Текст книги "Лики русской святости"

СЕРГИЙ РАДОНЕЖСКИЙ И РУССКИЙ ЭТНОГЕНЕЗ

К катастрофическому 1237 году Древняя Русь стремительно деградировала в политическом отношении. На землях единого еще век назад государства существовало несколько десятков независимых княжеств, которые продолжали мельчать, впадая в политическое ничтожество. Нашествие монгольских орд оборвало историю древнерусской государственности и бытие древнерусского народа. Русь как исторический субъект и единое смысловое пространство во второй половине XIII века перестала существовать. Еще сохранялись политические и культурные формы – удельные границы, распри и войны князей, городские мятежи против «бесермен», редкое храмовое строительство, крохи литературы. Но дух Божий отлетел от изломанной русской плоти. Народ омертвел, стал бездвижной, мучающейся руиной, к тому же расчлененной – западные земли начала прибирать к рукам Литва, а позднее и Польша. Уходила в небытие русская самоидентификация граждан «империи Рюриковичей». Вместо русских людей теперь были владимирцы, новгородцы, полочане, рязанцы, галичане, псковичи, смоляне, ярославцы и пр. Не народ, не этнос, а этнический субстрат, не умеющий подняться выше местечковых гордыни и корысти. Материал для извлечения из него выгод более организованными и сильными соседями.

Но со второй четверти – середины XIV века всё начинает решительно меняться. Являются делатели, которые заново вспахивают душу народа, чтобы засеивать ее новыми семенами, взрастить в ней новый дух. Митрополиты всея Руси Петр и Алексий, московские князья Иван Калита, Дмитрий Донской, епископ Дионисий Суздальский, иноки, избиравшие своим подвигом пустынножительство с непрестанной молитвой. Все они составили великую эпоху, лицом которой сделался игумен лесного монастыря, «что в Радонеже», святой старец Сергий.

Святой, что, по словам Жития, «воссиял в стране русской, как светило светлое… посреди тьмы и мрака, и как цветок прекрасный среди терниев и колючек, и как звезда незаходящая…», стал созидателем нового народа, новой Руси – не единственным, но более всех и осознанно потрудившимся ради этого. Сергий стоял у истоков нового русского этногенеза, шедшего со второй половины XIV и весь XV век. Он был «повивальной бабкой» и крестным отцом новорожденного народа.

Это новое родившееся имело то же самоназвание – люди русские. Его сердцевиной было всё то же, прежнее объединяющее начало, вокруг которого формировался и древнерусский этнос: «земля русская, люди христианские». Иными словами, восточнохристианское вероисповедание. Л. Н. Гумилев называет это начало этнической доминантой – организующий смысловой стержень, ценностный костяк. Но в Сергиевой Руси это христианское ценностное начало стало глубже, строже, после столетия мучений от татарского ига и карательных ордынских ратей – выстраданнее. Дореволюционные историки Церкви писали о светлом, жизнерадостном характере русского домонгольского христианства – в сравнении с суровой аскетикой христианства Московской Руси. Но нельзя не заметить и другого: в домонгольскую эпоху дух христианской любви на Руси, раздираемой на части хаосом военных междоусобий, был не столь уж горяч, все усилия монахов-книжников и проповедников не смогли разжечь его в полноту силы. А с какой-то поры, во второй половине XII века, огонек и вовсе стал угасать. В XIV же столетии он вспыхнул ярко – сперва путеводным огнем, показанным Сергием, затем внутренним пламенем души.

Русские как народ выпестованы Сергием и его эпохой не в племенном смысле, не в координатах «крови и почвы». Чисто этническое начало не имело большого смысла в границах православной цивилизации, частью которой являлась Русь, а угасающим центром – Константинополь.

