, единственным собеседником можете стать вы.

– Если это вас развлечет… В любом случае сейчас я принесу вам поесть, потом рекомендую отдохнуть. Синяка быть не должно, но к вечеру снова может разболеться.

– Уж поверьте, что наличие или отсутствие синяка волнует меня меньше всего.

– Ну да. Под бородой не видно.

Когда Зверь вышел, отец Алексий вздохнул и попытался сесть.

У него получилось.

День уступил место вечеру. Как и предсказывал Зверь, челюсть снова начала болеть. Так что вместе с ужином обаятельный убийца принес отцу Алексию какое-то зелье в бутылочке и несколько марлевых тампонов.

– Подержите с полчасика. Это снимет боль. Иначе не заснете.

Его заботливость изумляла. Так же как и спокойное дружелюбие.

– Я правильно понял, что вы собираетесь меня убить? – спросил священник, осторожно прихлебывая горячий крепкий чай. Зверь сидел напротив, разглядывал небо сквозь узкое окошко.

– Правильно.

– В таком случае к чему это? – Отец Алексий показал на бутылочку. – Так ли важно мое самочувствие, если жить мне осталось два дня?

– Конечно, важно. – Зверь перевел взгляд на собеседника. – Мне хотелось бы видеть вас бодрым и полным сил. Слабая жертва очень быстро сдается. Покоряется. Прекращает борьбу. Это плохо. Смерть должна приходить медленно, неспешно, страшно. Вы будете драться до конца, отдавая себя по капле, и в каждой этой капле будет вдесятеро больше силы, чем в разом отнятой жизни какого-нибудь перепуганного ничтожества.

– Значит ли это, – спокойно произнес священник, – что вы собираетесь убивать меня медленно?

– Значит, – кивнул Зверь, – есть определенный набор правил, и я по возможности их придерживаюсь. Ваша смерть затянется на несколько часов. Полагаю, вы пройдете, умирая, все стадии от ненависти до отчаянья, от сопротивления до рабской покорности. В конце концов вы разуверитесь даже в своем Боге.

– Неужели?

– Мне нравится ваша ирония, – черные глаза потеплели, – и ваша вежливость. Но, помнится, даже Христос незадолго до смерти упрекал Бога в том, что тот оставил его.

Отец Алексий покачал головой:

– Нынче не модно богохульствовать.

– Убивать священников тоже не в моде. Но ведь кто-то должен.

– Зачем?

– Зачем священников или зачем именно вас?

– Ну, на меня, полагаю, выбор пал совершенно случайно.

– Случайно ничего не делается. – Зверь разглядывал его так же внимательно, как утром. – Я же сказал, что вы жертва. Жертва моя, но убить вас я собираюсь по приказу того, кому служу.

– Сатана! – Отец Алексий откинулся в кресле. Чуть слышно рассмеялся. – Подумать только, а я спрашивал, кто ваш хозяин! Как вы сказали тогда? Он далеко и я вряд ли с ним встречусь? Ну конечно. Теперь понятно, почему священники. И прозвище ваше… Послушайте, но это же детство. Сколько вам лет, Зверь?

– Конечно, детство, – спокойно улыбнулся Зверь. – Дьяволу все равно, кого убивают, как убивают и убивают ли вообще. Но многие верят, что ему нужны смерти, особенно смерти тех, кто служит тому, другому. А я, уж поверьте, получаю свой маленький кусочек радости от хорошо выполненного убийства.

– Обыкновенный садизм, – понимающе кивнул отец Алексий. – Взращенный на почве какого-нибудь застарелого комплекса.

– Надо полагать. Я иногда пытаюсь понять, откуда что взялось. Но, знаете, это довольно слабая зарядка для ума. Слабее даже, чем устный счет.

– Не боитесь?

– Чего?

– Вы признаёте существование Сатаны, следовательно, признаёте и существование ада. Что ждет вас после смерти?

– Да уж не то, что вас, – Зверь задумчиво опустил взгляд, – и, конечно, если бы все жертвы были такими шустрыми, как вы, святой отец, я бы не зажился. Однако мне везет. Просто безобразно везет, и вы сегодня столкнулись с этим на практике, не так ли? Так что проживу я еще долго. И достаточно счастливо.

– А потом придется платить.

– Так ведь потом. Какое чудное средневековье получается, не находите? Христианский священник пугает ужасами загробной жизни погрязшего в грехах сатаниста.

