Текст книги "Человек рождающий. История родильной культуры в России Нового времени"

Существенное переосмысление феномена родильной культуры можно было в 1990‐е годы наблюдать и в работах по истории повседневности и исторической этнографии. Эти перемены были связаны с освоением российскими историками гендерного подхода к анализу эмпирического материала. В исторических исследованиях «женской темы» повседневность русской женщины впервые была оценена в категориях власти и безвластия в рамках патриархальной культуры, различных форм зависимости, которые ею воспроизводились, впервые был собран материал по истории контрацепции, проанализированы традиционные для русской культуры способы повышения фертильности женщины и мужского репродуктивного здоровья, определено место роженицы в культуре и повседневном быту средневековой Руси[128]128
  Levin E. Childbirth in Pre-Petrine Russia: Cannon Law and Popular Traditions // Russia’s Women: Accommodation, Resistance, Transformation / Ed. B. E. Clements, B. A. Engel, C. D. Worobec. Berkeley; Los Angeles; Oxford, 1991. P. 44–59; Пушкарева Н. Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X – нач. XIX в.). М.: Ладомир, 1997; Пушкарева Н. Л. Мать и дитя в Древней Руси (отношение к материнству и материнскому воспитанию в X–XV вв.) // Этнографическое обозрение. 1996. № 6. С. 72–79.


[Закрыть]. Н. Л. Пушкарева обосновала новые методологические подходы, связанные с введением в научный оборот источников, созданных женщинами, дала импульс применению гендерно-чувствительных методов их обработки. Женская субъективность, женские переживания материнства, амбивалентность отношения женщин к частым родам стали под ee пером полноценным предметом научного изучения. Благодаря начатым Н. Л. Пушкаревой и А. Л. Топорковым исследованиям по истории русской сексуальной культуры были сняты многие табу на сюжеты, связанные с женской телесностью и репродуктивными женскими функциями[129]129
  «А се грехи злые, смертные…»: Любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России X – первая половина XIX в. / Отв. ред. Н. Л. Пушкарева. Вып. 1–4. М.: Ладомир, 1999; Топорков А. Л. Секс и эротика в русской традиционной культуре / Сост. А. Л. Топорков. М.: Ладомир, 1996; Кон И. С. Клубничка на березке: Сексуальная культура в России. М.: Время, 2010.


[Закрыть].

Меняющееся отношение к теме сексуальности, к проблемам домашнего насилия, отказа от детей и инфантицида, половой социализации, ухода за телом и отношения к здоровью (в том числе репродуктивному) порождало новые направления для научного поиска. Под влиянием их легитимации историки повседневности, изучавшие быт самых известных деятелей русской культуры и даже императорских особ, перестали обходить молчанием интимные подробности их частной жизни. В частности, в работах И. В. Зимина и А. Н. Боханова при описании деталей жизни императорской фамилии впервые нашли освещение такие вопросы, как беременность императриц, роды в царской семье, самостоятельное грудное вскармливание в семьях русской элиты, взаимоотношения с кормилицами, нянями, уход за грудными детьми, формирование педиатрической службы для лиц высшего эшелона власти и императорской фамилии[130]130
  Боханов А. Николай II. М.: Молодая гвардия, 1997; Зимин И. Повседневная жизнь российского императорского двора. Детский мир императорских резиденций. Быт монархов и их окружение. М.: Центрполиграф, 2010; Боханов А. Н. Мария Федоровна. М.: Вече, 2013; Зимин И. Врачи двора Его Императорского Величества, или Как лечили царскую семью. Повседневная жизнь российского императорского двора. М.: Центрполиграф, 2016.


[Закрыть]. Интерес к жизни не только трудовых слоев, но и дворянства вызвал к жизни защиту диссертаций по истории дворянской повседневности: их готовили те, кто продолжал направление, намеченное Н. Л. Пушкаревой, и собирал материал по истории родовспоможения в ранние эпохи[131]131
  Белова А. В. Женщина дворянского сословия в России конца XVIII – первой половины XIX века: социокультурный тип (по материалам Тверской губернии): Автореф. дис. … канд. ист. наук. РГГУ. М., 1999.


[Закрыть]. Одновременно шло переосмысление и советской повседневности через такие категории, как история телесности и сексуальной культуры[132]132
  Лебина Н. Б. Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии. 1920–1930 гг. СПб.: Летний сад, 1999; Лебина Н. Мужчина и женщина: тело, мода, культура. М.: Новое литературное обозрение, 2014.


[Закрыть].

Новые векторы в изучении репродуктивного здоровья продемонстрировали и отечественные социологи, чей выбор тем был очевидно увязан с наметившимся участием в международных проектах, что раньше было почти невозможным. Можно сказать, темы подсказывали зарубежные коллеги. В частности, новозеландский экономист и социолог Моника Фонг, обратившись к изучению изменений в репродуктивном поведении россиянок, их семейных ролей, дала оценку их отношению к материнству и абортам. Ee выводы о репродуктивном здоровье россиянок были неутешительными (оно ухудшается), ею же была отмечена сдержанность респонденток в оценке материнских ролей, положительное отношение к абортам[133]133
  Fong M. S. The Role of Women in Rebuilding the Russian Economy. Washington: The World Bank, 1993.


[Закрыть]. В 1990‐е годы социальный антрополог Мишель Ривкин-Фиш (Университет Кентукки, США), проведя исследования здравоохранения в России, предложила рассматривать репродуктивное поведение как ключ к пониманию ряда социальных и политических процессов в постсоциалистическом государстве[134]134
  Rivkin-Fish M. R. Women’s Health in Post-Soviet Russia. Bloomington: Indiana University Press, 2005; Rivkin-Fish M. Pronatalism, Gender Politics, and the Renewal of Family Support in Russia: Toward a Feminist Anthropology of «Maternity Capital» // Slavic Review. 2010. Vol. 69. № 3. P. 701–725.