Сергиева Русь – это народ в христианском понимании, народ-Церковь. Одно тело и один дух, питаемые из одной Чаши. «На земле нет единства, с которым можно было бы сравнить единство церковное», – писал священномученик архиепископ Иларион (Троицкий). Спасительное единство, и в земном, и в небесном смысле. К нему и тянул Сергий, взяв за руку, русских.

Ядром этого нового народа-Церкви стало монашество, воспитанное Сергием, его «собеседниками» и множеством учеников. Сергий вновь привил русскому монашеству давно забытый Русью принцип общежительности (в противовес особножительности): устав любви, взаимного смирения и послушания, трудолюбия на общее благо, молитвы за вся и за всех. Эти малые закваски общежительного иночества, всё отдающего на пользу всех, были брошены на Руси повсюду и сквасили всё русское тесто. Множество монастырей, основанных «птенцами Сергиева гнезда», крепили дух, прямили волю, пропалывали от сорняков души, взрыхляли сердца, ковали мужество, закаляли стойкость народа – князей, служилой аристократии, посадских людей, крестьян.

Сергий возделывал русскость как прилагательное. Не нечто самоценное и самосущее, а принадлежащее и служащее народу-Церкви и лишь тем обретающее смысл существования. Как служат всему телу, сообразно с назначением, голова, руки, ноги и прочие члены. Это возможно только в христианских координатах – любви, терпения, жертвенности. Эти координаты Сергий обозначал собственными трудами, часто неподъемными для большинства – но всякий видел эти труды старца и мог встраивать себя по мере сил в то же смысловое пространство. Радонежский молитвенник научил Русь любви к «други своя».

Жизнь самого Сергия была вестью, обращенной ко всем, – призывом к духовному подвигу братской любви. Из этого подвига вытекал подвиг и воинский, и трудовой: народ-Церковь, пребывавший в состоянии внешнего рабства, ущемленности и политической разделенности, должен был со временем самоорганизоваться в единый государственный и культурный организм. Корни русского государственничества начали расти и утучняться именно в те, Сергиевы, времена. Государство для народа-Церкви – что крепкие и толстые стены большого собора-убежища, «нерушимые стены».

В эпоху Куликовской битвы (1380 год) впервые после полутора столетия на Руси пробудилось сознание русской христианской общности. Сергий и его «кроткие словеса» создали русскую соборность, которая показала себя во всей мощи и жертвенной красоте на поле Мамаева побоища. За эту общность шли тысячами погибать на Куликовом поле городские ополченцы, едва владевшие оружием. За эту общность готов был принять смерть князь Дмитрий Донской, произнесший перед боем во всеуслышание: «…Хочу… главу свою положити за свою братию и за все христианы» и вставший в полковой строй как рядовой дружинник.

Позднее эта форма служения, самоорганизации народа вокруг этнической доминанты – христианской сверхценности – обретет название Святая Русь. И сам Сергий станет частью этой сверхценности – как стоящий у престола Божия. Его именем будут воодушевляться во времена войн, бедствий, государственных катастроф. Его имя будет вписано на знаменах Святой Руси. Как и имена других ее творцов – святителей, преподобных, князей, книжников, иконописцев.

Русская церковно-этническая общность, согреваемая лучами Радонежа, должна была перерастать политические границы (как не имеет границ Вселенская Церковь). В этом был предмет несогласия между Сергием и Дмитрием Донским и суть «смуты на русской митрополии» в 1378–1389 годы. Князь желал превращения Русской Церкви в этническую, существующую строго в пределах тогдашней Руси, собираемой вокруг Москвы. Это значило, что от древней русской митрополии должна была быть отсечена огромная территория, занятая в XIII–XIV веках Литвой, – Литовская Русь, где позднее сформировались малороссийский и белорусский субэтносы. Сергий решительно восстал против этого княжьего помышления. Народ, который акцентирует свою этничность в ущерб церковности, никогда не поднимется выше собственной головы, не станет народом святых.

