Текст книги "Последнее небо"

Кое-что человеческое ему действительно чуждо. Так что называть Олега человеком я бы не стал. Биологически он, разумеется… и то, знаете… нет, я бы не стал.

Я нашел этого мальчика, я вырастил его, воспитал, дал ему образование, и не одно, предоставил ему возможность жить так, как он хочет. Я люблю его больше, чем собственных детей. Дети, какими бы родными они ни были, все равно вырастают живым укором родителям. В них вкладывается столько надежд, а они имеют нахальство становиться независимыми. И живут так, как считают нужным. Из Олега же я сделал то, о чем и мечтать никогда не смел, и уж конечно никогда не посмел бы сотворить подобное со своими сыновьями.

Он никогда никого не любил. Разве что родителей, но и тех скорее как некий идеальный образ. Детдомовским детям вообще свойственно наделять потерянных родителей едва ли не ангельскими свойствами. Н-да. Так вот, Олег никогда никого не любил, но в этой своей нелюбви меня он все-таки выделял. И выделяет по сей день.

Его воспитание, конечно, шло вразрез со всеми учебниками педагогики. Из Олега следовало сделать квинтэссенцию греха с одной-единственной прочнейшей установкой: хозяин всегда прав. Но пока мои усилия не начали приносить плоды, он был мальчиком чувствительным, эмоциональным и, кстати, добрым. Вы не знаете Олега, иначе, услышав, что он был когда-то добрым ребенком, вы как минимум рассмеялись бы мне в лицо.

Нет, я не противоречу себе. Доброта и любовь – понятия абсолютно разные, и одно другого отнюдь не подразумевает. Можно любить весь мир, никого не выделяя, и такая любовь ничем не будет отличаться от не-любви, поэтому я утверждаю, что Олег никогда никого не любил и что он был добрым и эмоциональным мальчиком.

Но я отвлекся.

Его приходилось ломать. Вы не педагог и, думаю, довольно слабо представляете себе, насколько тяжело ломается вполне сформировавшийся характер четырнадцатилетнего подростка. Особенно если ломка должна пройти по возможности незаметно и безболезненно. Это трудно. Это тяжелая работа для наставника, и не менее тяжелая работа для подопечного. Олежка сталкивался с множеством противоречий: его прежняя жизнь, установки, оставленные родителями, типовое воспитание детского дома, собственная мораль, в конце концов, – все это восставало против того, к чему подводил я. Самостоятельно разобраться в мешанине взаимоисключающих посылок он не мог. А помощи попросить было не у кого. Никого, кроме меня, не было рядом. Полагаю, я имею полное право быть гордым собой: у меня получилось не дать мальчику замкнуться. Постепенно, осторожно, действуя с гибкостью укротителя, я научил Олега верить. Мне.

И вместе мы разбирались в чудовищно сложных вопросах, обуревающих ребенка на пороге взросления. Вместе находили ответы. Вместе строили новую личность. И вместе уничтожали старую.

Это было удивительное время. Совершенный убийца рождался у меня на глазах, с моей помощью. Я был тем гениальным скульптором, чей резец сбивал куски мертвого камня, открывая для мира произведение искусства. И чтобы очистить свое создание от остатков скверны, от морали, от совести, я в конце концов привел его к мысли, что он не человек вообще.

Как я уже говорил, поставить Олега над людьми не получилось. А вот внушить, что он в стороне, – это оказалось на удивление легко. Еще бы! Такая посылка снимала сразу все противоречия. Их просто не оставалось. То, что хорошо или плохо для людей, не может быть хорошо или плохо для, скажем, кошек. Или птиц. Представляете, насколько все стало просто?

Настолько же стало и сложно.

