Текст книги "Лики русской святости"

ЖИТИЕ ИКОНОПИСЦА АЛИПИЯ: МЕЖ ДВУХ ОБРАЗОВ УСПЕНИЯ

Один из самых светлых образов в рассказах Киево-Печерского патерика о первых на Руси преподобных отцах – иконник Алипий.

В духовной жизни Руси в XI–XII веках многое совершалось впервые. Алипий Печерский – первый известный (и прославленный современниками) русский иконописец. Более того – святой иконописец, претворивший свою жизнь в монашеское подвижничество. В Печерский монастырь под Киевом он пришел около 1084 года, чтобы обучиться искусству у греческих мастеров, украшавших мозаиками Успенскую церковь. Тридцать лет спустя его иконописное мастерство достигло таких высот, что даже ангел Господень, написавший в его келье икону, вынес ее на суд Алипия.

Небольшой рассказ Патерика об Алипии – это четыре эпизода его жизни, и в центре каждого из них – чудо. Но светлость образа иконописца создается не только дивными чудотворениями и не только личными свойствами кроткого, смиренного подвижника. В рассказе об Алипии Печерском одна из ключевых – тема божественного нетварного света, которым просияли две иконы Богоматери. Эти два образа как бы обрамляют всю известную нам жизнь преподобного: один стоит при ее начале, другой – при земном ее завершении.

Киево-Печерский монастырь посвящен Божией Матери – празднику Успения. С самого начала обитель пребывала под покровительством Богородицы, которая сама направила на Русь из Византии зодчих для строительства монастырского храма, а затем для украшения его привлекла греческих мастеров иконописи и мозаики. «Я сама приду посмотреть церковь и буду в ней жить», – прозвучало тогда Ее обетование. Зримым знаком исполнения этого обещания стала икона Успения, врученная строителям Царицей Небесной. Это была первая на Руси чудотворная икона именно праздника – а не просто образ Богородицы, как, например, Владимирский или Смоленский.

Молодому Алипию, проходившему курс художественных наук при отделке мозаиками только что построенной Успенской церкви, довелось стать зрителем «дивного и страшного чуда». Вместе с мастерами он «воочию видел Святого Духа, пребывающего в той святой и честной церкви Печерской», в виде голубя, вылетевшего из алтарной богородичной иконы и освятившего собой все прочие образы в церкви – в том числе праздничный Успенский. И «свет, ярче солнечного, озарил всех, ослепляя глаза человеческие», – тот самый свет, которым просиял на горе Фавор в день Преображения Сын Божий.

Свидетель одновременного явления Духа Святого и нетварного божественного света, Алипий уже не захотел жить мирской жизнью и принял иночество – в том же Печерском монастыре, под кровом Богоматери.

Поскольку Алипий был не просто печерский монах, а иконник, его отношения с Богородицей – особые. Первыми рукотворными иконами в истории христианства были образы Богородицы, написанные евангелистом Лукой. Пречистая Дева, благословив эти изображения, тем самым благословила иконописное искусство и явила Свое благоволение иконописцам. В жизни и особенно в событиях кончины Алипия это благоволение видно отчетливо.

Об Алипии известно, что он не только писал иконы, но и был первым на Руси их реставратором: он просил, чтобы ему приносили старые, потемневшие, обветшавшие образа для поновления. Однако его труд как изографа и реставратора имеет и совершенно метафизическое измерение. В описании одного из чудотворений Алипий выступает как реставратор душ человеческих, поновитель изначального образа Божия, вложенного в человека, но затемненного и обветшавшего от грехов.

Некто из киевлян, не особенно усердный в христианской вере, а точнее совсем не усердный, заболел проказой и не мог вылечиться. Решив в конце концов прибегнуть к монастырскому способу – омовению водой из святого источника, он лишь еще больше покрылся язвами. Урок позволил ему осознать свою духовную нечистоту. Он пришел к Алипию (имевшему сан священника) и исповедался. Иконописец, «много поучив его о спасении души», взял краски, кисть и замазал гнойные язвы на лице прокаженного. Заново написал ему лицо, придав «прежнее подобие и благообразие». Затем причастил его, дал умыться водой из алтаря – и болящий исцелился.