Лишь народ-Церковь способен к мирному собиранию в себе любых этнических групп, к безболезненному прививанию новых ветвей-этносов к стволу-нации – как это происходило в XIV–XIX столетиях. К созданию цивилизационного организма, чьим политическим воплощением является империя. Русские – имперский народ, взращенный Сергием Радонежским под сенью Святой Троицы. И очень вовремя взращенный, чтобы меньше чем через век суметь перенять у погибшей Византии имперскую державность.

Обширная Святая Русь пошла от маленькой Троицкой обители в радонежских лесах, обустроенной Сергием. Икона Живоначальной Троицы, установленная в монастырской церкви, стала «чертежом», по которому должна была собираться и воссоздаваться Русь. Молитвенное «взирание на святую Троицу», побеждающее «страх ненавистной розни мира сего», делалось ключом к пониманию народа-Церкви и мотиватором действий в нужном направлении. Сергий распространил по русским землям храмы во имя Святой Троицы как зримое выражение «русской идеи», русской сверхценности.

Он научил русских взирать на Святую Троицу, видеть ее умны`ми, духовными очами. Научил видеть в Церкви подобие Триединства и соединил народ Церковью, создав православную цельность Руси. «Люди, вступившие в Церковь и возлюбившие друг друга, подобны Трем Лицам Пресвятой Троицы», – через века вторил Сергию архиепископ Иларион (Троицкий).

Сергий и его ученики десятилетие за десятилетием укрепляли в умах и сердцах русских – князей, бояр, купцов, тягловых людей – мысль, что христианин, член церковного Тела, не может считать другого христианина не «своим», врагом, чужаком, пришлецом. Что в Церкви нет разделения на москвичей, тверичей, новгородцев, рязанцев, нижегородцев и пр. Сергий научил побеждать свою удельную местечковость, а больше того – «простые» человеческие страсти – зависть, ненависть, страх, разобщающие и разделяющие, затемняющие разум, не дающие видеть себя частью большого единого. Он показал, как побеждать врагов, приобретать друзей и одолевать беды одним, общим способом – по подобию Триединства составляя единство душ и сердец.

Учение Сергия в самом концентрированном виде передано в иконе его ученика Андрея Рублева «Святая Троица». Богомудрый Рублев как никто иной умел создавать в своих произведениях не один и не два, а много смысловых пластов, гармонично соподчиненных друг другу. Так и в «Троице» их несколько: догматический, богословский, литургический, церковно-исторический. Недаром вот уже сотню лет исследователи бьются над загадкой этого образа, на разные лады интерпретируя заложенные в нем смыслы. На одной доске Рублев написал как бы два (или даже три) образа, богословски взаимопереплетенных. Под символическим образом Бога-Троицы проступает образ Церкви, чей глава Христос, а Тело составляют ангелы и земные праведники, выраженные боковыми фигурами. Это образ Церкви в момент совершения Евхаристии, соединения всех у Чаши[1]1
  Подробнее об этом в очерке, посвященном Андрею Рублеву и его иконе «Святая Троица».


[Закрыть]. То нераздельное единство народное, которого чаял Сергий.

Святая Русь родилась из Чаши причастия, что настойчиво повторяется мотивом на иконе Андрея Рублева, вдохновленной Сергием. Если России современной нужна национальная идея, то она по-прежнему, как в XV веке, так и в XXI звучит на этой рублевской иконе. «Да будут едино, якоже и Мы» (Ин. 17: 11). Троицын день, празднуемый летом Церковью, – вот настоящий День России.

СТЕФАН МОСКОВСКИЙ, БРАТ СЕРГИЯ РАДОНЕЖСКОГО

В числе сподвижников и учеников Сергия Радонежского как-то теряется имя его старшего брата Стефана. Будто меркнет в ослепительных лучах славы преподобного Сергия и всего сонма «птенцов Сергиева гнезда». Между тем Стефан, четвертый из пяти святых, которых дал нам род троицкого игумена (после их родителей и самого Сергия), фигура для XIV века немаловажная. Стоявший вместе с младшим братом у истоков Троицкой обители, духовник великого князя Семена Гордого, друг и единомышленник митрополита всея Руси Алексия, настоятель важнейшего Богоявленского монастыря Москвы, Стефан Московский также почитается как преподобный – святой, стяжавший в монашеском звании богоподобие.