Я создал легенду, в которую поверил мой мальчик. Я помню, что это моя легенда, я помню, как придумывал ее, как подгонял друг к другу факты и вымысел, как подсовывал Олежке книги, фильмы, музыку… Я помню все это разумом. Но поверить уже не могу. Потому что даже человек, не верящий, что он человек, не способен творить зло с той беспечной легкостью, с какой делает это Олег. Какая-то мораль, какие-то нормы, что-то, что заложено у всех нас в генах, должно послужить ограничителем, но ни морали, ни норм, ни правильного генокода у него, кажется, нет. Он по-прежнему откровенен со мной, он все еще выделяет меня в своей не-любви, он, как и раньше, эмоционально зависим от меня… но все меньше и меньше в нем остается даже того мальчика-убийцы, который уже понял, что убивать – хорошо. Даже этого ребенка почти нет, понимаете? А что там есть? Я не знаю. Я верю в Олега так, как верит слепой хозяин в громадную и страшную собаку-поводыря. Слепец собаки не видит. Он знает лишь, что доверил свою безопасность твари, способной сожрать его заживо. И ему в голову не приходит, что такого зверя следовало бы бояться.

Я верю Олегу так же, как верит хозяин своему псу. И я вижу Олега нисколько не лучше, чем слепец своего поводыря. Поэтому, при всей своей любви к нему, я говорю вам: я не знаю, кто или что носит сейчас его имя.

Хотя не так давно мальчик признался, что так и не смог до конца избавиться от человечности. Что он имел в виду? Одну историю десятилетней давности. Разумеется, я расскажу и об этом тоже. Должен заметить, что тогда девчонка доставила мне массу неприятностей…

Часть II
Солдат

Если хочешь научиться летать —

Все, что знаешь до сих пор, – позабудь,

Стань актеру на канате под стать —

От обрыва – до обрыва твой путь…

Жди – и, может быть, однажды в ночи,

На сплетении небесных дорог,

Сарабандой стук двери прозвучит,

Чужака впустив в беспечный мирок.

Это танец по осеннему льду —

Над заснувшей черной речкой скользя,

Испытай на благосклонность судьбу,

Только помни – оступаться нельзя —

Не поможет ни заслон, ни конвой,

Ни свинцовая метель-круговерть —

Милым мальчиком с седой головой,

Подойдет к тебе бездушная смерть.

Юлианна Малкова

Глава 1

История в великие минуты терпит у кормила власти лишь тех людей, которые способны направлять ход событий

Шарль де Голль

Транспортный корабль, носящий имя «Покровитель», уже миновал оживленные космические маршруты и со дня на день должен был уйти в прыжок. Команда транспортника готовилась к этому с будничной аккуратностью и, похоже, заранее скучала. Наладить связь между обычным пространством и теми его слоями, которые назывались на языке звездолетчиков «подвалом», до сих пор не удалось. Следовательно, на месяц глубокого полета «Покровитель» оставался предоставленным самому себе, без свежих новостей с Земли; без возможности поговорить с теми, кто остался дома; без помощи, если случится что-то, с чем экипаж не сможет справиться самостоятельно.

Впрочем, чему там случаться, в «подвале»? Даже шансов встретить другой земной корабль и то не было: никого, кроме «Покровителя», в этом районе космоса не ожидалось.

Скучный предстоял месяц. Особенно если учесть, что всех на транспортнике живо интересовали сводки новостей. В России творилось нечто из ряда вон выходящее: замешанная на крови и мистике стремительная чистка чуть не в самых верхах власти.

Корабельные приборы исправно ловили те из земных телеканалов, что были рассчитаны на космическое вещание, и население «Покровителя» в свободное от вахт время оживленно обсуждало «Русский ковен». Кто-то из телеведущих придумал название скандалу, который тогда только набирал обороты, а оно, как водится, прижилось.

На транспортнике в кои-то веки воцарилось почти полное единодушие. Мнения, расходясь от «расстрелять их всех!» до «чего еще ожидать от русских, там все психи», были тем не менее довольно близки. Да и настроения – полный набор от искреннего недоумения до шока – все-таки оказывались очень схожи.

Разумеется, трение никуда не делось. Оно неизбежно, трение, когда сходятся на одном сравнительно небольшом корабле звездолетчики, десантура, пилоты-истребители и ученые, причем среди последних есть, страшно сказать, женщины. Да, трение никуда не делось, однако, вопреки обыкновению, оно не перерастало в открытую неприязнь. Нашлась тема поинтереснее, чем обычное выяснение, кто круче, принятое в компаниях, где сходились пилоты с десантниками или военные с людьми сугубо штатскими. Благостное это состояние, правда, вот-вот должно было закончиться. Как только сводки новостей перестанут давать пищу для обсуждения, грызня обретет привычную остроту. А пока члены экипажа непринужденно заглядывали на огонек к ученым, пилоты снисходили до бесед с десантом, а две женщины, химик и биолог, те вообще были везде и одновременно. Так уж они устроены, женщины. Любые. Хоть биологи, хоть парикмахеры.