При помощи материальных красок Алипий наглядно показал невидимое и невещественное: то, что происходит в человеческой душе, когда она возвращается к вере, к Богу и к христианским таинствам. Закопченная грехом икона Божия – христианин – восстанавливает в себе образ Божий. Человек очищается, исцеляется от духовных и физических язв, становится поновленной иконой и уже не смеет быть «иконоборцем», сознательно обезображивающим в себе лик Господень.

Алипий-иконописец – врачеватель этого внутреннего иконоборчества. Прокаженный из рассказа Патерика – именно такой иконоборец, совершенно очевидный. «Покрылся он весь гноем за неверие свое», за то, что игнорировал «Единого на потребу», искал врачевства у волхвов-идолобесников, у врачей-иноверцев – но только не у Отца Небесного. Своими деяниями он измазал копотью и грязью собственный образ Божий. Исцеление же, сотворенное руками иконописца, – это торжество иконопочитания, с IX столетия, после победы над ересью иконоборчества, празднуемое Церковью как Торжество православия.

Но прежде чем врачевать этот страшный недуг, Алипий сам должен был обновить в себе образ Божий и пойти далее – к возвращению утраченного некогда людьми богоподобия. Если в земной медицине врач может быть болен чем угодно и это не помеха его лекарской практике, то во врачбе духовной иначе – неисцеленный не станет лекарем. Язвительное присловье «врачу, исцелися сам» тут отпадает.

После этого случая по Киеву быстро распространилась слава об Алипии. А может, он уже был знаменит как искусный мастер. Во всяком случае, теперь соединяются в одно известность изографа и слава чудотворца. У Алипия появляются почитатели его талантов – иконописного и подвижнического, а также враги-завистники. Следующий рассказ Патерика соединяет тех и других в одном повествовании. Два печерских монаха, тоже занимавшиеся иконописанием, решили, что называется, подставить Алипия. Они взяли заказ на несколько икон у богатого киевлянина, чтобы подрядить на исполнение работ Алипия. Киевлянин желал, чтобы образа писал именно Алипий: «…благословения его хочу, и молитвы, и дела рук его», и несколько раз охотно давал пройдохам деньги. Когда подошел срок сдачи работы, выяснилось, что Алипий ничего не знает и иконы не сделаны. Точка в скандальном деле была поставлена свыше: когда принесли иконные доски, полученные ловкачами от заказчика, на них обнаружились написанные «с великим искусством» святые лики. Эти самоизобразившиеся иконы были поставлены в киевской церкви, а слава Алипия с этих пор стала еще громче, несмотря на то, что изгнанные из монастыря мошенники продолжали клеветать на чудотворца.

Вполне вероятно, что одну из тех икон сейчас можно видеть в Третьяковской галерее. Это большой образ Богоматери Великая Панагия, также называемый «Ярославская Оранта». Долгое время, с XII до конца XVIII века, он находился в ростовском кафедральном Успенском соборе, а затем, с переводом епархии в Ярославль, был отвезен туда. В Ярославле в 1919 году икону и изъяли советские искусствоведы. Ну а в Ростов она попала благодаря еще одному чуду. Во время пожара в Киеве церковь выгорела, однако все семь Алипиевых икон остались невредимы. Это случилось уже после смерти иконописца, в годы киевского правления великого князя Владимира Мономаха. Князь, узнав чудную историю этих образов, отправил один из них в главный собор ростовской епархии.

Чтобы понять мотивы князя Мономаха в этом деле, надо знать, что Владимир Всеволодович, как и Алипий, еще в юности испытал на себе благодатное воздействие того благословения Богородицы, которым жил Печерский монастырь. Во время закладки Успенской церкви, сопровождавшейся обилием чудес, князь был исцелен от раны. С тех пор Богоматерь и праздник Успения заняли в жизни князя особенно значимое место. Именно Владимир Мономах заложил на Руси традицию посвящения главных городских храмов Успению Богородицы. Появление Успенских соборов в Смоленске, Ростове, Суздале по образцу великой Печерской церкви – это его труд. Из Суздаля же чуть позднее Успенский собор «перейдет» во Владимир-Залесский, а оттуда – в Москву. Вместе с Успенскими храмами по стольным городам Руси будет путешествовать и благословение Божьей Матери, утвердившись в конце концов на Первопрестольной – «граде Пречистой», каким Москва осознавала саму себя с XIV века.