Однако известно о нем крайне мало. На основе сведений из Жития Сергия Радонежского составить собственное Житие Стефана невозможно. Иными же источниками мы не располагаем. Потому и случается, что иногда путают брата Сергия с другим Стефаном, пермским епископом, великим подвижником того же столетия, просветителем народа коми-зырян. А может быть, и с еще одним Стефаном – Махрищским, добрым знакомым Сергия, игуменом другого Троицкого монастыря, не так далеко от Радонежа.

Стефанов на Руси было немало – имя распространенное. Но в те времена его, по-видимому, чаще давали при пострижении в монашество, в память о первомученике Стефане и в знак добровольно принятого на себя страдания (подвижничества) во имя Христа. Брат Сергия получил это имя после двадцати пяти лет, когда ушел в монастырь. И если мирское имя самого Сергия – Варфоломей – сообщает его Житие, то в честь какого святого назвал своего первенца ростовский боярин Кирилл, неизвестно.

Стефан родился около 1310 года, несколькими годами раньше Сергия. Скорее всего, он лучше, чем младшие братья, знал жизнь в относительном богатстве. Ранние годы его прошли в достатке боярского дома, чей глава был в числе ближайших советников ростовского князя. Хорошие одежды, щедрый стол, дядька-воспитатель, собственный конь (ходить пешком по городу боярскому сыну не положено), лучшее училище Ростова, упражнения с оружием для будущего воина, естественное честолюбие юного боярича. Но с годами достаток скудел, никло боярское достоинство. Сыновей уже посылают исполнять работу вместо слуг, как Варфоломея-Сергия – на поиски жеребят. Надежды на почетную службу князю тают по мере того, как ростовские земли прибирает к рукам московский владетель Иван Калита.

Боярскому сыну остается лишь одно поприще, на котором еще можно достичь высот: книжное учение. Благо, Ростов был одной из духовных столиц Северо-Восточной Руси, сохранившей многое из домонгольской поры. При архиерейском дворе в стенах монастыря Григория Богослова (Григорьевский Затвор) находилось учрежденное за век до того училище, своеобразная духовная академия того времени. Из его стен позднее выйдут такие высокообразованные подвижники, как писатель Епифаний Премудрый (автор Жития Сергия Радонежского) и Стефан Пермской. Монастырь и училище имели богатую библиотеку; здесь изучали богословие, греческий язык – тогдашний «университетский» курс наук. Здешняя братия славилась также церковным пением на греческом языке. Можно предполагать, что именно сюда благочестивый боярин Кирилл отдал учиться своих сыновей. И что именно отсюда Стефан вынес любовь к пению на клиросе, которая сопровождала его потом всю жизнь, и в Москве, и на Маковце. И здесь же обучился греческому, а также богословским премудростям, что позволило ему позже войти в круг высшего московского духовенства.

В конце 1320-х годов семья покидает Ростов, вынужденно переезжает в село Радонежское, чтобы на льготных условиях с нуля обзаводиться хозяйством. Сам боярин Кирилл и все его сыновья впрягаются в тяжкую повозку крестьянского труда. Рубят лес, расчищают землю под запашки, строятся, мозолят руки. «Земляная» жизнь Стефану не по нраву, но до поры до времени он тянет общий груз. Скорее всего, жалеет старых уже родителей, не смеет доставлять им горечь своим ропотом на судьбу. Характером Стефан резче, чем средний брат, нетерпеливее, эмоциональнее, в нем играют страсти. Однако он терпит, сжав зубы. Может быть, терпеть помогала любовь жены, Анны.