…– И все-таки, я уверен, такое могло случиться только в России, – убежденно заявил Отто Ландау, еще на Весте получивший от Азата прозвище Фюрер. – У вас к власти всегда приходят люди нечистые.

– Конечно, – безропотно согласился Азат, больше известный в роте под именем Пижон, – однажды, страшно подумать, грузин страной правил. Ох и досталось же чистым! Особенно когда у них монархию восстановили.

– Да я не о крови, – досадливо поморщился Ландау, – я о моральной чистоплотности. Власть должна быть у людей кристально честных и чистых. У людей с высоким чувством ответственности…

– Откуда бы взяться таким в несчастной России? – с чувством продолжил Пижон. – Зато прыжковые двигатели у нас изобрели. Русские, может, честностью не отличаются, зато у нас ушлости на десятерых.

– Молчал бы, русский, – беззлобно подначил Лонг. – Ты когда в зеркало последний раз смотрелся?

– Да я не о крови, – фыркнул Пижон.

В тесной шестиместной каюте собрался обычный состав спорщиков. И, как обязательный довесок, присутствовали Айрат с Азаматом. Слушать они не слушали: Азамат резался в шахматы с «секретарем», Айрат дремал, воткнув в одно ухо наушник от плеера. Двоим из «трех танкистов» было совершенно все равно, кто на этот раз выйдет победителем в затянувшейся дискуссии о «Русском ковене», но, поскольку они делили каюту с Пижоном, а тот день без спора считал прожитым напрасно, приходилось терпеть. Айрат выходил из сонного транса, когда громкость голосов превышала допустимый с его точки зрения уровень. Недовольно открывал глаза. Обычно этого хватало, чтобы спорщики сбавили тон.

Еще на Веронике Азат наградил кличками почти всю роту, без малого девяносто человек. Прозвища у него, надо признать, получались меткие и прилипчивые. Сам он нисколько не возражал против Пижона, Айрата же почти сразу начал именовать Айда-пину. Это безграмотное, зато наиболее часто употребляемое Айратом словосочетание очень точно отражало его сущность. Вместо «пину», конечно, следовало бы говорить «пну», но Айрат переучиваться упорно не желал, вполне резонно объясняя, что пнет он или пинет, результат будет один. И слова с делом расходились у него редко.

Айда-пину довольно быстро превратилось просто в Пину, а потом в «Пенделя», однако изменение прозвища не смягчило норова, так что даже во время наиболее ожесточенных дискуссий Айрата старались не раздражать.

В пластиковую переборку аккуратно, но громко постучали, и спор прервался сам собой. Постучаться перед тем, как зайти в переполненную гудящую голосами каюту, могла только Ула Экнахталь. Эта в общем довольно нахальная дама в некоторых вопросах была деликатна до абсурда.

Фюрер сорвался с койки и распахнул перед гостьей дверь.

– Привет, мальчики! – небрежно бросила Ула, мимолетно пробежав взглядом по притихшим десантникам. – Все ругаетесь? Все о глупостях? Пендель, ты бы разгонял их, что ли? Лонг, можно я сяду?

Она устроилась на койке Лонга, покосилась на Пижона и тоже сложила ноги калачиком.

– Через полчаса прыжок, – сообщила будничным тоном. – Как у вас с боевой готовностью?

– А у вас? – поинтересовался Фюрер.

Ула пожала плечами:

– А что у нас? Бегают эти в форме, сотый раз рассказывают, кому где быть и что куда пристегивать. Здесь не бегают?

– Здесь один раз объяснить достаточно. Нам и объяснили. Еще до полета.

– Ну да. У вас дисциплина. – Ула хмыкнула. – Сколько раз прыгала, всегда одно и то же: сначала пугают, потом сообщают, что полчаса уже, как в «подвале» идем.

– Что, прыжок обычно не заметен? – с делано безразличным видом спросил Лонг.