Закольцовывает жизнь Алипия, как уже было сказано, еще один образ Успения Богоматери. Некий боголюбец заказал изографу престольную икону для городской Успенской церкви. Но Алипий не смог довершить дело, разболевшись. Однако обещал удрученному заказчику, что икона будет готова в срок. Он уже знал, что скоро покинет этот мир – и возложил исполнение заказа на Бога. И вот в келье явился «некий юноша светлый» – ангел – и стал писать образ. Алипий следил за его работой, а после, спрошенный ангелом – хорошо ли? нет ли ошибок и недостатков? – оценил результат: «Ты хорошо поработал». Наутро праздника Успения икона стояла на своем месте в церкви, отнесенная туда ангелом. Боголюбец-заказчик, придя первым, узрел ее «сияющую светлее солнца». Вечером того же дня он поспешил в монастырь и рассказал игумену о явлении иконы. Вместе они пошли в келью Алипия. Иконописец поведал им про ангела и сообщил, что этот же ангел сейчас заберет его душу. «И, сказав это, испустил дух».

Чувствуется в этой истории какой-то оттенок постановочности. Только постановка эта, фактически священнодействие, совершена не человеческим хотением, а волей свыше. Ведь Господь вполне мог дать еще немного сил Алипию, чтобы тот сам в срок закончил икону. Но Ему понадобилось, чтобы Алипий лежал на одре, а в его келье присутствовали небесные силы в лице ангела. Алипий был заранее предупрежден о смерти и готовился к ней. Он опечалил этим известием заказчика, но обещал ему, что «по моем отшествии всячески утешит тебя Бог». Перед самым концом к иконописцу приходят игумен монастыря, заказчик, а также, вероятно, его домочадцы, тоже видевшие свет от иконы, и другие монахи, взбудораженные рассказом боголюбца, – и все они присутствуют при таинстве смерти святого, когда его душу принимает на свои руки ангел.

Что напоминает эта картина и все предшествовавшие ей обстоятельства, лишь с некоторыми существенными и вполне понятными отличиями? Ответ, кажется, очевиден, учитывая дни, когда это происходит: Успение Богоматери. Преподобному Алипию, особенно чтившему праздник Успения, было дано вкусить от духовной трапезы Успения Богородицы, как бы лично участвовать в этом священнодействии. Пусть это и другое успение, с маленькой буквы – но оно случилось через день после праздника Успения, а накануне его Алипий зрел само событие на иконе, которую писал ангел.

Кончина его была в 1114 году, 17 (30-го по новому стилю) августа.

КНЯЗЬ ВЛАДИМИР МОНОМАХ, ПОЛКОВОДЕЦ И ПРОСВЕТИТЕЛЬ

Великому князю Киевскому Владимиру Всеволодовичу Мономаху в череде ярчайших правителей Древней Руси «повезло» меньше других по части почитания его потомками. Хотя в годы киевского княжения Мономаха (1113–1125) Русь являлась крупнейшим, могущественным и процветающим европейским государством. А сам великий киевский князь был влиятельнейшим правителем, фактически единодержцем своей страны. Мономах правил в те времена, когда Русь была едина во всех смыслах – политическом, религиозном, культурном.

И тем не менее в современном массовом сознании и массовой культуре России его имя почти отсутствует, подмененное артефактом-символом «шапка Мономаха», к реальному князю Мономаху не имеющим отношения. Правнук святого равноапостольного Владимира, Крестителя Руси, и прапрадед святого благоверного Александра Невского, великий киевский князь Владимир Всеволодович Мономах удостоился и менее громкого церковного почитания. Его имя включено в Собор всех святых, в земле Российской просиявших (память во второе воскресенье после праздника Святой Троицы), но об этом мало кому известно даже среди церковного люда. А в народной памяти, в былинном фольклоре в образе ласкового князя Владимира Красно Солнышко слиты два правителя – Владимир Святой и Владимир Всеволодович, прадед и правнук, – и разложить этот образ на составляющие никак невозможно.

