Текст книги "Последнее небо"

Не человек стережет его теперь и не зверь даже. Нечто безликое и бессмысленное, живой организм, созданный для творения зла. Кем созданный? Не важно. Если даже и Богом, это все равно не имеет значения. Такое не должно существовать. Такое должно быть уничтожено.

Ни в Ветхом, ни в Новом Завете не найдет отец Алексий слов, которые поддержали бы его сейчас, слов, которые укрепили бы. Но Сашка Чавдаров в этих словах и не нуждался. Он только не мог понять, как же получилось, что его удар, удар, которым убивают, не причинил Зверю ни малейшего вреда.

… – Эта комната изначально замысливалась как тюрьма?

– Думаю, да, – матово-черные глаза задумчиво оглядывают стены, – безобразный интерьер, не так ли? Вкус у дизайнера, без сомнения, был, а вот образования очень не хватало, – Зверь чуть виновато пожал плечами, – я давно собираюсь что-нибудь с этим сделать, но, откровенно говоря, руки не доходят. Да и зачем? Покои отведены для мертвых, для тех, кто живет последние часы, не думаю, что их волнует соответствие стиля и реальной истории.

– Остальная часть дома оформлена иначе?

– Да.

– Зачем тюрьма вам, понятно. А как использовал ее предыдущий хозяин?

– Вы очень любопытная жертва, – Зверь приподнял бровь, – с вами даже интересно. Я не знаю насчет предыдущего хозяина, но это старый дом. Он строился еще в те времена, когда некоторым людям было позволено многое. Правда, содержали здесь, скорее всего, женщин.

– Что, люди, которым было позволено многое, не могли позволить себе женщин без насилия?

Зверь задумчиво покусал губу.

– Нет. Дело, пожалуй, в том, что с насилием интереснее. Победить всегда приятнее, чем договориться.

– Победить, а потом убить?

– Я не знаю, как тогда было принято. Такие вопросы лучше задавать историкам.

– Что же знаете вы? Помимо теории и практики убийств?

– Да в общем-то мне ничего больше не нужно.

– Жаль, – отец Алексий вздохнул, – вы не самый интересный собеседник.

– Это верно, – убийца хмыкнул, – я обычно не развлекаю жертв разговорами. Я их убиваю.

– Ну до этого времени нужно еще дожить.

– Не переживайте, – Зверь улыбнулся, – доживем.

– Может, опишете пока процесс? Чтобы я хоть знал, чего ожидать.

– Отец Алексий, – в черных глазах легкая укоризна, – вы же прекрасно знаете весь процесс. Я бы сказал, знаете в подробностях.

– То есть все будет так, как в книгах? Алтарь, пентаграммы, благовония, каменный нож…

– Каменного не обещаю. Вообще, ритуальные ножи, на мой взгляд, глупость. Набор хирургических инструментов вас устроит?

– И что будет сначала? Печень или глаза? – Он спрашивал, а внутри все холодело от сжимавшейся туже и туже пружины ненависти и спокойствия. Маринке вырезали печень. Глаза лишь потом… – …Она видела все, что делали с ней…

– Да, – кивнул Зверь, – видела. Если вас это утешит, могу сказать, что с ней победить и убить не получилось. Только убить.

– Почему же?

Зверь задумчиво пожал плечами:

– Трудно сказать. Мне недоставало опыта. Первое убийство чем-то сродни первой ночи с женщиной. Далеко не все получается так, как хотелось бы.

– Значит, она была первой?

– Что же, по-вашему, я к четырнадцати годам уже успел стать завзятым убийцей?

– По-моему, ты таким родился, – заметил отец Алексий.

– Ну что вы, – покачал головой Зверь, – люди не рождаются ни убийцами, ни священниками. Ими становятся.

– Зачем же ты сделал это? Раз она была первой, ты не мог знать, что чужая смерть доставит тебе удовольствие. Почему ты выбрал именно ее?