Ула тряхнула рыжими кудряшками:

– Совсем. Если, конечно, он проходит нормально. А если ненормально, так все равно смысла нет пристегиваться.

Пижон поправил подушку и улегся на койке, здраво рассудив, что никакие разговоры о прыжке личного опыта все равно не заменят, а посему последние полчаса можно просто молча полежать. Кто его знает, что будет потом? До Весты, конечно, тоже через «подвал» добирались. Но тогда все боя ждали, бояться как-то времени не нашлось, и не запомнилось почти ничего.

Ула рассказывала о двух предыдущих экспедициях, в которых ей довелось побывать, Пендель, убедившись, что спорщики прекратили орать надолго, уже заснул и даже начал похрапывать. А Тихий, в сотый раз изничтожив «секретаря» в шахматы, теперь с тем же скучающим видом играл в бессмертного «сапера». И не надоедало ведь ему! Впрочем, Тихий – он и есть Тихий.

Вот кому прозвища придумывать не пришлось. Когда-то давно, еще в школе, на пионерской линейке в конце года, завуч и директор рассказывали большущему московскому начальству о достижениях вверенного им учебного заведения. С чего и почему принесло это начальство в самую обычную среднюю школу Набережных Челнов, осталось для Пижона загадкой. Но он помнил, как по одному вызывали из строя отличников и отличниц, победителей конкурсов и олимпиад. Его, кстати, тоже вызывали. Заодно и приз тогда вручили – два тома Маяковского за какой-то литературный конкурс. Айрата выдернули – как же, непобедимый дзюдоист, областного, шайтан их дери, уровня. А начальство из Москвы понимающе улыбалось в ответ на шутки завуча: мол, Азат у нас, конечно, мастер пера и в будущем наверняка станет известным писателем, но пока он больше известен как расписыватель свежеокрашенных стен в родной школе. А Айрат, без сомнения, заслужит олимпийские медали, если, конечно, он оставит свою привычку драться с каждым встречным-поперечным. В общем, из пятнадцати удостоившихся особого внимания пионеров четырнадцати мягко погрозили пальчиком. И только про Азамата завуч сказала с гордостью:

– Очень тихий мальчик.

– И все? – удивилось начальство.

– Ах, да нет, конечно, – спохватилась завуч, – Азамат у нас математик. Победитель областной олимпиады. Имеет разряд по шахматам…

– Ах, по шахматам, – понимающе улыбнулось начальство, – ну шахматисты – они все тихие.

Московская тетенька и завуч разговаривали рядом со стоящим на крыльце микрофоном. Слово «тихий» носилось по двору, гулко отражалось от стен, само себя перекрикивало. Азамат мучительно краснел.

– Очень хороший ученик, настоящий пионер, – завуч покачала головой, – один такой на всю школу.

Азамат насупился, сверкнул глазами и сообщил громко и отчетливо:

– Я вчера окно разбил. Большое. В булочной.

Первыми начали смеяться родители, что стояли позади любимых чад, терпеливо пережидая официальную часть выпускного дня. За ними – благо в последний день учебы о дисциплине можно и позабыть – грохнули старшеклассники. И лишь чуть погодя, после коротенькой, но такой многозначительной паузы, рассмеялись завуч и начальство.

А прозвище «Тихий» с тех пор прилипло к Азамату намертво.

Да он и был тихим, если не вскидывало, как тогда, на линейке. Математик и шахматист, какой с него спрос? Вот Айратка, это да. Это просто мина ходячая. От него и своим и чужим перепадает, «кто выступает, тот и валяется».

Зато Алька у Тихого боевая. Если надумает Азамат жениться, Алька его мигом под каблук загонит. Такая девчонка… глаза огромные сделает, голосок нежный-нежный, а Тихий на цырлах вокруг пляшет, ест с руки, был бы хвост – вилял бы. Ладно, может, ему так даже и лучше. Тихий – он «домашний» ребенок.

Ула, кстати, на него поглядывает.