– Большинство грехов – это соблазны, – отец Алексий поставил пустую чашку, – и вполне понятно, что люди не находят в себе ни сил, ни желания противостоять им. Однако убийство – это не то, что может привлекать, и не то, без чего трудно обойтись.

– Слаб человек, – вздохнул Зверь. – А смерть, своя или чужая, это самый большой соблазн, какой только есть в мире. – Он поднялся на ноги. – Время позднее. Спать пора. Что же до грехов и соблазнов, вспомните лучше, что и вы сами когда-то готовы были убивать. Да еще как убивать. Ничуть не хуже, чем делаю это я. И сдается мне, не умерла в вас эта готовность, а просто затаилась до времени. Спокойной ночи.

Темно в комнате. Тусклые лунные лучи белесыми потоками льются сквозь узкие окна. Закрыта дверь.

Отец Алексий задумчиво посмотрел на скрытый в резьбе выключатель. Спать пора. И вправду поздно уже.

Вразуми, Господи!

Вертится мысль на самом краю сознания. Осознание. Знание. Вот оно, тут, рядом, поймать бы только. Но, как тень, что ловится на пределе видимости и исчезает, стоит присмотреться, как тень мысли…

Нет ничего. Но ведь было. Поблазнилось?

Привиделось?

Вразуми! Господи!

Глава 3

Когда наступит подходящий момент, нужно действовать…

Сунь-цзы

А утро ясное и свежее. Жить интересно и весело. Даже в одной клетке с хищным и опасным животным. С человеком. Он тоже мог бы назваться Зверем. Или его могли так назвать. Что снилось ночью? А что хорошего могло присниться, если этот там, наверху, взывал к своему Богу с отчаянной страстностью первохристиан? Убить такого – дело чести, если бы была честь у экзекутора. Дело принципа, если бы были у него принципы. Убить такого интересно. И полезно. Во всех отношениях.

Немаленькая доля отнятой у трех позавчерашних покойников силы ушла на то, чтобы устоять на ногах после того удара. И еще больше на то, чтобы за несколько секунд залечить разбитые губы. Молодец священник. Это додуматься надо – одеколоном в глаза брызнуть. Впредь тебе, палач, наука. Не расслабляйся. Самому-то и в голову не пришло, что безобидные, мягкие и легкие бутылочки могут быть опасны. Все-то ты расцениваешь с точки зрения грубой силы.

Олег закончил разминку. Вымылся. Позавтракал. Настроение, несмотря на дрянные сны, было прекрасным. Прожить сегодня. А завтра вечером – все. Хорошая жертва будет хорошо умирать. И щенки из «Черного Ритуала» пачками станут валиться в обморок от страха. А те, кто не упадет, кто сумеет почувствовать и принять из его рук чудесный дар чужой смерти, из них люди вырастут. И новое убийство через месяц. Большое и красивое, как то, что предстоит завтра. А там до дня всех святых можно будет оставаться в небе, сил от двух церемоний хватит надолго. Если, конечно, не поступит еще какой-нибудь внеочередной заказ от Магистра…

Магистр. Нет, плохо пахнет это дело. Разумом не понять, чутье звериное, Звериное, покою не дает.

Но ведь как раз в этом и смысл.

Испугаешься сейчас, так и останешься на всю жизнь человеком. Будут, конечно, бояться. И нуждаться в тебе отчаянно тоже будут. Но при всем при том будут и знать, что ты, экзекутор, так же слаб, как все другие. Что сердце у тебя есть и душа какая-никакая.

Пройти Посвящение, что ли? Продаться с потрохами. Интересно, сам-то Магистр верит во все эти глупости с продажей души? Верит не верит, а уговорить пытается. Зачем, интересно? Хочет, чтобы убийца его прикормленный ручным стал? Нет уж. Много чести. Понять Магистр не может, что палачу без него, так же как и ему без палача, не прожить.

Смерти нужны. Кровь нужна. Четырежды в году – это как минимум, а сколько еще убийств промежуточных, быстрых, почти незаметных. И еще нередкие во время церемоний смерти тех, кто приходил в Орден, чтобы разнюхать, разведать, рассмотреть и рассказать не там, где следует, и не тем, кому стоит знать слишком много. Не так-то легко будет утолять голод, когда не окажется к услугам экзекутора всего прекрасно отлаженного механизма Ордена. Без сети «нор», без смены машин, без надежного прикрытия долго ли проживет такой наркоман?