[Закрыть], в частности – к трансформациям в государственном управлении, политическим изменениям. Представительницам Санкт-Петербургской социологической школы (А. А. Темкиной, Е. А. Здравомысловой, Е. А. Бороздиной, В. Сакевич), продолжившим идти этим, намеченным зарубежными коллегами, путем, удалось честно рассказать о том, что ранее не могло быть опубликовано. Они доказали в своих публикациях, что советская репродуктивная культура была репрессивной и пренебрежительной по отношению к желаниям женщин, отличалась низкой сексуальной просвещенностью, широким распространением криминальных абортов, агрессивностью акушерства, многочисленными случаями парафилических расстройств[135]135
  Тёмкина А. Медикализация репродукции и родов // Журнал исследований социальной политики. 2014. № 3. С. 321–336; Тёмкина А. А. Советы гинекологов о контрацепции и планировании беременности в контексте современной биополитики // Журнал исследований социальной политики. 2013. № 11 (1). С. 7–24; Бороздина Е. А. Медицинская помощь беременным: в поисках заботы // Е. А. Здравомыслова, А. А. Тёмкина. Здоровье и интимная жизнь: социологические подходы. СПб.: ЕУСПб, 2011. С. 54–83; Здоровье и доверие: гендерный подход к репродуктивной медицине / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Темкиной. СПб.: ЕУСПб, 2009; Sakevich V. I., Denisov B. P. Birth control in Russia: overcoming the state system resistance [URL: https://www.hse.ru/pubs/share/direct/document/122824253; дата обращения 16.10.2021].


[Закрыть]. Впервые за полтора столетия изучения репродуктивного поведения и деторождения исследователи стали отдавать предпочтение качественным методикам, позволившим сделать видимыми проблемы женской повседневности, которые влияют на принятие решений о количестве детей в семье, на область мотиваций, гендерной идентичности. Клиническое акушерство в СССР и в России стало рассматриваться ими в категориях патологизации, как область не только улучшения заботы о здоровье женщин, но и определенных лишений, особенно в области психологической поддержки. Помимо этого, социологи созданной и возглавленной ими в Европейском университете Санкт-Петербурга научной школы сделали предметом специального изучения формирование «абортивной культуры» в советский период, которая предстала необычным и вынужденным, но часто используемым приемом «женского освобождения» от навязанных правил и социальных обязательств. Этакратический гендерный порядок в сфере репродукции, считали Е. А. Здравомыслова и А. А. Темкина, обернулся зависимостью женщин от медицинских учреждений, превращением их из активных участниц предродового и родового процессов в «хрупких пациенток», a само деторождение как нормальный этап в жизни женщины – в страницу истории ee болезней. Прошло много лет, и эти исследования российских социологов 1990–2000‐х годов, изучавших репродуктивное поведение россиянок, вызвали особый интерес на Западе. В 2015 году отдельный выпуск известного международного журнала Europe-Asia Studies был посвящен именно итогам исследования этой темы[136]136
  Europe-Asia Studies. 2015. Vol. 67. № 10. Special Issue: Family, Health and Reproduction in Russia and Ukraine – in the Intersection between the Private and the Public / Ed. J. Rodin.


[Закрыть]. Привлечение женских автодокументальных источников позволило по-иному взглянуть на проблемы, традиционно относимые в нашей науке к истории медицины. Беременность, роды, послеродовая повседневность стали рассматриваться не в медицинских терминах, а в социокультурных, в их гендерном измерении, позволяя анализировать представления о маскулинности и фемининности, определять гендерные режимы эпох. Стали изучаться особенности родильных ритуалов не только у крестьян, но и у дворян, купцов, мещан, и авторы анализировали как раз контаминации устоявшихся народных практик и нового научного (медицинского) знания[137]137
  Белова А. В. «Четыре возраста женщины»: Повседневная жизнь русской провинциальной дворянки XVIII – середины XIX в. СПб.: Алетейя, 2010; Веременко В. А. Организация акушерской помощи дворянкам в России во второй половине XIX – начале XX в. // Вестник ЛГУ им. А. С. Пушкина. 2011. Т. 4. № 3. С. 138–144; Кобозева З. М. Мещанская повседневность провинциальных городов России во второй половине XIX – начале XX в. Саратов: СГУ, 2014; Мицюк Н. А. Рождение матери: Субкультура материнства в высших слоях общества индустриальной России. Смоленск: СГТ, 2015; Мицюк Н. А., Пушкарева Н. Л. Домашние роды в российских дворянских семьях // Этнографическое обозрение. 2015. № 5. С. 167–183; Мицюк Н. А., Пушкарева Н. Л. Гендерные различия в восприятии родового акта (к истории российской дворянской повседневности конца XIX – начала XX века) // Научные ведомости Белгородского гос. ун-та: Сер. История. Политология. 2015. № 13. Вып. 35. С. 133–142.


[Закрыть].

Интерес историков повседневности к теме, связанной с родовспоможением в различные исторические периоды, воплотился в работе научной группы по изучению родильной культуры в истории России в Институте этнологии и антропологии РАН (2016). Женщины-историки, сторонницы гендерного подхода к анализу прошлого, взялись за «вписывание» важной страницы женской повседневности, годами обходимой молчанием в отечественной исторической науке и выталкивавшейся в область истории медицины.

Впервые историческому анализу был подвергнут феномен медикализации деторождения, показавший, что закрепление медицинских ярлыков за нормальными процессами в жизни женщин имело социальные последствия. Авторы многолетнего проекта пришли к выводу о том, что обычные для женщин предродовые и послеродовые состояния стали определяться и рассматриваться как медицинские, попадая из сферы культуры в сферу влияния и власти врачей и медперсонала. Позитивным следствием этого стала лучшая, чем столетие назад, диагностика женских болезней на всем российском пространстве, которые стали скорее предотвращать и легче лечить. Отрицательным следствием медикализации был латентный и кажущийся необратимым процесс наделения врачей и медицины слишком большим социетальным влиянием в тех вопросах, в которых они не всегда компетентны, превращение всех рожениц – в пациенток; процесс закрепления за родами клинического (a не домашнего) пространства, в котором окончательно победили врачи, задвинув в область субъективного риска всех повивальных бабок (именно в этих, обесценивающих их практический опыт, терминах). Особой темой стало для социальных антропологов все связанное с эмоциональными переживаниями вокруг темы родовспоможения, в том числе вопрос о традиционности/исключительности и новационности участия мужчин (мужей) в психологической помощи женщинам во время родов[138]138
  Мицюк Н. А., Пушкарева Н. Л. Модернизация репродуктивного поведения образованных россиянок вт. пол. XIX – нач. XX в. // Женщины в Российском обществе. 2016. № 3. С. 73–89; Мицюк Н. А., Покусаева В. Н. Ведение беременности в дореволюционной России: от традиционных практик к медицинскому знанию // Вестник Смоленской гос. мед. академии. 2016. № 2. С. 85–94; Белова А. В. Материнство в послебрачный период: репродуктивное поведение российских дворянок // Вестник Тверского гос. ун-та. Серия: История. 2016. № 2. С. 4–23; Мицюк Н. А., Пушкарева Н. Л. У истоков медикализации // Журнал исследований социальной политики. 2017. № 4; Кобозева З. М., Скачкова У. О. «Жертва аборта»: Отношение к родам и абортам в первые годы советской власти // Вестник Самарского ун-та. История, педагогика, филология. Т. 23. № 4. 2017. С. 17–23.