Стефан женился незадолго до переезда в Радонеж или сразу после. Анна родила ему двух сыновей, Климента и Ивана. Но вскоре ее не стало. Ее смерть явилась для Стефана поворотным событием. Гранью, разделившей мирскую жизнь в униженьи и монашеское восхождение со ступени на ступень, сначала во внешнем преуспеянии, затем во внутреннем духовном делании. Он принял уход жены как повеление свыше – тоже уйти из мира, облачиться в рясу инока, посвятить себя более высокому служению, гораздо выше, чем то, о котором честолюбиво думалось в отрочестве. Монашеская жизнь позволяла стряхнуть с себя, как воду, и мечты о земном счастье, и мысли о попранной боярской чести, горечь нищеты.

Около 1335–1336 годов он принимает постриг в Покровском монастыре села Хотькова. Эта обитель, состоявшая тогда из мужской и женской частей, – древнейшая из известных в Подмосковье. Вскоре в ней же надевают монашеские рясы отец и мать, Кирилл и Мария. Инок Стефан покоит их старость, а затем отдает им последний долг: вместе с младшими братьями хоронит родителей, молится об их душах и творит по ним милостыню, как заведено на Руси.

После сороковин по родителям в монастырь пришел Варфоломей и стал просить Стефана пойти с ним в леса – искать пустынное место для молитвенных подвигов. Вероятно, старший брат не сразу дал согласие. Дело казалось слишком необычным, невозможным, неподъемным. О таком подвижничестве на Руси не слышали, почитай, с XI–XII веков. Но Варфоломей был настойчив, и старший брат в конце концов не счел возможным уклониться от попечения о младшем. Не смог допустить, чтобы Варфоломей один ушел в дикие леса и совершал там немыслимый духовный подвиг. Может быть, шевельнулось и честолюбие – Стефан увидел в младшем брате духовного делателя, намного превосходящего его самого, вспомнил, как младенцу Варфоломею пророчили богоизбранность. И не захотев быть ниже, «повинуясь словам божественного юноши, пошел вместе с ним». Это было около 1337 года.

Варфоломей охотно отдался под руководство старшего брата. Поселившись на горе Маковец, они срубили келью и небольшой храм (часовню), зазимовали. Но тяготы зимовки в диком лесу, без продуктовых запасов и всего прочего, потребного человеку, Стефан едва вынес. Он надумал вернуться в обжитой людьми мир. Наверное, тщетно уговаривал и брата. Варфоломей был тверд, как скала. Стефан же решил крепить дух в ином месте – в Москве, стремительно приобретавшей статус церковной столицы Руси, где могли пригодиться его книжные познания.

В Москве он идет к земляку, бывшему ростовчанину, – тысяцкому Протасию Вельяминову, ближайшему боярину великого князя. Вельяминовы и тогда, и позднее были ктиторами (покровителями и жертвователями) Богоявленского монастыря. Эта обитель, вторая по древности в Москве, считалась аристократической: ее жаловали вниманием и дарами великие князья, в ней принимали постриг бояре, при ней существовал некрополь для знатных родов. Находилась она на посаде, к востоку от Кремля, сразу за торгом, шумевшим на нынешней Красной площади (сейчас от нее остался лишь Богоявленский собор). При поддержке тысяцкого Стефан устроился жить в монастыре.

«Нашел себе келью и жил в ней, весьма преуспевая в добродетели», – говорится в Житии Сергия. Поскольку Стефан уже имел опыт сурового пустыннического монашества и в какой-то мере познал его благодатность, то и в Москве он не стал искать себе послаблений. «Ведь он любил жить в трудах, жил он в келье своей жизнью суровой, постился и молился, и от всего воздерживался, и пива не пил, и скромные носил одежды». Своим аскетизмом он вскоре обратил на себя внимание другого насельника обители – сорокалетнего инока Алексия из боярского рода, будущего митрополита Руси, крестника великого князя Ивана Калиты. Хорошо образованных подвижников сблизила также любовь к книжной науке и богослужебному пению. На церковных службах они «на клиросе оба, рядом стоя, пели». Был и общий духовник – опытный старец Геронтий.