Долго. Положа руку на сердце – достаточно долго. Потому что есть уже свое. Не столь могучее, не столь широко раскинутое, но есть. Однако лениво ведь. Лени-иво.

* * *

Утро ясное и свежее. Голова почти не болит. И челюсть как новая. А ведь Зверю ничего не стоило переломать ему все кости. Интересно, кто это придумал, что большой парень всегда уделает маленького парня? Шутник какой-то, не иначе.

Сатанист. Глупо-то как. И как страшно. Отец Алексий знал, что в большинстве случаев сатанизм – забава для детей. Многие проходят через это, но почти все излечиваются рано или поздно. Есть вещи куда более серьезные, интересы куда более жизненные. Разумеется, встречаются люди больные, с насквозь прогнившей душой, находящие какое-то извращенное удовольствие в служении злу.

В изуверских убийствах.

И конечно, были, есть и будут люди, которые строят свое благополучие на чужой искренней вере.

«Люди, отбивающие хлеб у церкви». Отец Алексий закончил отжиматься и отправился по комнате на руках, машинально считая шаги.

Если быть честным с самим собой, то действительно церковь занималась примерно тем же самым. Так повелось от века. Православие жило за счет подаяния и милостыни. Но церковь и отдавала сторицей. И не только в трудные для Отечества годы. Сколько пожертвований получили школы, больницы, дома престарелых и детские приюты…

Приюты…

«Оправдываешься?» – ехидно поинтересовался священник сам у себя.

И мысль ускользнула. Так же как ускользала всю ночь.

Убийство. Убийство… Господи, он ведь действительно готов был убить. Тело действовало само, без проблеска мысли. Делал как учили. И сейчас холодными мурашками по телу запоздалый страх. А если бы убил?! Как быть тогда?

О том, что его самого смерть ждала буквально на следующий день, отец Алексий не забывал ни на миг. Спасти себя было необходимо, но не ценой чужой жизни, пусть и жизни убийцы. Смерть – таинство страшное и великое, и не людям решать, когда и к кому она явится.

В положенное время пришел Зверь. Привез завтрак. Поинтересовался самочувствием. Спокойный и вежливый, как вчера.

Отец Алексий уже убедился, что в ванной не осталось ничего хоть сколько-нибудь опасного. Излив был поставлен на место и прикручен так, что снять его без инструментов нечего было и мечтать.

– Задним умом медведь умен, – пробормотал отец Алексий вместо «доброе утро».

– Да толку в нем, – вздохнув, продолжил Зверь, – вы наверняка придумаете что-нибудь еще. Целый день впереди. Попробуйте порвать простыни на веревку. Если переставить вон то кресло сюда, к дверям, веревку можно будет зацепить за его ножки и протянуть у самого пола.

– Чтобы натянуть, когда вы войдете?

– Ну да.

– Ничего не выйдет. Я думал об этом. Но от моего кресла до того места, где вы споткнетесь, слишком далеко. А вчерашняя моя попытка нападения убедительно доказывает бесполезность прямой атаки даже с расстояния куда более близкого. Кстати, удар ведь прошел. Как же получилось, что на вас ни царапины?

Зверь покачал головой:

– Все разговоры после ужина. Вам принести что-нибудь почитать?

– Не хочу показаться банальным, но, может быть, здесь найдется Библия? Или вы таких книг не держите из принципа?

– Отец Алексий, – укоризненно протянул Зверь, – за кого вы меня принимаете? Не могу сказать, что Священное Писание – моя настольная книга, но уж для вас-то найдется экземпляр. Правда, без обложки. Очень она твердая и тяжелая. Это ничего?

– Без обложки – это не страшно, – в тон убийце ответил священник, – главное, чтобы без порнографических картинок между страницами.

– Хм, – Зверь, уже стоящий в дверях, задумался, – удивительно, почему Библия с порнографией пришла в голову вам, а не мне? Ладно, принесу. Без обложки и без картинок.

…Ветхий завет выучен уже, казалось бы, наизусть. Сколько же можно читать его и перечитывать, пытаясь открыть для себя что-то новое? До бесконечности, наверное. Особенно сейчас, когда горячим нетерпением налито тело. Когда хочется бить и убивать… как это страшно все-таки. Непривычно, но кажется почему-то таким естественным.

Очень важно понять, как случилось, что удар, который должен был если не убить, то хотя бы надолго оглушить, не нанес ни малейшего вреда.