Прирастать легендами, поэтизироваться в устных сказаниях и письменных текстах имя великого правителя и полководца, внука византийского императора, князя Мономаха, начало уже в XII–XIII веках. Вершиной этой мифологизации прославленного «самовластца земли Русской» стало «Сказание о князьях Владимирских», написанное в XVI веке. В нем-то и фигурирует шапка Мономаха – царский венец, будто бы присланный в дар русскому родичу византийским императором Константином Мономахом. Особую значимость эта легенда приобрела в эпоху первого русского царя Ивана Грозного. В главном соборе страны, Успенском, появилось тогда царское моленное место – резной «Мономахов трон», украшенный барельефными иллюстрациями к «Сказанию о князьях Владимирских» и довольно длинным текстом из древнерусского литературного памятника, входящего в так называемый «Мономахов цикл»… Шапкой Мономаха венчался в Успенском соборе и последний русский император Николай II. Естественно, в советское время имя князя Владимира Мономаха постарались вытеснить на периферию отечественной истории. Там оно пребывает и доныне…

А между тем в обороне русских земель от хищных иноплеменников Владимир Всеволодович потрудился никак не меньше своих героических потомков Александра Невского и Дмитрия Донского. И в делах обустройства Руси – государственного, культурного, христианско-просветительного – не менее «утер пота», чем позднейшие московские князья, собиратели земли Русской. А кроме того, вплоть до Ивана Грозного Мономах оставался единственным писателем на княжеском столе. В составе Лаврентьевской летописи XIV века до нас дошел комплекс сочинений князя Владимира: «Поучение», краткая автобиография и письмо двоюродному брату Олегу Святославичу. Хотя это три самостоятельных произведения, их общий высокий нравственный смысл позволяет объединить все три текста в один под общим названием «Поучение Владимира Мономаха». Адресовано оно не только его сыновьям, но и всем князьям русским, современникам Владимира Всеволодовича и будущим поколениям Рюриковичей. Образ идеального русского правителя, выписанный в «Поучении», во многом срисован с самого Мономаха, которого Бог «не ленивым сотворил, но к любому делу человеческому пригодным».

Христианские нравственные законы более требовательны к государю, нежели языческие. Они зовут не только к идеальному правлению, правильному употреблению власти, но предъявляют требования и к тому, каким способом эта власть взята в руки – праведным или неправедным. Интересно посмотреть на князя Владимира Всеволодовича с этой точки зрения. Насколько он идеален в этом? Ведь в те годы уже начинались княжеские распри, которые чуть более полувека спустя приведут к распаду единой Руси…

Путь Мономаха к великокняжескому киевскому столу был долог. После смерти в 1093 году отца, киевского князя Всеволода, ему пришлось два десятка лет ждать своей очереди. А ведь, казалось бы, иных претендентов на киевский «златой стол», более достойных, чем Владимир Всеволодович, не было. Соправитель отца, удачливый воин и полководец, добрый христианин, рассудительный политик. Один недостаток: Владимир был отнюдь не старшим в роду Рюриковичей и по русскому княжескому закону должен был уступить двоюродному брату Святополку – князю не храброму, не слишком умному, лукавому, политически безрассудному. На сторону Святополка встала старшая киевская дружина – бояре, которых прежний князь Всеволод отчего-то не жаловал, а также, скорее всего, духовенство и монашество. Те и другие, вероятно, убеждали Владимира не идти против правды Божьей и человеческой, не начинать войну за власть со Святополком. И Мономах уступил – несмотря на то, что власть реально была в его руках, а Святополк со своей небольшой дружиной прозябал в далеком Турове и никак не мог стать равным противником Владимиру. Летописец приводит размышления князя – Мономах отказывается от вражды с братом и кровопролития, предпочтя худой мир доброй войне.