Алексий, близкий к великокняжескому двору, осведомленный о внутренних пружинах московской политики, о мечтаемом Калитой «собирании Руси», делился, конечно, всем этим со Стефаном. Быть может, не одну ночь они провели в разговорах о будущем русских земель, разделенных, враждующих и порабощенных Ордой. О том, какую роль в соединении их и освобождении Руси из плена должна сыграть Церковь. Тогда-то Стефан и поведал Алексию о младшем брате, в котором уже угадывались сила и величие древних монахов-отшельников. С этих пор будущий митрополит взял в пристальное внимание пока еще никому не ведомого радонежского молитвенника, который мог стать закваской для преображения русского монашества, а вслед за тем и всего общества. Тем самым праведником, вокруг которого спасаются тысячи.

Вскоре после смерти Ивана Калиты в 1340 году Алексий покинул монастырь: действующий митрополит Феогност назначил его своим наместником. Отныне товарищ Стефана становился правой рукой и неофициальным преемником церковного владыки Руси. Это возвышение сказалось и на Стефане. Его «карьера» тоже пошла резко вверх. По рекомендации Алексия, в котором монах-аскет органично соединялся с тонким политиком, Стефан был возведен в священнический сан, а затем назначен настоятелем Богоявленского монастыря. Будущий митрополит-святитель Алексий, чьими усилиями позднее московская политика объединения и усиления Руси увенчается грандиозной Куликовской победой, нуждался в поддержке и окружении единомышленников, радетелей о русском деле. Стефан был одним из таких людей.

Очень скоро великий князь Семен, сын Калиты, слышавший от Алексия похвальные отзывы о богоявленском игумене, пожелал сделать его своим духовным отцом. Примеру князя последовали ближние бояре: новый тысяцкий Василий Протасьевич Вельяминов, его брат Федор и др. Надо полагать, звание великокняжеского духовника являлось столь же почетным, сколь и трудным служением. Московские владетели, на чьи плечи пало бремя собирания Руси, не были ни праведниками, ни злодеями: они стали исполнителями велений времени. Шли на преступления, когда этого требовала политика, замарывали себя нечистыми делами, каялись, строительством храмов и благотворением испрашивали милости Господней. Князь Семен Иванович недаром носил прозвище Гордый. Как пишет автор книги о святом Сергии историк Н. С. Борисов, Стефан «видел скрытую для других постоянную борьбу между совестью и политическим расчетом, происходившую в сознании его духовного сына… Исповедуя князя, Стефан часто ощущал себя слабым, беспомощным рядом с ним. Ему казалось, что Семен находится в каких-то особых, близких и вместе с тем сложных, трудных отношениях с Богом».

В эти годы братья, очевидно, встречались, хотя и нечасто. Варфоломей-Сергий как минимум единожды приходил в Москву за митрополичьим разрешением на освящение Троицкой церкви (в это время вокруг него уже собралась небольшая община иноков). Стефан также мог изредка посещать Маковец, беседовать с братом о московских и радонежских делах, ночевать в его келье, молиться вместе с ним, прикасаться духом к чему-то более чистому и благодатному, чем всё познанное им до того. Он, конечно, не жалел, что когда-то ушел из лесной глуши в столицу. Но, возможно, теперь хотел бы бывать здесь чаще. Вероятно, заботами Стефана из Москвы в Троицу не раз отправлялись телеги, груженные припасами и необходимыми вещами, в которых остро нуждалась обитель Сергия в первые годы своего существования.