И не менее важно найти оправдание этой своей готовности лишить жизни другого человека.

«Око за око».

Были времена, когда священники сражались как солдаты. Погибали и убивали. Значит ли это, что сейчас, здесь, спасая свою жизнь, он, отец Алексий, может убить, чтобы выжить?

В общем, да. Допустимо убийство ради спасения близких или себя самого. Но невозможно служить после пролития крови. Литургия – важнейшая из служб – становится недоступна.

И, по правде сказать, убивать конкретного человека, этого самого Зверя, спокойного, обаятельного, дружелюбного, не хотелось совсем. Это нежелание исчезнет, как только вновь дойдет до дела. В бою очень легко забыть, кто перед тобой, друг или враг. В бою есть противник, и ты должен победить – или победят тебя. Должен убить, или тебя убьют.

Что же смущает?

За что так упорно цепляется разум, что за мысль не дает покоя?

Неприметная внешность.

Не столь уж и неприметная, если приглядываться внимательно. Очертания рта: короткая, словно срезанная верхняя губа. И четко очерченная нижняя. Подбородок выпирает вперед, вызывающий, но не тяжелый, тонкая переносица… Где он видел это?

Позабыв о книге, отец Алексий сорвался с места и влетел в ванную комнату.

Зеркала. Пластиковые, намертво впаянные в стены. Их не разбить, а значит, нельзя использовать как оружие. Но ему сейчас нужно было не оружие.

Выворачивая шею, скашивая глаза, он пытался разглядеть себя в профиль. Потом сообразил, открыл зеркальную дверцу шкафчика и встал так, чтобы видеть свое отраженное лицо в большом зеркале на стене.

Борода мешала, конечно. Борода и усы. Но не настолько они мешали, чтобы не разобрать те же самые очертания губ, почти такой же подбородок и нос. Типичные. Вызывающе монголоидные.

– И руки, – усевшись на теплый пол ванной, пробормотал отец Алексий.

Тонкая кость, характерная для семитов, некоторых африканских народов и монголоидов. В Звере не было ярко выраженных семитских черт, в его лице вообще не было приметных особенностей. Если не смотреть внимательно. А отец Алексий присматривался, еще как присматривался, когда пытался понять, как же удалось его тюремщику уцелеть после смертельного удара.

– Зверь, – почти простонал он и бессмысленно уставился в мягко светящийся потолок ванной комнаты. – Зверь.

Как же быть теперь? Как вести себя? Как говорить с ним? И что же он сам, воскресший из мертвых, разве не знает, кого держит в уютной тюрьме, так близко от себя? Так близко. Ближе, чем позволяет здравый смысл и инстинкт самосохранения.

«Око за око».

«Ты же ничего не знаешь, – напоминал себе отец Алексий, – ты ни в чем не можешь быть уверен».

Но, не слушая доводов разума, сердце ли или душа, наитие какое-то, свыше или из непроглядной бездны, говорили: знаешь. Все знаешь. И во всем уверен. И легко, прочно, как детальки детского конструктора, сцеплялись друг с другом домыслы и факты. Выстраивалась картинка. Горло давилось криком, руки в кулаки – до боли, до смертной белизны на костяшках.

Как это легко: сложить два и два. Как это невыносимо трудно.

Можно ли считать первым слагаемым монголоидные черты лица и выразительные, тонкие, красивые руки?

Можно ли считать вторым – готовящееся убийство? И прозвище? Зверь. Не прозвище, а имя. Точнее, фамилия, странная для слуха, но тем не менее настоящая.

– Мам, а знаешь, как его зовут? Зверь!

– Правда? Олежка, кто же тебя так назвал?

– Никто, Гюльнара Ануаровна. – Голос вежливый, чудесная улыбка. – Это фамилия. У меня папа украинец. – И после паузы. Кратенькой. Почти незаметной. – Был.

Эта пауза. Сколько смысла в ней. Бедный ребенок потерял обоих родителей…

Мразь, ах какая же мразь.

И сияющие глаза Маринки. Сестренка…

Она в таком восторге была от нового своего друга. Пусть не скажешь про него, что он из хорошей семьи, так даже привлекательнее. Романтика. Другие люди, другие отношения и компания, странная, но интересная. Мама с папой не возражали. Их можно понять. Пусть лучше дочка бегает в какой-то там детский клуб, где есть кому присмотреть за ребятами, где они заняты делом, читают книжки, обсуждают их, чем свяжется с действительно дурной компанией.