[Закрыть]. Исследовательская группа вовлекла в научный оборот новые источники: записи рожениц (в том числе с современных родительских сайтов), «родительские дневники», карты родильных и гинекологических отделений, историко-медицинскую литературу[139]139
  Мицюк Н. А., Пушкарева Н. Л. Гендерные различия в восприятии родового акта // Via in tempore. История. Политология. 2015. № 13 (210).


[Закрыть]. Привлекая подходы и методы феминистской антропологии и социологии, обращаясь к историко-медицинским темам (акушерские операции, контрацепция, клиническое родовспоможение, плодоизгнание), они старались вывести эти сюжеты за пределы институциональной истории медицины, показывая перспективы рассмотрения тем в широком социальном контексте, включая работу с такими концептами, как женская идентичность, эмансипация, социальное неравенство, гендерные статусы и роли, идеалы женственности, образ сознательного материнства. Помимо вклада собственно в гендерную этнологию, эта исследовательская позиция способствовала продвижению слабо развитого до того в России направления социальной истории медицины.

На фоне работы коллег-гуманитариев и привлечения ими новых исследовательских подходов представители медицинского сообщества оказались в стороне от ревизии темы истории родовспоможения. Врачи продолжали публиковать статьи исключительно по институциональной истории акушерской практики, научного знания и клинического акушерства. Их интересы были избирательны и весьма фрагментарны: история кафедр, роддомов, становление клинического акушерства в отдельных местностях[140]140
  Козлов Л. А. Лихачевский родильный дом: (история становления стационарного родовспоможения в Казани). Казань: Медицина, 2011; Яхъяева З. И. Основные направления развития акушерско-гинекологической помощи на Северном Кавказе в XIX–XX вв.: Дис. … д-ра мед. наук. М., 2014; Алексеев Г. А. К истории акушерства и педиатрии в Чувашии. Чебоксары: [б. и.], 2014; Шарова З. П. История педиатрии и родовспоможения г. Новокузнецка. Новосибирск: Изд-во Сибирского отд. РАН, 2017.


[Закрыть]. Новые источники они привлекали крайне мало, упор делался на опубликованные. Главной обобщающей работой (вполне вписанной в этот ряд) стала диссертация Е. И. Данилишиной, охватившая период с XVIII до начала XX века. В ней содержалась все та же генерализация фактов по истории развития научного знания, были явлены все те же традиционные подходы, заложенные столетие назад, а выводы ни в чем не противоречили выводам советской историографии, в которой родовспоможение выступало как элемент в системе защиты материнства и младенчества[141]141
  Белоножко Е. П. История охраны материнства и детства органами социального призрения России, вторая половина XIX – начало XX вв.: Дис. … д-ра ист. наук. М., 2001; Яковенко Т. Г. Охрана материнства и младенчества во второй половине XVIII – нач. XX в.: на материалах Санкт-Петербурга; Колганова Е. В. Зарождение системы охраны материнства и младенчества в России в конце XIX – начале XX вв.: Дис. … канд. ист. наук. М., 2012.


[Закрыть].

* * *

Подводя итоги рассмотрения трудов предшественников, стоит в первую очередь обратить внимание на общий антиэссенциалистский дискурс всех без исключения рассмотренных зарубежных исследований: с позиций неопатриархатных установок такая тема, как история родовспоможения, просто не могла быть поставлена. Рассмотрение родовспоможения как акта и процесса помощи реализации «природного предназначения» женщины никогда бы не сделали это направление исследований реально междисциплинарным и самостоятельным в науке: для этого нужен был феминистский взгляд на женскую историю.

Социальная и культурная история деторождения, возникшая на стыке наук, благодаря развитию гендерных исследований, антропологии родов, социальной истории медицины была направлена не на восстановление новых страниц истории медицины, акушерской практики и фармакологических знаний, а на реконструкцию новых страниц истории женского социального опыта и женских переживаний в условиях гендерного порядка мужского доминирования. Исследователи истории родовспоможения вскрыли важнейшие механизмы трансформации родов, переход их от естественных, характеризовавшихся существованием особого «женского пространства», множественностью традиционных знаний и практик, к биомедицинским с абсолютным доминированием врачебного контроля и экспертного знания и, наконец, к утверждению холистической модели, предполагавшей умеренность внедрения врачебных манипуляций, относительную свободу роженицы, соучастие членов семьи. Представители нового междисциплинарного направления выявили много деталей и противоречивых последствий медикализации, фармакализации и анальгизации родов в исторической перспективе, поэтому их выводы оказались востребованными социологами медицины, этнологами и медицинскими антропологами. В процессе изучения истории родильной культуры было показано влияние важнейших социальных, экономических и культурных процессов на область женской репродукции, лабильность ролей и взаимодействий всех участников родового процесса: роженицы, членов ее семьи, повитухи, акушерки, врача или врачей. Западноевропейские, американские, канадские историки убедительно доказали неоднозначное влияние абсолютного медицинского контроля не только на сферу женской репродукции, но и в целом на область женской культуры и женской идентичности. Благодаря тем, кто изучал такую, казалось бы, частную тему женской истории, как история родовспоможения, гуманитариям стало очевидно, что доминанта экспертного знания есть обычная разновидность функции социального контроля, изучение механизмов которого никогда не утратит актуальности.

Нынешние авторы по-прежнему огромное внимание уделяют ранним страницам женской истории, а в ней – истории практик разрешения от бремени, сопоставляется социальная и духовно-психологическая роль повитухи в родильных ритуалах разных народов, тщательно описываются эмоциональные переживания рожениц, влияние религиозных доктрин на культуру деторождения[142]142
  Powell H. The «Miracle of Childbirth»: The Portrayal of Parturient Women in Medieval Miracle Narratives // Social History of Medicine. 2012. Vol. 25 (4). Р. 795–811; Wilson A. Ritual and Conflict: The Social Relations of Childbirth in Early Modern England. Ashgate Publishing Ltd., 2013.


[Закрыть]. Гендерные историки уделяют теме женского социального «сестринства», объединений на основе взаимопомощи, особое внимание[143]143
  Wilson A. Ritual and Conflict. P. 196.