Святополк вокняжился в Киеве на 20 лет, ставших тяжелым испытанием и для киевского боярства, и для городского простонародья, так не желавших видеть на великом столе наследника князя Всеволода. Свое правление Святополк ознаменовал притеснением и черного люда, и бояр, насилием и грабежами, которые творила в городе его дружина, враждой с киево-печерскими монахами, покровительством ростовщикам-лихоимцам, дравшим с горожан три шкуры в счет процентов. Владимир же вернулся в Чернигов, где и прежде, при отце, княжил. Однако и там недолго просидел. На Русь вернулся князь-изгой Олег, также двоюродный брат Мономаха, повздоривший когда-то с Всеволодом. Теперь, в 1094 году, он привел под Чернигов половецкое войско, осадил город и потребовал назад свое былое черниговское княжение. Одолеть дружину Мономаха на приступах Олег не сумел, но половцы по его указу принялись разорять окрестные земли, угонять в рабство сельский люд, жечь монастыри. В своем «Поучении» князь Владимир вспоминал те события: «Пожалел я христианские души, и села горящие, и монастыри, и сказал: “Пусть не похвалятся язычники”. И отдал брату отца его стол, а сам пошел на стол отца своего в Переяславль». И снова нежелание проливать кровь в братском междоусобии, поднимало авторитет князя в глазах русских людей.

Однако борьбу за Чернигов Владимир Всеволодович еще продолжит, уже в ином «формате». Два года спустя Святополк и Мономах ополчились на Олега за его дружбу с «погаными» – половцами, пошли на него войной, вынудили бежать из Чернигова на север. Пытаясь обосноваться в Муроме, Олег вступил в сражение с сыном Владимира Изяславом. В том бою молодой князь погиб. В языческие времена такая смерть навсегда бы положила непримиримую вражду между отцом и дядей погибшего, став точкой отсчета кровной мести. Но Русь жила уже в иную эпоху, а князь Владимир Всеволодович был неординарной личностью даже для тех христианизированных времен. Гибель сына будто отрезвила его, вынудила задуматься и о собственном грехе – ведь войной на Олега он пошел не без тайной, очевидно, надежды вернуть Чернигов. Намек на это содержится в его знаменитом покаянном письме Олегу. В этом послании Мономах прощает фактического убийцу своего сына. Он осознает, насколько страшно это убийство и для самого Олега, который являлся не просто родичем, но крестником Изяслава, то есть, по сути, вторым отцом. Князь отказывается от мести, зовет Олега, к тому времени разбитого в битве под Суздалем и вновь бежавшего, к прекращению вражды и примирению. Ничего подобного этому поступку Русь, даже крещеная, до тех пор не знала. Академик Д. С. Лихачев писал об этом поступке князя Владимира Всеволодовича: «Письмо Мономаха поразительно. Я не знаю в мировой истории ничего похожего на это письмо… Мономах прощает убийцу своего сына. Более того, он утешает его. Он предлагает ему вернуться в Русскую землю и получить полагающееся по наследству княжество, просит забыть обиды».

Несколько лет спустя история почти повторилась – только не с Черниговом, а с Киевом. Может быть, и тут князь Владимир не мог побороть в себе досаду от потери великого княжения и в глубине души не считал спор за «златой стол» завершенным. Началось всё после общекняжеского съезда в Любече, где Рюриковичи поклялись не враждовать меж собой, владея каждый своей землей. Не успели они разъехаться по домам, как в Киеве произошло злодеяние: Святополк и волынский князь Давыд, сговорившись, захватили в плен другого князя, Василька Теребовльского, и ослепили его. Преступление всколыхнуло прочих князей, и первым среди них – Владимира Мономаха. Собрав рати, князья двинулись на Киев. Фактически они исполняли условие любечского соглашения – быть «заодин» против того, кто нарушит данные в Любече клятвы. Но среди историков возникло и такое мнение: Мономах шел отбирать Киев у Святополка, рассчитывая к тому же на содействие киевлян, сильно недовольных своим князем. Впрочем, и в этой истории все благополучно окончилось мирными переговорами: Святополк повинился, Церковь в лице митрополита и мачеха князя Владимира своими мольбами остерегли Мономаха от нового кровопролития.

Мономах же в итоге еще более возвысился в глазах киевлян. И в 1113 году, когда умер Святополк, никого иного на великом столе, кроме Владимира Всеволодовича, градские люди Киева видеть не захотели. Сразу после похорон Святополка в городе вспыхнул бунт против княжеского администратора и ростовщиков-иудеев: прокатилась волна грабежей и погромов. Киевские бояре и прочая знать, опасаясь усиления мятежа, призвали Владимира без промедления занять киевский стол. Но князь, ждавший этого момента 20 лет… отказался!