А уж Олег, он просто очаровал всю семью. Даже бабушку, убежденную противницу всех и всяческих гостей в доме Чавдаровых.

Маринка.

– Отец Алексий…

Священник вздрогнул от этого приятного спокойного голоса. Поднялся на ноги. И остался стоять. Нельзя поддаться чувствам сейчас. Вообще нельзя поддаваться чувствам. Зверь пристрелит его сразу, как только поймет, насколько опасен стал пленник. Как только поймет, что теперь в его клетке тоже сидит Зверь.

– Отец Алексий, будьте любезны выйти из ванной и сесть в свое кресло.

Как может он говорить так спокойно? Как может быть дружелюбным и вежливым? Как…

«Так же, как и ты, – холодно сказал себе священник. – Точно так же».

«Он играет».

Злость отбивала в груди рваные стаккато. И нужно было смирить ее, успокоить, упокоить. Удавить.

«Он просто играет».

Давным-давно, еще в детстве, отец Алексий, тогда его звали Александром, Сашкой, сам был таким. И они с Олегом… со Зверем понимали друг друга прекрасно. Дети любят риск. Не зная еще ни настоящей боли, ни настоящего страха, дети играют. Родители могут волноваться, переживать, запрещать что-то. Дети не могут. Не умеют и не хотят. Не для них это.

И Зверь играет.

Он представился своим настоящим именем. Он ничего не скрывает, а если спросить – ответит. Ответит честно. Он предоставил своему пленнику определенную свободу действий. Он знает, что его жертва опасна. И ему это нравится.

Пацан!

Скорее кошка, привыкшая играть с мышами, но схватившая крысу. И знает уже, что крыса, пожалуй, способна ее сожрать, а остановиться не может.

Или нет?

Отец Алексий проследил, как открылась дверь и Зверь выкатил тележку с посудой.

Нет.

Ему просто наплевать. Ему все равно, кого он поймал. Кого хочет убить. Для него не имеют значения события десятилетней давности. Ведь это не его сестру нашли убитой, изуверски убитой. Господи, за что?! Как долго умирала она? Минуты? Часы? Это не его мать сошла с ума, не в силах справиться с горем. Не его отец, раздавленный всеми бедами сразу, начал спиваться, на глазах теряя человеческий облик…

«Ты себя жалеешь, никак? – Отец Алексий упруго поднялся с кресла и начал ходить по мягкому ковру, кружить по комнате бесцельно и бессмысленно. – Вот уж зря. Жалеть надо других. Тех, кому плохо сейчас. Ты свои беды в прошлом оставил. Богу себя вручил. Ты счастлив должен быть».

Быть счастливым. И помнить. Всегда помнить.

Сияющие глаза Маринки.

«Ей выкололи глаза еще живой… живой еще… понимаешь ты?!»

Пьяные крики отца.

«Печень вырезали… а она жила. Глаза выкололи. Жила. Сердце вырвали, а она еще жива была… Да кто же он, дружок твой?! Не человек он. Нет. Он тварь, которой на земле не место!»

И такая черная, злая ярость кипела в душе. Ведь и Олег погиб. Три дня прошло после смерти Маринки, ее еще и не нашли тогда, когда сгорел его интернат. Сгорел. Никто не выжил. Сигнализация сработать не успела. Потом, когда выяснили, кто убийца, Сашка Чавдаров чуть сам не спятил от сознания, что не он, не его руками… Он бы за сестру, за все… Порвал бы на куски, изуродовал, глаза вырвал…

«Сколько эмоций. – Отец Алексий продолжал расхаживать по комнате. Неторопливо. Спокойно. – Сколько было эмоций».

А ведь именно благодаря Зверю пришел он к Богу. Понял, что есть в мире зло. И решил, что должно быть добро. Такое же совершенное, абсолютное, беспредельное, как зло, сотворенное с его семьей. Конечно, все случилось позже. Много позже. И понято было многое. И оценено. И переоценено. И смерть Олега стала спасением для Сашки. Спасением от себя и от зла, что жило в его собственной душе. Убийца отомщен, но мстил не человек. И это правильно. Так и должно быть. Бог знает лучше, когда и чей приходит черед.

Присутствие Зверя в доме он ощущал почти физически. Не просто знал, что убийца его сестры где-то поблизости, нет. Чувствовал. Позвоночным столбом осязал.