[Закрыть], противопоставляя ей настойчивость попыток мужчин взять контроль над родовспоможением в свои руки (законы о «чрезвычайном крещении»[144]144
  Vann Sprecher T. D., Karras R. M. The Midwife and the Church: Ecclesiastical Regulation of Midwives in Brie, 1499–1504 // Bulletin of the History of Medicine. 2011. Vol. 85 (2). Р. 171–192.


[Закрыть], о кесаревом сечении, всегда предполагавшем выживание младенца, даже если это влекло за собой смерть матери)[145]145
  Harris-Stoertz F. Pregnancy and Childbirth in Twelfth– and Thirteenth-Century French and English Law // Journal of the History of Sexuality. 2012. Vol. 21. № 2. Р. 263–281.


[Закрыть]. Критический запал таких публикаций, написанных острым пером феминисток, нацелен на возвышение значения все еще малоизученной (зато отлично репрезентированной в визуальных искусствах) женской телесности, рационализации сексуальности, защиты и умения отстоять приобретенные женщинами в XX веке репродуктивные права и свободы[146]146
  Engelman P. A History of the Birth Control Movement in America. Praeger, 2011.


[Закрыть].

История деторождения в России за более чем полуторавековую историю своего самостоятельного существования прошла сложный путь закрепления места не только в естественно-научном, но и в социогуманитарном знании. Она брала начало в этнографическом изучении народных практик (в середине XIX века) и развивалась преимущественно как историко-медицинская (история экспертного знания и формирования медицинской инфраструктуры). В советский послевоенный период она получила развитие в демографических и социологических исследованиях, так как отвечала на запрос государства, заинтересованного в изучении путей повышения рождаемости и плодовитости. Однако лишь в 1990‐е годы специалисты в области социально-гуманитарного знания – историки повседневности и этнографы, социальные антропологи и историки медицины, социальные и гендерные историки – смогли доказательно обосновать значимость проблемы социокультурных и этнических традиций деторождения в текущих социальных процессах России, наметить пути сочетания наработанного веками (и имеющего этнокультурное своеобразие в разных уголках Российской Федерации) и обретенного новейшим научным знанием, в том числе в области социальной психологии.

Несмотря на всю свою демографическую значимость, тема эта – как доказал анализ новейшей литературы – все еще остается на периферии списка приоритетных исследовательских направлений, хотя в ней имманентно содержатся ответы на вопрос о формах противостояния навязчивому наступлению медицинского знания с ТВ-экранов и из социальных сетей, усилению социальной власти представителей медицинского сообщества. Притом, что сами врачи проявляют досадную ригидность мышления и отказываются учитывать наработки гуманитариев (привлекать новые источники, раскрывать иные сюжеты, использовать тезаурус гуманитарных дисциплин), доминирование описательных исследований и нехватка аналитических работ с широкими обобщениями в области истории деторождения обедняет российскую науку и мешает включенности в общеевропейские и мировые исследования репродуктивной культуры. В то же время анализ литературы по истории деторождения имеет пропедевтическую ценность для понимания феномена медикализации, проникновения в массовое сознание медицинского языка, стиля мышления, возрастания зависимости рожениц и обычных людей в целом от медицины и врачей, намечает способы внесения корректив в процессы нормального социального взаимодействия врачей и обычных людей.

Решительной ревизии традиционной истории деторождения в последнее десятилетие способствует гендерная теория и антропологический поворот в исторических исследованиях. Новые социальные историки России, историки повседневности, женской и гендерной истории предложили рассматривать родильную культуру в широком социальном контексте, смещая акценты с изучения «институтов» и «науки» на «историю пациентов». Они обозначили новые аспекты, ранее считавшиеся второстепенными, a ныне приобретшие огромную значимость: взаимодействие между врачами и обратившимися к ним за помощью, между санитарками и акушерками (повитухами) и мужчинами-врачами, тему мужского контроля и женского социального опыта, лишений и положительных следствий внедрения клинического родовспоможения. Зародился междисциплинарный диалог, выраженный в создании научных коллабораций с зарубежными исследователями аналогичных тем. Новые сюжеты заставили заново перелопатить архивы, обнаружить и освоить новые источники; особое значение приобрели женские эгодокументы, медицинские карты беременных и рожениц, устные истории (глубинные интервью), интервью с врачебным персоналом.

Глава II
Родильный обряд в женской автодокументалистике в XVIII – середине XIX века: традиции и вестернизация

«…на вечное свое несчастье, я, кажется, беременна…»: отношение к периоду беременности

Изучение российской модели репродуктивной культуры способствует пониманию национального варианта традиционного общества, политики воспроизводства народонаселения, механизмов символической передачи культурных традиций. Родины, родильная обрядность и представления – один из устоявшихся предметов этнологического изучения[147]147
  Байбурин А. К. Ритуал в традиционной культуре: Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб., 1993; Белоусова Е. А. Наши современницы о родовспоможении в России // Корни травы: Сб. ст. молодых историков. М., 1996. С. 216–228; Белоусова Е. А. Родовая боль в антропологической перспективе // Arbor Mundi. 1998. № 6; Родины, дети, повитухи в традициях народной культуры / Сост. Е. А. Белоусова; отв. ред. С. Ю. Неклюдов. М., 2001; Рождение ребенка в обычаях и обрядах: Страны зарубеж. Европы / Отв. ред. Н. Н. Грацианская, А. Н. Кожановский. М., 1997; Тульцева Л. А. Развитие современной родинной обрядности // Тульцева Л. А. Современные праздники и обряды народов СССР / Отв. ред. Ю. В. Бромлей. М., 1985. С. 135–142; Чеснов Я. В. Мужское и женское начала в рождении ребенка по представлениям абхазо-адыгских народов // Этнические стереотипы мужского и женского поведения / Отв. ред. А. К. Байбурин, И. С. Кон. СПб., 1991. С. 132–158; Щепанская Т. Б. Мир и миф материнства // Этнографическое обозрение. 1994. № 5; Щепанская Т. Б. Мифология социальных институтов: родовспоможение // Мифология и повседневность. СПб., 1999. Вып. 3. С. 389–423; Щепанская Т. Б. Сокровенное материнство // Секс и эротика в русской традиционной культуре / Сост. А. Л. Топорков. М., 1996. С. 395–443.


[Закрыть]. Вместе с тем родильный обряд, широко трактуемый современными фольклористами и этнографами как временной континуум, включающий в себя беременность, предшествующие ей элементы свадебной обрядности, роды и весь период младенчества[148]148
  Белоусова Е. А. Предисловие // Родины, дети, повитухи. С. 6.