Историки и писатели приписывали этому поступку Мономаха разные мотивации – политические, психологические, морально-этические. Возможно, всё это отчасти имело место. Но есть еще одна точка зрения, еще одна сторона вопроса: христианская историософия. Христоцентричная философия истории говорит о том, что власть, принятая правителем из рук и по воле мятущейся черни, бунтующего демоса, – совсем не то, что власть, взятая по воле Божьей, как обязанность перед Богом и народом. Владимир Мономах прекрасно знал цену волеизъявлению мятежной толпы. В 1068 году такая же беснующаяся толпа изгнала из Киева своего князя Изяслава, его дядю. А в 1093-м тот же возбужденный черный люд возмущался претензиями на Киев самого Мономаха. Теперь, под нажимом всё той же черни его срочно звали в стольный град. Но Владимир Всеволодович вновь, в который раз, повел себя безупречно и как правитель, и как христианин.

Лишь когда киевляне во главе с митрополитом взмолились к Мономаху, уже не просто призывая на вакантный стол, а ради Бога прося помощи против насилия в городе, взывая к княжьей ответственности перед Высшим Судией за народ и за землю, – тогда Владимир Всеволодович уже не медлил. Усмирить мятеж, пресечь разлившееся зло, водворить мир и спокойствие в людях – долг для правителя-христианина почти религиозный, священный.

Шестидесятилетнего князя киевляне встретили «с великой честью», «и все люди были рады, и мятеж утих». А чтобы впредь не повторялся подобный бунт, свое великое княжение Мономах начал с «социальной реформы» – ограничил ростовщичество, смягчил некоторые законы.

Почти идеальный князь, принявший власть по праву и по правде.

Двенадцать лет великого княжения Владимира Мономаха стали лебединой песней единой Киевской Руси. Младших, «подколенных» князей и оппозиционных бояр Владимир Всеволодович держал крепкой рукой, не давая разгораться «распрям и которам» в борьбе за столы. После смерти Мономаха его сыновья Мстислав и Ярополк еще сдерживали дробление огромного государства на удельные княжества, но с их уходом процесс стал необратим.

Впрочем, все то, что позволило затем летописцу назвать Мономаха «добрым страдальцем за Русскую землю», великим тружеником и неутомимым делателем, было в основном совершено князем до восхождения на киевский стол.

Как государственный деятель он выстраивал отношения между русскими князьями на заповедях христианского смирения, прощения, братской любви и послушания Божьей воле. Именно на этой христианской основе стало возможно, пусть кратковременное, политическое и духовное единение князей Руси, уже начинавших в конце XI столетия «разбредаться» по своим уделам и жить не «в любви между собой», по завету Ярослава Мудрого, а в ненависти и дележке наследства.

Как полководцу, «стражу земли русской», единение страны необходимо было князю для исполнения другого дела всей его жизни – обороны Руси от кочевников. До 1113 года совместно со Святополком и другими князьями Мономах совершил несколько больших наступательных походов в половецкую степь, прославивших его имя не только на Руси, но и в иных землях. Книжник последующих времен писал о князе, что тот «пил золотым шеломом Дон», погубил «поганых» и «приемши землю их всю и загнавши окаянные агаряны» за «железные врата» Кавказа. Другой книжник, воздыхавший в XIII веке о погибели Руси от татаро-монголов, вспоминал славные времена Владимира Мономаха, «которым половцы детей своих пугали в колыбели. А литва из болот на свет не показывалась. А венгры укрепляли каменные города свои железными воротами, чтобы их великий Владимир не покорил, а немцы радовались, что далеко они – за Синим морем. Буртасы, черемисы, водь и мордва бортничали на великого князя Владимира. А Кир Мануил Цареградский страшился, потому и великие дары послал к нему, чтобы великий князь Владимир Царьград у него не отнял» (последнее утверждение – предтеча «Мономаховой легенды» XVI столетия).