– А имя ее не должно в моем присутствии произноситься даже мысленно? – улыбнувшись, спросил Зверь. – Дабы не осквернить? Зачем – объяснять долго и скучно. К тому же вам может показаться, что я оправдываюсь. Почему ее? Потому же, почему «зачем». Убийство было не целью. Всего лишь средством к достижению цели.

– Какой?

– Это не важно.

– А за меня ты решил взяться лишь через десять лет? Зачем было тянуть так долго?

– Я решил? – Зверь, кажется, был слегка удивлен таким предположением. – Что вы, отец Алексий, я ничего не решал.

– Тогда кто же?

– Обстоятельства. Видимо, вам обоим на роду было написано умереть от моей руки.

– Вот даже как, – отец Алексий хмыкнул. И понял вдруг, словно озарение снизошло на него, понял, что знает, как выбраться отсюда живым. Это было рискованно. Страшно было. Но это могло сработать. – …Знаешь, сейчас я думаю, что грех самоубийства предпочтительней мученической смерти.

– С точки зрения нормального человека – разумеется. Но вы-то священник. Для вас куда лучше стать мучеником. – И вновь он улыбался, разглядывая своего оппонента. Спокойно так улыбался. И так же спокойно, хоть и без улыбки, смотрел на него Сашка Чавдаров.

«Святой отец»… Он-то думал, что Зверь не знает о том, что православие не позволяет причислять к святым тех, кто еще не ушел к Богу, а это была простая констатация факта. Зверь обещал своей жертве канонизацию, и Зверь уже не числил его среди живых.

– Вы прославитесь, – тот кивнул, словно услышал невысказанные мысли, – ваше начальство любит скандальные истории, потому что их любят прихожане, а уж то, что сделаю с вами я, потянет на совершенно изумительный скандал. Хорошая реклама, между прочим.

– Зачем ты выделываешься? – поинтересовался священник. – Ждешь, что я прямо сейчас на тебя наброшусь? Или проверяешь прочность христианского долготерпения?

– Скорее второе. Вряд ли вы станете набрасываться, максимум, чего можно ожидать, это пары ругательств. Я видел множество потерявших спокойствие священников, но я не видел ни одного озверевшего Сашку Чавдарова. Вы даже в драках всегда оставались хладнокровным и рассудительным.

– Кстати о драках, – вспомнил отец Алексий, – как же ты все-таки уцелел вчера?

– Маленькая профессиональная тайна, – Зверь нахмурился, – я ведь имею право на свои секреты? Поверите ли, моей личной жизнью интересуется столько людей… Совершенно ни к чему делать всю ее достоянием общественности.

– Общественность – это я?

– В данном случае именно вы.

– Убирайся.

– Как скажете. Пока еще вы гость и почти все ваши желания закон для меня. Ну а уж завтра настанет мое время.

– Послезавтра. Ритуал-то начнется в полночь.

– Ну-у, святой отец, – Зверь, уже вставший из кресла, разочаровано поморщился, – не будьте таким банальным. Ритуал начнется тогда, когда начнется. Не раньше и не позже. Полночь здесь совершенно ни при чем. Спокойной ночи. Постарайтесь хорошо выспаться.

– Ты не убьешь меня, – напомнил отец Алексий в спину уходящему убийце.

– Посмотрим, – ответил Зверь, не оборачиваясь. И остановился в дверях. – Я действительно не хотел убивать ее, – сказал он тихо. – Я убил того, кто заставил меня сделать это. – Он все-таки обернулся, глянул чуть растерянно: – Почему мне хочется, чтобы ты поверил?.. Не важно. До завтра.

Отец Алексий сдержал желание ударить кулаком по подлокотнику кресла. Нужно было оставаться спокойным. Пусть наигранно. Пусть его спокойствие нимало не походило на вежливую безмятежность Зверя. Пусть. Вся ненависть, решимость, жажда убивать, свернувшиеся в тугой клубок, понадобятся чуть позже. Уже скоро. Когда он перестанет быть гостем. А Зверь так и не станет хозяином.