[Закрыть], по признанию тех же специалистов оказался менее исследованным в сравнении с другими ритуалами жизненного цикла, например, свадебным и погребальным[149]149
  Баранов Д. А. Родинный обряд: время, пространство, движение // Родины, дети, повитухи. С. 9.


[Закрыть]. Это касается в первую очередь традиционных культур и современной городской культуры. Среди называемых причин такой историографической асимметрии – «наружная неброскость», «некоторая таинственность» родин[150]150
  Там же. С. 10.


[Закрыть].

Применительно к дворянской культуре XVIII – середины XIX века родильный обряд до недавнего времени[151]151
  Подробнее о реконструкции дворянского родильного обряда см.: Белова А. В. Четыре возраста женщины. С. 346–428.


[Закрыть] вообще не изучался, поскольку данная проблематика, считавшаяся прерогативой этнографов, не попадала в поле зрения историков, а этнографы, в свою очередь, как и в случае с девичеством[152]152
  Белова А. В. Интимная жизнь русских дворянок в XVIII – середине XIX века // Пушкарева Н., Белова А., Мицюк Н. Сметая запреты: Очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков: Коллективная монография. М., 2021. С. 58. (Серия «Гендерные исследования»).


[Закрыть], не интересовались дворянством, не маркируемым ими в качестве носителя традиционной культуры. Однако если отдельные аспекты девичества (альбомные стихотворения, чтение барышни) все-таки затрагивались литературоведами и культурологами, то антропология беременности и родов дворянок[153]153
  Впервые: Белова А. В. Повседневная жизнь провинциальной дворянки Центральной России (XVIII – середины XIX в.): Дис. … д-ра ист. наук. Специальность: 07.00.07 – этнография, этнология и антропология. М.: ИЭА РАН, 2009.


[Закрыть] до 2010‐х годов не проблематизировалась и не исследовалась. В рамках истории частной жизни и исторической феминологии основное внимание уделялось вопросам материнского воспитания и отношения к детям[154]154
  Пушкарева Н. Л. Женщина в русской семье X – начала XIX в.: динамика социокультурных изменений: Автореф. дис. … д-ра ист. наук. Специальность 07.00.07. М., 1997. С. 35–40; Пушкарева Н. Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X – начало XIX в.). М., 1997; Пушкарева Н. Л. Мать и дитя в русской семье XVIII – начала XIX века // Социальная история: Ежегодник, 1997. М., 1998. С. 226–246.


[Закрыть].

Исследовательские задачи изучения родин в контексте междисциплинарного синтеза истории повседневности, исторической этнологии и гендерной истории сводятся к тому, чтобы выявить то, как дворянки переживали и воспринимали «свой» и «чужой» опыт беременности, родов и обращения с младенцами; определить место родильного обряда в системе обрядов жизненного цикла дворянской женщины и мире женской дворянской повседневности; проанализировать проявление и закрепление в ситуациях беременности и особенно родов механизма социальной, в первую очередь патриархатной, иерархизации. Важно понять, как опыты беременностей, родов, материнства сказывались на конструировании идентичностей дворянских женщин, на способах позиционирования себя в частном и публичном пространствах.

Источники по истории дворянского родильного обряда скупы, фрагментарны, рассредоточены, часто завуалированы и требуют от исследователей собирать их в буквальном смысле «по крупицам». Достаточно редко упоминания о беременности и родах встречаются в письмах и дневниках, чаще в мемуарах, косвенные сведения могут быть извлечены из имущественных и родословных документов. Гендерная специфика переживаемого опыта в этом случае самым непосредственным образом отразилась на информативности субъективных источников. Авторы-мужчины большинства мемуаров не уделяли внимания беременности и родам ближайших к ним женщин. Лишь в редких случаях, когда их тексты заведомо не предназначались для публикации или, по крайней мере, отдавали дань соответствующей канонической традиции формальной адресации воспоминаний о произошедшем, пережитом, увиденном и услышанном собственным детям, а не сторонним читателям (например, «Записки» М. П. Загряжского[155]155
  «…я буду писать не для любопытных читателей, а для детей своих и единственно только то, что сам сделал, при мне случилось или самое важнейшее от самовидца слышанное, и дал им слово, когда на досуге опишу все, что вспомню… и в описании моем будет и такое, которое может послужить детям в пользу, особенно сыновьям, а иногда читают же они вымышленные незначущие романы, так, верно, приятней им будет прочитать случившееся с отцом. Для них предпринял написать, что вспомню» (Загряжский М. П. Записки (1770–1811) // Лица: Биографический альманах. Т. 2 / Ред. – сост. А. А. Ильин-Томич; коммент. В. М. Боковой. М.; СПб.: Феникс: Atheneum, 1993. С. 84).


[Закрыть]), они не только обращались к таким сюжетам, но и вообще воспроизводили картину повседневной и частной жизни[156]156
  Об отличиях истории повседневности и истории частной жизни см.: Пушкарева Н. Л. «История повседневности» и «История частной жизни»: содержание и соотношение понятий // Социальная история: Ежегодник, 2004. М., 2005. С. 93–112.


[Закрыть]. В данной главе анализируется то, что в рамках семиотического подхода этнографы и фольклористы называют «текстом роженицы»[157]157
  Байбурин А. К. Ритуал в традиционной культуре. С. 41.


[Закрыть]. «Текст новорожденного» – предмет отдельного специального исследования.

Беременность и фертильность. Беременность в структуре родильного обряда не только один из существенных периодов, но и в силу протяженности во времени и возобновляемости в течение жизни женщины особое состояние, составлявшее своего рода антропологический контекст[158]158
  Белова А. В. Беременность как антропологический «контекст» женской дворянской повседневности // «Сохрани мне жизнь» (Ценность жизни в контексте гуманитарного и утилитарного подходов). 2-я междисциплинарная научно-практическая конференция с международным участием (г. Смоленск, 18 мая 2012 г.). Смоленск, 2012. С. 21–24.


[Закрыть] социального существования представительниц высшего сословия российского общества. В отличие от «бесписьменной» репродуктивной культуры крестьянства, дворянки, еще реже дворяне, начинали включать упоминания о беременности в свои автодокументальные жизнеописания, что позволяет судить о появлении рефлексивного отношения к ней и, если не медикализации, то придании ей большего значения в индивидуальных жизненных сценариях[159]159
  Белова А. В. Беременность в структуре российской репродуктивной культуры дворянства в XVIII – середине XIX века // Вестник Тверского гос. ун-та. Серия: История. 2017. № 2. С. 4–5.