Около 1347 года над головой Стефана разразилась буря. Великий князь Семен Гордый задумал вступить в третий брак. От первого у него не осталось детей, второй, крайне неудачный, кончился разводом. А против третьего, аргументируя церковными правилами, решительно восстал митрополит Феогност. Стефан как духовное лицо должен был встать на сторону митрополита и отказать князю в благословении на этот брак. Но он поддержал князя. Когда Феогност уехал по делам из Москвы, Семен Гордый немедленно послал за невестой, тверской княжной, и обвенчался с ней. Дело было рискованное, все участники его, начиная с самого князя, подпадали под суровое церковное наказание вплоть до отлучения от причастия. Стефан как наиболее ответственное во всей этой истории лицо и пострадал более всех. Как предположил Н. С. Борисов, именно в это время он лишился должности богоявленского игумена и статуса княжеского духовника. Не исключено, что митрополит в гневе выслал его из Москвы (впрочем, с самим князем Феогност вскоре примирился).

Куда было идти Стефану? Он знал только одно место, где мог восстановить мир в душе, взбаламученной новым крахом всех замыслов и надежд. Он ушел в Троицкую обитель к брату, обосновавшись здесь если не навсегда, то надолго, на многие годы. Перед тем он побывал в Радонеже у самого младшего брата, Петра, которому осталось в наследство всё семейное хозяйство. В доме Петра воспитывались оба сына Стефана. В младшем, Иване, проявлялись те же склонности, которые некогда поражали окружающих в Варфоломее-Сергии. По примеру отца и дяди, уже известного по всей Московской земле, Иван мечтал о монашеском подвиге. Стефан не стал ни раздумывать, ни отговаривать двенадцатилетнего сына. Он просто взял отрока с собой в Троицкий монастырь и «отдал его в руки святому Сергию». Перед монашеским постригом полагалось несколько лет проходить испытание – послушничество. Но то ли воля отрока была настолько тверда, то ли сильна оказалась убежденность отца в том, что сын должен пойти по его стопам или даже превзойти его, – юный племянник Сергия был по «велению» Стефана сразу пострижен в иноки с именем Федор. «Старцы, увидев это, подивились вере Стефана, сына своего не пощадившего, еще отрока, но с детских лет отдавшего его Богу, как в древности Авраам не пощадил сына своего Исаака», – говорит Житие.

Несколько лет после этого о Стефане ничего не известно. Вновь он выходит на страницы Жития Сергия при описании событий 1355 года. К этому времени Сергий принял сан священника и официально стал игуменом монастыря. Община его растет. Из Константинополя на Маковец прибывают послы с благословением от патриарха: тот узнал о «высоком житии» Сергия от Алексия. После смерти Феогноста Алексий ездил в Византию ставиться в митрополиты. Сразу после его возвращения в Москву радонежский игумен начинает большое дело: вводит в своей обители новый устав – общежительный. Этот устав подразумевает полное отсутствие у монахов личной собственности, вплоть до одежды и книг, общие трапезы, общее монастырское имущество, которым может пользоваться любой монах, совместный труд на пользу обители, строгое распределение работ по хозяйству между всеми насельниками. Он в гораздо большей степен помогает инокам возрастать в смирении и любви, прощении и снисхождении к слабостям ближнего, чем устав особножительный, когда каждый живет в своей келье отдельно, независимо от других.

Общежительный устав труден для соблюдения, требует постоянной дисциплины и безусловного послушания. До Сергиевых времен его вводили на Руси лишь в XI веке и очень скоро отошли от него, забыли. Со сложностями пришлось столкнуться и Сергию. По словам Н. С. Борисова, «против нового устава выступали отнюдь не бездельники и разгильдяи – такого рода иноки на Маковце долго не задерживались, – а, напротив, те, кто выше всего ценил телесный “подвиг” и духовную свободу. Их возмущало последовательно проводимое игуменом единообразие, раздражала предписанная новым уставом дисциплина». Кто-то в итоге покинул Маковец. А оставшиеся противники нововведения, по-видимому, избрали своим негласным лидером Стефана. Не исключено, прочили его в игумены вместо Сергия. Во всяком случае, сам Стефан хорошо помнил, что обитель на Маковце зачинали двое. И что Сергий в первый год их жизни здесь находился в послушании у старшего брата.