…Ночь за окнами вздыхала тепло и глубоко. Такие ночи бывают в августе где-нибудь на берегах теплых морей, а не в мае – в Уральских горах. Отец Алексий сидел в кресле и внимательно слушал тишину за окнами, тишину в доме, тишину в себе самом.

Поднял глаза к небу, невидимому взглядом, к тому небу, которое знал и чувствовал в себе:

– Страшное замысливаю, Господи. Помоги. И… прости. Не от доброты своей прости, от понимания. Я ведь не человека убью. Я испорченную машину выключу. Опасную. Если бы он был нужен тебе, Господи, Ты не позволил бы нам встретиться. А раз уж позволил, значит, хочешь, чтобы я сделал то, что должен. Никогда Ты не оставлял меня. Не оставь и сейчас.

Он чувствовал, как душа переполняется светом и уверенностью в собственных силах. Он чувствовал Бога, его терпеливое, спокойное внимание. Понимание.

А готовности простить не слышал. Но это уже не смущало.

Отец Алексий встал из кресла и подошел к тяжелому письменному столу, крепко упершемуся в густой ворс ковра четырьмя толстыми ногами.

Настольная лампа была намертво вделана в столешницу. Красивая лампа из хрусталя и черного агата – часть письменного прибора, который сам по себе был деталью псевдославянского интерьера. Довольно неожиданной деталью. Далекие предки немало подивились бы и лампе, и тяжелой каменной пепельнице, и уж конечно зажигалке…

Зажигалка не работала. Пепельница росла прямо из стола. Лампу даже разбить было нечем.

За два дня, проведенных в своей тюрьме, отец Алексий перепробовал на предмет убойности все, до чего смог дотянуться. Тщетно. Делали на совесть. И все же сейчас священнику нужна была именно лампа. Не красивый, играющий светом на множестве граней хрустальный шар, а сетевой шнур, заключенный в гибкую пластиковую оболочку.

Этажом ниже Олег отложил карандаш и вскинул голову, прислушиваясь. Болезненной вспышкой дом пронзила тревога. Мгновенная, тут же угасшая.

Он выдохнул и бездумно уставился на лист бумаги перед собой.

Стоило бы подняться наверх, посмотреть, как там жертва. Или хотя бы взглянуть на мониторы. Почему, кстати, этот… отец Алексий не уничтожил камеры? Ведь он нашел их…

Ну что ты дергаешься, Зверь? Что может сделать запертый в тюремных покоях священник? Дверь выбить? Проще стену проломить.

Не хотелось идти. Совсем не хотелось. Тем более что ощущение опасности ушло. Да и опасность грозила не человеку. Это дом почувствовал что-то. Он вообще был очень чутким, резной терем-игрушка, и вздрагивал нервно, даже когда подходили близко к ограде лоси или медведь.

Лесные твари привыкли, что их здесь подкармливают. Иногда, если не звало настойчиво небо, экзекутор проводил в этом забытом богом и людьми тереме один-два месяца. После каждого Ритуала у него было что-то вроде отпуска, и убийца, как медведь в берлогу, прятался в роскошный терем, ограничивая связи с внешним миром одним лишь постоянно действующим персональным каналом Магистра.

Олег задумчиво слушал дом. Карандаш словно сам бежал по бумаге, и проступали на чистой белизне два огромных, слегка изумленных глаза, горбатый развесистый нос, покрытый бархатистой, нежной-нежной шерстью. Вислые губы.

Лосенок.

На этих длинноногих, всегда слюнявых убийца за несколько лет понасмотрелся. Насколько грациозны и смертельно тяжелы были родители, настолько же нелепыми, беспомощными казались детеныши. Зверь был хорошо знаком с лосихой и быком, почему-то всегда одним и тем же. Взрослые его не боялись. Дети, глядя на родителей, тоже привыкали быстро.