[Закрыть].

В XVIII – середине XIX века, как и в доимперский период[160]160
  См.: Пушкарева Н. Л. Мать и материнство на Руси (X–XVII вв.) // Человек в кругу семьи: Очерки по истории частной жизни в Европе до начала Нового времени / Под ред. Ю. Л. Бессмертного. М., 1996. С. 310.


[Закрыть], состояние беременности составляло неотъемлемую часть женской повседневности. Если у дворянской женщины не было явных проблем со здоровьем, она, находясь в браке, беременела постоянно на протяжении всего репродуктивного возраста. Некоторые дворянки рожали по пятнадцать[161]161
  Капнист-Скалон С. В. Воспоминания // Записки и воспоминания русских женщин XVIII – первой половины XIX века / Сост., автор вступ. ст. и коммент. Г. Н. Моисеева. М.: Современник, 1990. С. 283.


[Закрыть], девятнадцать[162]162
  Ржевская Г. И. Памятные записки // Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц / Сост., подг. текста и коммент. В. М. Боковой и Л. Г. Сахаровой, вступ. статья А. Ф. Белоусова. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 35.


[Закрыть], двадцать[163]163
  Вяземский П. А. Московское семейство старого быта // Вяземский П. А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки / Сост. Н. Г. Охотина; Вступ. ст. и примеч. А. Л. Зорина, Н. Г. Охотина. М.: Правда, 1988. С. 315.


[Закрыть] раз, и даже, как жившая в Тверской губернии Агафоклея Полторацкая (?–1822), двадцать два раза[164]164
  Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине / Сост., вступ. ст. и примеч. А. М. Гордина. М.: Сов. Россия, 1987. С. 354–355.


[Закрыть]. Современным женщинам такое трудно представить (о мужчинах и не говорим). Дворянки демонстрировали максимальную репродуктивную активность, если судить об этом исходя из заключений культурных антропологов. Задаваясь вопросом, «сколько за всю жизнь детей может родить одна женщина», С. А. Арутюнов и С. И. Рыжакова отвечают: «максимум 15–20, на самом же деле еще меньше»[165]165
  Арутюнов С. А., Рыжакова С. И. Культурная антропология. М., 2004. С. 166.


[Закрыть]. Примерно столько же «оптимизма» заключено в утверждениях зарубежных исследователей. Например, культуролог Алин Руссель (Aline Rousselle) полагает, что «современная женщина, выходящая замуж в двадцать четыре, способна выносить семь или восемь детей, если она кормит своих младенцев, или десять и даже пятнадцать, если не вскармливает»[166]166
  Руссель А. Политики телесности в древнем Риме / Пер. с англ. О. Г. Липовской // История женщин на Западе: В 5 т. Т. I: От древних богинь до христианских святых / Под общ. ред. Ж. Дюби и М. Перро; под ред. П. Шмитт Пантель; пер. с англ.; науч. ред. перевода Н. Л. Пушкарева. СПб., 2005. С. 320.


[Закрыть].

Когда же в ведомственной документации, в родословных или имущественных документах дворянской семьи, в мемуарах фигурировали два-три ребенка[167]167
  ГАТО. Ф. 59. Канцелярия тверского губернского предводителя дворянства. Оп. 1. Д. 5. Л. 28 об.; Ф. 103. Тверская ученая архивная комиссия. Оп. 1. Д. 1563. Л. 28; Д. 1586; Ф. 645. Тверское дворянское депутатское собрание. Оп. 1. Д. 1311. Л. 3–5; Ф. 866. Глебовы-Стрешневы – дворяне Новоторжского уезда Тверской губернии. Оп. 1. Д. 16. Л. 1–1 об., 3; Ф. 1017. Озеровы – помещики Зубцовского уезда Тверской губернии. Оп. 1. Д. 1. Л. 1; Д. 3. Л. 1–6 об.; Д. 4. Л. 26–27 об.; Д. 5. Л. 44 об., 55 об.; Ф. 1041. Суворовы – дворяне Кашинского уезда Тверской губернии. Оп. 1. Д. 49. Л. 1–1 об.; Д. 51. Л. 4–5; Д. 73. Л. 2 об. – 3; Ф. 1063. Лихаревы – дворяне Зубцовского уезда Тверской губернии. Оп. 1. Д. 31; Ф. 1403. Апыхтины – дворяне Бежецкого уезда Тверской губернии. Оп. 1. Д. 1. Л. 1; Д. 10. Л. 22–23; Данилов М. В. Записки Михаила Васильевича Данилова, артиллерии майора, написанные им в 1771 году (1722–1762) // Безвременье и временщики: Воспоминания об «эпохе дворцовых переворотов» (1720–1760‐е годы) / Под ред. Е. Анисимова. Л.: Худ. лит., 1991. С. 290.


[Закрыть], это, как правило, означало выживших и достигших взрослого состояния детей. Отождествлять их с общим числом пережитых женщиной в течение замужества беременностей было бы неубедительно, за исключением случаев раннего прекращения брака в результате преждевременной смерти одного из супругов[168]168
  См., напр.: ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1586; Д. 1614. Л. 5–6; Дашкова Е. Р. Записки 1743–1810 / Подгот. текста, ст. и коммент. Г. Н. Моисеевой; отв. ред. Ю. В. Стенник. Л.: Наука, 1985. С. 95–97.


[Закрыть], болезни или раздельного проживания.

Так, мемуаристка Н. Н. Мордвинова сообщала о гибели прадеда во время первой же беременности своей прабабушки:

В 1700 году, в феврале месяце, он (Иван Тимофеевич Мордвинов. – А. Б.) женился на Авдотье Степановне Ушаковой. В том же году, при Петре Великом, пошел против шведов и был убит 19‐го ноября на штурме при взятии города Нарвы. Прабабушка моя, Авдотья Степановна, осталась молодою вдовою. По прошествии двух месяцев у нее родился единственный ее сын, Семен Иванович, в 1701 году, января 26-го[169]169
  Мордвинова Н. Н. Воспоминания об адмирале Николае Семеновиче Мордвинове и о семействе его (Записки его дочери) // Записки и воспоминания русских женщин XVIII – первой половины XIX века / Сост., автор вступ. ст. и коммент. Г. Н. Моисеева; худож. В. Сергеев. М.: Современник, 1990. С. 390.


[Закрыть].