Пижон в свою очередь поглядел на Улу. Смотреть особо было не на что: махонькая – чуть выше полутора метров – рыжекудрая пышка. Насколько успел понять Азат, тоже довольно боевая, однако, в отличие от умненькой Альфии, не маскирующая характер наивным взглядом. Здесь, на «Покровителе», немка-биолог пользовалась успехом, но по всем пунктам проигрывала другой даме, Марии Санчес, доктору химических наук. Та, несмотря на пугающее профессорское звание, была сверхъестественной красавицей, умницей, каких мало, да к тому же чистокровной испанкой.

Впрочем, у нее и круг общения был не тот, что у Улы. Профессор Санчес простую десантуру вниманием не удостаивала, предпочитая офицеров «Покровителя».

Доктор биологии Ула Экнахталь тоже поначалу воротила свой короткий носик от космических пехотинцев, рода войск, без сомнения, героического, но ничего особо интересного собой не представляющего. Пехтура, она пехтура и есть. А потом, сейчас уж и не вспомнить как, обнаружилось вдруг, что Фюрер учился с ней в одной школе. Фюрер никакую Экнахталь, конечно, не вспомнил, просто потому что таких вообще не запоминают. А вот Ула его узнала. Отто, хоть и учился на три класса младше, известен был на всю школу, да и внешность у него запоминающаяся.

Так и пошло. Доктор химии при встрече с десантниками разве что не морщится брезгливо, зато доктор биологии всех девяносто человек по именам знает, и каждый из этих девяносто за нее готов и в огонь и в воду. Пока других дам поблизости нет. А их еще долго не будет. До появления первых колонистов на Рапторе полгода прожить придется. А с колонистами и смена прибудет…

«Внимание, объявляется десятиминутная готовность к прыжку. Всем пассажирам занять свои места. Внимание, объявляется десятиминутная готовность к прыжку. Всем пассажирам занять свои места. Внимание…»

Металлический голос повторил сообщение трижды, то ли намеренно нагнетая обстановку, то ли для идиотов. Идиоты в космос не летали, но нетрудно было понять, что команда «Покровителя» относит к неполноценным представителям рода человеческого всех рожденных ползать по поверхностям планет. А заодно и истребителей, рожденных суетно над оной поверхностью мельтешить.

Десятиминутная готовность – явный перебор для десантников, у которых всех дел перед прыжком – пристегнуться в соответствии с инструкцией. Так что Фюрер лишь поморщился, взглянув на динамик. Успеется.

Пижон так и не решил для себя, хорошей или плохой была идея Айрата пойти на службу в армию. Отчисляться накануне диплома – глупость, конечно, а с другой стороны, армейская жизнь – это масса ценного опыта. И очень кстати пришелся заказ федеральной «Комсомолки» на цикл статей об армии. Взгляд изнутри – это всегда интересно. А вспомнить, сколько заплатил «Terra-TV» за серию специальных репортажей о беспорядках на Весте… Но сам-то Айрат чего ждал от службы? Или детская романтика взыграла? Впрочем, скорее всего, не в романтике дело. Пендель, например, мужик из тех, о ком говорят «себе на уме», и уж не просто так заинтересовался физик родом войск, чья служба постоянно проходит на иных планетах. Физик, кстати, дипломированный, в отличие от недожурналиста Азата.

Или разочаровался Пендель в выбранной профессии?

Ему стоило бы пойти в университет, а не в политехнический. На истфак куда-нибудь. Физика физикой, но выбор профессии определяется не только способностями к предмету.

Это предположение больше похоже на правду. Кардинально изменить образ жизни – все равно что начать жить заново. Может быть, кстати, именно поэтому так легко согласился пойти служить Азамат. У него тогда был трудный период в жизни, и Тихий, верный себе, предпочел просто сбежать от проблем. А что до любимой его математики, так ему все равно, где решать задачки, в университетских лабораториях или в шестиместной каюте транспортного корабля. «Секретарь» Тихого под завязку набит формулами и числами. Пижон попробовал как-то заглянуть туда – в глазах через минуту зарябило. Понятно, почему Азаматка защитами пренебрегает. Кто в его «секретарь» влезет – в своем уме не вылезет.

Лис – недоучившийся геолог. Пижон почти закончил журфак. Пендель – физик. Кинг – инженер. Тихий – математик. Фюрер – философ. Лонг – музыкант. Джокер – как бы историк. История религий – это философия или социология?