Кроме семьи лосей, неподалеку от теремка жила медведица, которая тоже заходила за угощением, правда лишь в теплое время года. А еще были волки. Нелюдимые летом, зимой они становились общительны и послушны на загляденье.

Олег улыбнулся. Звонок Магистра выдернул его из казахской степи, где огромная стая волков, преданных как собаки, готова была убивать по первому слову хозяина. Хорошие они. Любят его. Не за пищу, много ли той пищи – десяток трупов за год, просто любят.

Из зверья Олег не дружил только с собаками.

Не любил стайных. Тем более помоечных. Медведь, конечно, тоже, дай ему волю, ни одной помойки не пропустит. А волки, те прямо так, стаями, по помойкам и лазают. Ну так он медведь. А они волки. Им многое позволено.

Все мирно уживались на одном листе ватмана. Дрожащий лосенок, его спокойная, чуть высокомерная мать, косматая медведица с влажно блестящим, похожим на поросячий пятачок носом…

Дом вскрикнул от страха и боли.

И Олег вскочил, опрокинув стул.

Идиот! Кретин! Мечтатель хренов! Что ты себе позволяешь, скотина?!

Второй этаж был уже полон дыма. Едкого, беловатого, какой бывает от сгоревшей шерсти.

«Ковры…»

Зверь задохнулся. Метнулся к висящему у окна огнетушителю. Вернулся к двери. Пальцами толкнул смотровую пластину. Так и есть, стены уже горели. Проклятый священник лежал рядом с дверью. Надо думать, в последний момент испугался смерти, пытался выбраться из горящей комнаты.

Ключ легко повернулся в замке.

Из тюремных покоев пахнуло жаром. Потолок угрожающе потрескивал, осветительные пластины лопались с болезненным звоном.

Олег одной рукой ухватил свою жертву за ворот…

…Боль была такая, что несколько мгновений он ее просто не чувствовал. Лишь корчился на полу, хватая ртом воздух, задыхаясь от дыма. Следующий удар был по лицу. В переносицу. И этот удар стал последним.

* * *

Отец Алексий быстро обыскал тело. Оружия не нашел, схватил огнетушитель и вылетел за дверь. Захлопнул ее за собой, запер на два оборота. Он знал, конечно, что оставляет в комнате труп. Уж сейчас-то бил наверняка. Осколки носовой кости ударили в мозг. С этим не живут. Даже Звери не живут. И все-таки запер дверь.

По задымленной лестнице – вниз. На улицу.

Несколько секунд священник просто дышал. Он настолько свыкся с мыслью о неизбежной смерти, пока лежал в горящей комнате, ожидая появления убийцы, что сейчас каждый глоток воздуха казался первым в жизни. Однако дом горел. И следовало поспешить.

Отец Алексий толкнул вверх выкрашенную под дерево дверь гаража. Здесь еще работали осветители, в ярком свете сияла гладкими боками и бессмысленной выпуклостью лобового стекла пятидверная «нива».

Ее заднее сиденье отец Алексий не спутал бы ни с каким другим.

Он скользнул за руль. Не глядя протянул руку к ключам зажигания.

Их не было.

Еще не веря, священник провел пальцами по замку зажигания. Ключей не было.

Зверь не имел привычки оставлять их в машине.

– Мать твою в бога душу… – яростно прошептал отец Алексий.

У Зверя были в кармане какие-то ключи. Они попались под руку при обыске, но отец Алексий спешил, поэтому не обратил на это внимания. Искал-то оружие. Почему-то уверен был, что убийца шагу не сделает без хотя бы парализатора.

Значит, надо возвращаться. Нечего и думать завести машину без ключей – никогда это толком не получалось, сколько ни учился. А выбраться из этой глуши без автомобиля можно и не успеть. Зверь говорил о церемонии. Вдруг он ожидал гостей. Они ведь могут появиться уже утром. Будут искать. Нет. Пешком не уйти.