Анастасия Васильевна Сарычева, урожденная Мацкевичева (?–1846), бывшая фрейлиной великой княжны Марии Павловны, в счастливом браке (1804–1831), заключенном по взаимной любви, с адмиралом Г. А. Сарычевым (1763–1831) родила только двух дочерей: Елизавету (1809) и Екатерину (1811)[170]170
  ГАТО. Ф. 1233. Кафтырева Агриппина Васильевна (1796–1892) – дворянка Тверской губернии. Оп. 1. Д. 2; Алексеев А. И. Гавриил Андреевич Сарычев. С. 110, 112–113, 130.


[Закрыть]. У нее были проблемы со здоровьем, в частности, до июня 1808 года, как установил биограф ее мужа А. И. Алексеев, она «серьезно болела: у нее отнялась правая рука; она и письма писала левой рукой»[171]171
  Алексеев А. И. Гавриил Андреевич Сарычев. С. 121.


[Закрыть].

Княгиня Варвара Ивановна Италийская, графиня Суворова-Рымникская, урожденная княжна Прозоровская (1750–1806)[172]172
  О ней см.: Дворянские роды Российской империи / П. Х. Гребельский и др.; под ред. С. В. Думина. СПб., 1995. Т. 2: Князья. С. 156; История родов русского дворянства: В 2 кн. / Сост. П. Н. Петров. М., 1991. Кн. 2. С. 43.


[Закрыть], от брака (1774–1784) с А. В. Суворовым (1730–1800) родила дочь Наталью (1775) и сына Аркадия (1784). Но даже ее десятилетнее замужество едва ли укладывается в понятие традиционного «совместного проживания» супругов по причине частого и длительного отсутствия мужа из‐за выполнения служебных обязанностей и нахождения на театре военных действий. Окончательному разрыву предшествовали временный разрыв с июля 1779 по апрель 1780 года и церковное примирение[173]173
  См.: Важнейшие даты жизни и деятельности А. В. Суворова // А. В. Суворов – великий сын России. М., 2000. С. 295–297.


[Закрыть]. Помимо свойственных Суворову в быту «странностей»[174]174
  Мордвинова Н. Н. Воспоминания об адмирале Николае Семеновиче Мордвинове и о семействе его. С. 403; Пыляев М. И. День генералиссимуса А. В. Суворова // А. В. Суворов – великий сын России. М.: Триада-Х, 2000. С. 227–252.


[Закрыть], что, в принципе, отвечало духу времени, по выражению П. А. Вяземского, «оригиналов-самородков»[175]175
  Также ср.: рязанский дворянин Павел Михайлович Лихарев (1807–1870) «вошел в анналы» своей семьи как «оригинал с некоторыми странностями и чудачеством» (ГАТО. Ф. 1063. Оп. 1. Д. 32. Л. 67), его младший брат А. М. Лихарев (1809–1884) записал 10 мая 1850 года, что «заехал к чудаку Рожкову… остался обедать у Рожкова который был еще странней…» (Запись-дневник А. М. Лихарева за 3–16 мая 1850 г. // Там же. Д. 137. Л. 54, 77). В женском дискурсе см., напр.: «До завтрака я уже познакомилась со всеми родственниками, оказавшимися большими оригиналами» (Панаева А. Я. (Головачева). Воспоминания / Под общ. ред. В. В. Григоренко, С. А. Макашина, С. И. Машинского, В. Н. Орлова; вступ. ст. К. Чуковского; прим. Г. В. Краснова и Н. М. Фортунатова. М.: Худ. лит., 1972. С. 76).


[Закрыть], [176]176
  Вяземский П. А. Из «Старой записной книжки» [Московские оригиналы] // Вяземский П. А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки / Сост. Н. Г. Охотина; вступ. ст. и примеч. А. Л. Зорина, Н. Г. Охотина. М.: Правда, 1988. С. 358.


[Закрыть], семейные ценности, как явствует из его «Автобиографии», в которой он ни словом не обмолвился ни о том, что был женат, ни о том, что имел двоих детей[177]177
  Суворов подозревал супругу в неверности и в 1779 году начал бракоразводный процесс. Однако вскоре приостановил его. В 1784 году, за несколько месяцев до рождения ребенка, которого счел плодом супружеской измены, полностью разорвал отношения с женой.


[Закрыть], [178]178
  См.: Суворов А. В. Автобиография // А. В. Суворов – великий сын России. С. 15–79.


[Закрыть], не входили в число важнейших приоритетов его жизни, хотя его отношение к дочери-институтке и заслуживает отдельного упоминания[179]179
  См.: Письма А. В. Суворова к дочери Наталье (Суворочке) // А. В. Суворов – великий сын России. С. 261–281.


[Закрыть]. Характерная деталь – окончательный разрыв с мужем произошел, когда В. И. Суворова была на шестом месяце второй беременности. Как и позднее у А. П. Керн, прекращение неудачного десятилетнего брака и рождение последнего в этом браке ребенка у В. И. Суворовой произошло в один год. У А. П. Керн же было только три дочери – Екатерина (1818), Анна (1821) и Ольга (1826) – от брака (1817–1826) с Е. Ф. Керном благодаря тому, что она все-таки сумела оставить нелюбимого мужа[180]180
  Керн А. П. Воспоминания о Пушкине // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине / Сост., вступ. ст. и примеч. А. М. Гордина. М.: Сов. Россия, 1987. С. 62; Гордин А. М. Анна Петровна Керн – автор воспоминаний о Пушкине и его времени // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. С. 12.


[Закрыть].

Далее мы приведем лишь некоторые выборочные данные, учитывающие разные хронологические, территориальные, статусные, имущественные, возрастные характеристики и позволяющие составить некоторое представление о количестве переживавшихся дворянками беременностей. Даже при менее экстремальных, чем названные выше, цифрах (15, 19, 20, 22) их обычное число (6, 7, 8, 9, 10, 11, 12) также производит впечатление. В то же время, ориентируясь на содержащиеся в источниках сведения о количестве выживших детей, следует понимать, что речь при этом идет о минимальном числе подтвержденных беременностей. Всего же реальных беременностей могло быть больше даже приводимых здесь вполне внушительных цифр за счет поправок на неудачные беременности и умерших в детстве детей.

Новгородская помещица Домна Тимофеевна Ахматова в первой половине XVIII века, будучи второй женой отставного капрала лейб-гвардии Конного полка Василия Артамоновича Ахматова, родила в браке (?–1750) с ним 1 дочь и 5 сыновей[181]181
  ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1614. Л. 2.