Вероятно, и сам Сергий испытывал неудобство от того, что Стефан, сам некогда державший игуменский посох, вынужденно пребывает в подчинении у него. Властолюбия и честолюбия в радонежском настоятеле не было ни капли. Напротив, в старшем брате эти страсти всё еще не улеглись и порой поднимали в душе бурю. Да и новый устав, требовавший делить всё со всеми, видимо, не лег ему на сердце. И однажды Стефан сорвался.

Во время вечерней службы он пел, как обычно, на клиросе и увидел у регента хора какую-то книгу. «Кто дал тебе ее?» – «Игумен». Не была ли эта книга из домашней библиотеки боярина Кирилла, одной из тех, что принес на Маковец Сергий или даже сам Стефан? Тогда понятно, что дало ему первый повод для недовольства. И другой повод, уже для настоящего гнева: внезапно вспыхнувшая обида на брата. «Кто здесь игумен? Не я ли прежде был на этом месте?!» Он еще долго не мог успокоиться: криком изливал досаду на Сергия, на новые монастырские порядки, а на деле – на собственную судьбу, раз за разом сокрушавшую все его благие устремления.

Сергий, находясь в алтаре, всё слышал, но ни словом не укорил брата. После службы, так же ничего никому не сказав, он незаметно покинул Маковец. Ушел на речку Махру, к Стефану Махрищскому, а затем далее, на Киржач, где принялся обустраивать новый монастырек. Кое-кто из троицкой братии, прознавшей об этом, потянулся к Сергию, на новое место. Что происходило в это время в Троице, кого избрали временным настоятелем, неизвестно. Возможно, стал игуменствовать Стефан, добившийся своего. А может, он отказался возглавить иноков, чувствуя раскаяние.

Через несколько лет Сергий вернулся на Маковец по требованию митрополита Алексия, обещавшего, что удалит из обители всех его противников. Иноки встретили игумена с радостью. Состоялось примирение двух братьев. Мы лишь не знаем где – остался ли Стефан в Троице или на время ушел из обители. Во всяком случае, много лет спустя, около 1370 года, видим его здесь же служащим литургию вместе с Сергием и сыном Федором, уже принявшим сан. Это была та самая служба, во время которой два троицких монаха видели ангела, незримо для других шедшего между Сергием и Стефаном.

А далее старший брат Сергия насовсем исчезает из его Жития. Можно лишь догадываться, что он тихо и невидно для мира доживал свои годы в монастыре. Не было ли его покаяние после той вспышки честолюбия и гнева настолько сильным, что Стефан предпочел вовсе уйти в тень, в непрестанную молитву, в мысли об иной чести, не от мира сего, но от Бога, достигаемой теми, кто не помышляет о славе земной? И словно в награду за смирение, все былые надежды его исполнились в сыне Федоре. Тот стал основателем и игуменом Симоновского монастыря в Москве, знаменитого в веках, а затем духовником великого князя Дмитрия Донского, другом митрополита Киприана и в конце концов – архиепископом Ростова. Почти в точности повторив взлет отца и избежав его падений, святитель Федор Ростовский намного превзошел своего родителя и более прославлен потомками.

Стефан умер в глубокой старости. Он пережил Сергия, а возможно, и сына, скончавшегося в 1394 году. Епифаний Премудрый в Житии Сергия сообщил, что свои записи о радонежском игумене он начал делать после его смерти в 1392 году. И в числе старцев, которых он расспрашивал о жизни святого, упомянул Стефана. Правда, Епифаний не сказал, где именно с ним беседовал – в Троице или в каком-то из московских монастырей. Неизвестно и где его могила.