Шесть человек с высшим образованием и двое с незаконченным высшим на два десятка бойцов – это много или мало? И ведь не в одном взводе, во всей роте так: больше четверти личного состава имеют дипломы. Самые разные. Как так вышло?

А шайтан его знает! Командующий лагерем-базой № 1 в отчетах упомянул о том, что привлечение к военной службе людей, закончивших высшие учебные заведения, крайне желательно. Он полковник, ему виднее. А из шести «интеллигентов» взвода четверо отправились на Раптор в звании сержантов. Фюрер, тот и вовсе командиром. У него в личном деле «харизма». Лонг и «танкисты» остались инструкторами, и слава богу, потому что командование, пусть даже двумя десятками, – это дело совершенно особое, и никакое образование «харизмы» тебе не даст. С ней родиться нужно.

Тихому вон и инструктаж в тягость. Водитель он, что называется, от бога, откуда что взялось, а научить кого-то… Учил, конечно. Объяснять он умеет: все-таки у себя на мехмате преподавал младшим курсам дисциплины посложнее, чем управление военной техникой. Однако радости от этого самому Тихому немного было. Прирожденный ведомый, как вон Фюрер – прирожденный командир. Такие тихохонько двигают науку, но школ не создают, и последователи у них появляются только после смерти. Смерти основателей, в смысле.

Нет, не тянет продолжать учебу по возвращении. А ведь декан собственноручно письмо написал, возвращайтесь, мол, господин Хайруллин, мы вас без проблем восстановим. Такие люди нужны татарской журналистике.

Придумал тоже!

Такие люди мировой журналистике нужны. И гонорар от «Terra-TV» тому доказательство.

– Фюрер, – негромко окликнул Азамат.

– Ну?! – Ландау с Улой уже стояли у дверей. Все-таки в момент прыжка биологу полагалось быть на своем месте. Хотя бы для того, чтобы потом продолжить фрондерство на тему «Все военные – перестраховщики».

Когда Фюрер взглянул в глаза Тихому, Азату примерещилась короткая заминка, словно немец увидел что-то поразившее или напугавшее его.

– Выйдем, – спокойно предложил Тихий, открыл дверь, не дожидаясь согласия, и Ландау молча последовал за ним.

Почти сразу вернулся. Ледяным голосом скомандовал:

– Взвод, в десантный модуль! Срочная эвакуация.

В подобных ситуациях солдат перестает быть человеком, превращаясь в автомат, без раздумий выполняющий приказания. Поэтому вооружались молча. Молча натягивали легкие скафандры. Застегивали броню.

Фюрер еще отдавал распоряжения в соседней каюте, а здесь все уже были готовы, и Тихий с Айратом проверяли готовность систем в модуле, и пристегивались в противоперегрузочных креслах десантники.

– Что?.. Что такое?.. – ошалело переспрашивала Ула, которую так же, без лишних разговоров, захлестнули широкими ремнями. Щелкнули пряжки.

– Помолчи, – вежливо попросил Тихий, обернувшись от пульта управления.

Биолог послушно умолкла.

– Все на месте? – спросил Азамат у Ландау.

– Так точно!

Азат вытаращился на комвзвода в совершеннейшем изумлении, открыл было рот, чтобы задать ехидный вопрос, но в этот миг модуль стартовал, взревели двигатели, отталкивая его от обшивки «Покровителя», перегрузка прижала к креслу, и стало не до вопросов. А стоило, очень стоило спросить у милашки Фюрера, с чего это вдруг стал он отчитываться перед «косоглазым», словно позабыв, кто на самом деле командует взводом.

А потом началось такое, что все ехидство вылетело из шальной журналистской головы, делось куда-то, словно сдуло его дробным грохотом по обшивке хрупкого модуля, вышибло слепящим белым светом, огненной пастью, раскрывшейся прямо по курсу.

Азат слышал чей-то крик. Сам, кажется, тоже кричал. Черными силуэтами на ослепительно белом фоне – Тихий с Айратом. Бесы в аду. Модуль метался, вздрагивал, словно стремился улететь сразу во все стороны, что-то громко падало, что-то разбивалось, потом белый свет придвинулся вплотную.

И стало тихо.

И в этой тишине безнадежно прозвучал голос Тихого:

– Не успели.