Ладно, снять с трупа ключи не страшнее, чем сделать трупом живого человека.

Отец Алексий разыскал в наборе инструментов тяжеленную монтировку, глотнул напоследок чистого ночного воздуха, вернулся в задымленные сени и бегом помчался по лестнице наверх, закрывая лицо мокрым обрывком собственной рясы.

Олег дышал дымом. В ушах звенело, кружилась голова. Комната горела, волосы потрескивали, он чувствовал, как скручиваются от жара брови и ресницы. Закашлялся, выплевывая кровь, комком стоявшую в горле.

Проклятый священник. Как же быстро уходят чужие жизни. Вчера одна. Сегодня другая…

А дверь оказалась заперта.

Олег взвыл от ярости, с размаху ударив плечом в тяжелое дерево. Вот и попался, идиот. Давно ли смеялся, мол, проще стену сломать.

Уже понимая бесполезность попыток, он снова ударил. Всем телом. Наверное, этого делать не следовало, потому что удар отозвался болью в черепе, снова потекла кровь, заливая и без того перепачканную рубашку. Проскрежетав ногтями по двери, Олег ополз на пол. Остался сидеть, уронив голову на горячие резные планки.

Вот так и умирают…

У него оставалась еще одна жизнь. Еще одна, кроме своей собственной. Значит, умрет он не скоро. Не быстро. Не задохнется и даже сгорит не сразу… Может, получится потерять сознание от дыма?

Нет! Нельзя! Нельзя умирать. Только не так, не в огне… Он не сгорит, он не должен, не может…

Ужас сменялся яростью. Бессмысленной, рычащей, безрассудной.

Не огонь… Нет, только не огонь.

Задыхаясь и кашляя, он вновь стал подниматься на ноги. Цеплялся руками за плачущую лаком резьбу. Пальцы липли…

Дверь распахнулась неожиданно. И Олег, потеряв опору, рухнул на колени перед отцом Алексием.

Кажется, его кости ломались под ударами. Череп, во всяком случае, точно треснул. Потом снова пришли темнота и ночная тишь. Здесь не было места жару и пламени. Огонь не успел. Опять не успел.

Выдергивая из кармана убийцы простенький брелок с двумя ключами, священник увидел, что Зверь улыбается. Эта улыбка на обожженном, разбитом, залитом кровью лице была настолько жуткой, что отец Алексий, сам себе удивляясь, ногой отпихнул тело Зверя обратно в комнату. И вновь закрыл дверь на ключ.

Выбраться из дома во второй раз оказалось сложнее. И все-таки священник нашел выход на улицу. Вернулся в гараж. Убедился, что «нива» действительно на ходу. После чего, оставив мотор включенным, он разлил по полу, расплескал по стенам содержимое трех больших бочек с горючим и, выезжая, с силой приложился бортом «нивы» к металлическим несущим, по которым поднималась и опускалась дверь гаража. Искры брызнули радостной, слепящей дугой.

Он успел. Успел вынестись за ворота. Красивый терем за спиной протяжно застонал, охнул, просел, и пламя грохочущим бесом взвилось к черному небу.

Живой или мертвый, Зверь получил могилу, которой заслуживал.

«В конце концов, – холодно сказал себе отец Алексий, выворачивая с одной лесной дорожки на другую и удивляясь сложности, с какой путались друг в друге эти тропинки, – в конце концов, он погиб именно при пожаре, еще десять лет назад. И все это время жил по ошибке. Кто-то должен был восстановить справедливость».

* * *

– Олег… Олежка…

Голос был знакомым. И он был… прохладным, в нем капли звенели, прозрачные, ледяные капли, что падают весной с тонких сосулек в звонкие зеркальца воды.

– Олежка, вставай. Ну вставай же. Ты можешь.

Встать? Куда там! Даже думать о том, чтобы пошевелиться, и то было больно.