В тесном союзе с военно-политическими трудами Владимира Мономаха совершалось и его религиозно-просветительское служение. По словам историка А. Ю. Карпова, «мы слишком привыкли отделять политику от морали. В средневековом же обществе эти категории, напротив, были практически неотличимы. В понимании князя Владимира Всеволодовича… важнейшей основой политического устройства общества должен был стать “страх Божий” – чувство ответственности князей не только друг перед другом (только что завершившаяся война показала, сколь мало значило для них даже крестное целование), но и перед Богом, перед которым каждому из живущих на земле предстоит держать ответ на Страшном суде». Из этого понимания естественно вытекало и храмостроительство, на которое так щедр Мономах (в числе построенного им – главные соборные церкви Смоленска, Ростова, Суздаля), и забота о летописании, и поддержка монашества, особенно Киево-Печерского монастыря, и личная литературная деятельность, и покровительство христианскому культу святых князей Бориса и Глеба, без вины убитых их братом Святополком Окаянным за сто лет до того в борьбе за власть. Вот это нравственное измерение трудов Мономаха и стяжало ему славу князя, «просветившего Русскую землю, подобно солнцу, лучи испускающему», по выражению летописца.

Через год после вокняжения на великом столе Владимира Всеволодовича в Печерской обители под Киевом упокоился монах Нестор – «земли Русской летописатель», как называет его церковное песнопение. Умер, незадолго перед тем поставив точку в своей прославившейся на века «Повести временных лет». Несомненно, эти две фигуры – князя Мономаха, «иже просвети русскую землю», и другого просветителя, книжника Нестора, – ключевые для русской истории той эпохи. Они стоят наравне друг с другом – великий князь и смиренный инок, оба – созидатели Руси в ее государственном и духовном обличье, стоявшие у самых глубинных корней именно Святой Руси.

То же песнопение преподобному Нестору восхваляет его среди прочего такими словами: «Провозвестника славы отеческой обрела в тебе, досточудный Нестор, страна Русская, познавшего минувшие судьбы ее и письменам предавшего для научения, наставления и назидания грядущих родов, чтобы и они узрели промышление Божье о народе славянском и воспели своему Благому Промыслителю: Алилуйя». О том же «научении» пекся и князь Владимир, оставивший потомкам свое «Поучение» и краткий «летописец» собственных трудов. А после смерти Нестора, как считается, велевший продолжить летописание игумену своего родового Выдубицкого монастыря.

Летописная «Повесть временных лет» содержит лишь единственную прямую характеристику князя Мономаха. Но эта характеристика стоит всех иных похвал вместе взятых: «Владимир был полон любви». Ведь любовь – главная заповедь Бога человеку. И исполнивший ее благословен во веки.

Ну а царские регалии «от Мономаха» – это красивая легенда, пусть и основанная, возможно, на реальных событиях русско-византийской войны 1116 года и последующем бракосочетании внучки Мономаха с сыном императора. И всё же еще современник Владимира Всеволодовича митрополит-грек Никифор писал о царственном происхождении князя, которого «Бог… из утробы освятил и помазал, смесив от царской и княжеской крови…» Династия же московских царей вышла не из какой иной ветви обширного рода Рюриковичей, а именно из Мономашичей – из дома Даниловичей. Первый князь московский Даниил Александрович приходился Владимиру Мономаху прапраправнуком.

И, думается, нет ничего случайного в том, что в правящем клане Рюриковичей возобладала именно эта ветвь. В роду Мономашичей-Даниловичей немало было князей, не отличавшихся особым благочестием. Но, видимо, за благонравие и молитвы родоначальника, князя Владимира Всеволодовича, силой смирявшего себя в своей вражде с братьями, «братолюбца и нищелюбца», который «бедного смерда и убогую вдовицу не давал в обиду сильным», а «приходивших к нему кормил и поил, как мать детей своих», – возлюбил Господь этот род. Равно как за благонравие и молитвы родоначальника московских князей и царей, святого преподобного князя Даниила. Дано было благословение роду Мономаха, чья царственность истощилась лишь спустя полтысячелетия со смертью святого царя Федора Иоанновича. Да и последний государь до династии Романовых – царь Василий Шуйский – тоже принадлежал роду Мономашичей, только другой его ветви.