Но голос звенел, просил, настаивал. Голос не давал соскользнуть обратно в гулкую темноту. Олег не видел, кто говорит с ним, но ему и не нужно было видеть. Это лицо он знал, знал во всех мелочах и подробностях, знал глазами, цепкими, памятливыми глазами художника, знал руками, чуткими пальцами музыканта, губами знал робкую теплоту и нежность ее губ, бархатную мягкость кожи, он знал ее запах и вкус, он знал ее дыхание…

Он встал, почти ослепший, рыча от боли, но встал. Сначала на колени, а потом на ноги. Постоял, качаясь.

Двери не было. Было много дыма, был огонь, укусов которого Олег уже не ощущал, были грохот и треск, но двери не было. Она успела прогореть и выпасть из косяка. Зверь шагнул в дымную пасть дверного проема. Помнил, что впереди лестница. Оступился и скатился по горящим ступенькам.

Потолок наверху полыхнул и перекосился. Тяжелые деревянные балки рухнули на лестницу, сминая ее, словно ломкий картон.

– Иди, – настаивал голос. – Иди, Олег. Ну же, Зверь, иди. Ты должен идти. Ты не можешь умереть. Тебе нельзя умирать.

И он пошел. Медленно, спотыкаясь, едва не падая. Десять метров от лестницы до дверей показались десятками километров. Здесь бушевал огонь. Но пылающие стены, корчащиеся от жара половицы, трещащие перекрытия ещё держались. Держались, чтобы дать ему, человеку, хозяину, возможность уйти.

А ночная прохлада обожгла люто, до вскрика. Олег сам не знал, как выбрался за ворота, в лес, подальше от пламени. Он почти ничего не видел – что-то случилось с глазами, зато слышал хорошо. Лучше, чем хотелось бы. Он слышал страшный крик погибающего в огне дома, своего дома. Он уходил. Уползал. В землю готов был зарыться, лишь бы кончилось все поскорее. Сколько жизней у неживого? Одна. Всего одна, но как надолго ее хватает.

Голос исчез. Так же нежданно, как появился. Голос давно умершей девочки. Первой отнятой им жизни.

Олег лежал скорчившись под корнями широкой сосны, рядом с шумящим по камням темным ручьем, трясся от холода и цеплялся за свою боль, вбирал ее каждым нервом, каждой клеткой мозга. Боль означала, что он жив. Ни о чем больше он не мог и думать.

Поэтому без всякого интереса посмотрел он из своего укрытия на зависший над пожарищем пятнистый вертолет. На ловких парней в пятнистой форме, в масках, с короткими ручными парализаторами. Парни оцепляли горящий дом. Появился второй вертолет, ярко-красный. Пляшущее пламя задохнулось под мощными потоками белоснежной, развалистой пены. Осназовцы врывались в еще живой терем.

Зверю не хотелось ничего. Вообще ничего. Лишь бы не потерять боль. Однако он шевельнулся, до хруста сжав зубы, выбрался из своего укрытия и пошел, а потом и побежал к далекой, даже ночью весьма оживленной трассе.

«Спасибо, Магистр, – отстраненно думалось на бегу. – Спасибо, что учил правильно. Не скажу, что я был готов к такому, но и не скажу, что очень удивлен. Тебе придется поскучать без меня какое-то время, Магистр. Недолго. Надеюсь, что не долго. А потом я припомню тебе сегодняшнюю ночку».

Перед ним остановилась первая же машина. Сердобольные люди ездят ночью по накатанным трассам. Забрав жизни водителя и его костлявой болтушки-жены, Зверь почувствовал себя лучше. Настолько лучше, что нашел в себе благодарность даже к Сашке Чавдарову. Если бы не его выходка, сейчас пришлось бы иметь дело не с дружелюбными, легко сломавшимися путешественниками, а с двумя десятками стрелков осназа. С теми, пожалуй, пришлось бы повозиться. Точнее сказать, это им пришлось бы повозиться со Зверем. И результат подобной «возни», как ни крути, был бы не в его пользу.