[Закрыть]. Осташковская помещица Марья Федоровна Суворова, урожденная Болкунова, во второй половине XVIII века в браке с Евграфом Васильевичем Суворовым родила 3 дочерей и 3 сыновей[182]182
  ГАТО. Ф. 1041. Оп. 1. Д. 12. Л. 1; Д. 50. Л. 1; Д. 73. Л. 2 об., 3.


[Закрыть]. Жившая в Петербурге и Вышневолоцком уезде Тверской губернии Софья Сергеевна Манзей, урожденная Яковлева (? – после 1873), в первой половине XIX века в браке с Николаем Логгиновичем Манзеем (1784–1862) родила тоже 3 дочерей и 3 сыновей[183]183
  ГАТО. Ф. 1016. Манзеи – помещики Вышневолоцкого уезда Тверской губернии. Оп. 1. Д. 27. Л. 1 об. – 2; Д. 39. Л. 13–13 об.; Д. 45. Л. 25, 44 об.; Д. 93. Л. 2, 10 об.; Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. Л., 1988. С. 252.


[Закрыть]. В это же время ее невестка вышневолоцкая дворянка Надежда Логгиновна Рыкачева, урожденная Манзей, в браке со Степаном Семеновичем Рыкачевым родила 5 дочерей и 1 сына[184]184
  ГАТО. Ф. 1016. Оп. 1. Д. 14. Л. 7 об.; Д. 16. Л. 2; Д. 27. Л. 1 об. – 2; Д. 45. Л. 21 об. – 22 об., 28, 32–33 об., 36 об. – 37 об., 55–55 об., 60–61 об., 76–76 об., 83 об.; Рыкачевы № 1032 // Генеалогия господ дворян, внесенных в родословную книгу Тверской губернии с 1787 по 1869 год, с алфавитным указателем и приложениями / Сост. М. П. Чернявский. Тверь, 1871. С. 165 об.


[Закрыть]. Петербургская дворянка и новгородская помещица Поликсена Степановна Стасова (1839–1918) в третьей четверти XIX века в браке с Дмитрием Васильевичем Стасовым (1828–1918) родила «шесть человек детей», из которых мемуаристка Е. Д. Стасова (1873–1966) «была пятым ребенком в семье»[185]185
  Стасова Е. Д. Воспоминания / Науч. ред. В. Н. Степанов. М.: Мысль, 1969. С. 14–15.


[Закрыть].

Помещица Холмского уезда Анна Челищева в конце XVII века родила в браке с Иваном Осиповичем Челищевым 7 сыновей[186]186
  ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1597. Л. 27 об., 33 об.


[Закрыть]. По словам Екатерины II (1729–1796), в конце 1752 года придворная дама «Чоглокова оставалась въ Петербурге родить последняго седьмаго ребенка своего. Разрешившись дочерью, она приехала… в Москву»[187]187
  Екатерина II. Записки императрицы Екатерины II // Россия XVIII столетия в изданиях Вольной русской типографии А. И. Герцена и Н. П. Огарева. Записки императрицы Екатерины II. Репринтное воспроизведение / Отв. ред. Е. Л. Рудницкая. М.: Наука, 1990. С. 133.


[Закрыть]. Тверская дворянка Екатерина Ивановна Апыхтина, урожденная Милюкова, во второй половине XVIII века в браке с надворным советником Иваном Афанасьевичем Апыхтиным родила 2 дочерей и 5 сыновей[188]188
  Ф. 1403. Оп. 1. Д. 1. Л. 1; Д. 10. Л. 14.


[Закрыть]. Тогда же вышневолоцкая помещица Анна Афанасьевна Елманова, урожденная Максимова, имела в браке с Андреем Ивановичем Елмановым 3 дочерей и 4 сыновей[189]189
  Елмановы № 371 // Генеалогия господ дворян, внесенных в родословную книгу Тверской губернии с 1787 по 1869 год. С. 65.


[Закрыть]. Тамбовская, саратовская и рязанская помещица Марья Ивановна Лихарева, урожденная Чаплыгина (?–1849), в первой половине XIX века родила в браке с Федором Степановичем Лихаревым (1784 – после 1849) 3 дочерей и 4 сыновей[190]190
  ГАТО. Ф. 1063. Оп. 1. Д. 32. Л. 66; Д. 72. Л. 1.


[Закрыть]. Жившая в Псковской губернии Прасковья Александровна Вульф-Осипова, урожденная Вындомская (1781–1859), родила в двух браках 4 дочерей и 3 сыновей[191]191
  См.: Кунин В. В. Семья Осиповых-Вульф // Друзья Пушкина: Переписка; Воспоминания; Дневники: В 2 т. / Сост., биограф. очерки и примеч. В. В. Кунина. М., 1986. Т. II. С. 156.


[Закрыть].

Московская дворянка Екатерина Васильевна Фонвизина, урожденная Дмитриева-Мамонова, названная сыном-комедиографом «матерью чадолюбивой», в первой половине XVIII века в браке с Иваном Андреевичем Фонвизиным, которому приходилась «второй супругой», родила «восьмерых детей» – 4 дочерей и 4 сыновей[192]192
  См.: Фонвизин Д. Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях // Русская литература XVIII века. I / Сост., коммент. А. Р. Курилкина, М. Л. Майофис; предисл. А. Л. Зорина. М.: Слово/Slovo, 2004. С. 566; Кулакова Л. И. Денис Иванович Фонвизин: Биография писателя. М.; Л., 1966. С. 4.


[Закрыть]. Еще одна жительница Москвы княгиня Анна Евгеньевна Оболенская, урожденная Кашкина (1778–1810), будучи «второй супругой» князя Петра Николаевича Оболенского, произвела на свет «8 человек детей» – также 4 дочерей и 4 сыновей[193]193
  Сабанеева Е. А. Воспоминание о былом. 1770–1828 гг. // История жизни благородной женщины / Сост., вступ. ст., примеч. В. М. Боковой. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 372, 374.


[Закрыть]. По упоминанию москвички М. А. Волковой (1786–1859), некая Толстая, урожденная Кутузова, в 1812 году имела «восемь человек детей»[194]194
  Письмо М. А. Волковой к В. А. Ланской от 5 августа 1812 г. // Письма 1812 года М. А. Волковой к В. А. Ланской // Записки очевидца: Воспоминания, дневники, письма / Ред. – сост. М. И. Вострышев; коммент. А. В. Храбровицкого. М.: Современник, 1989. С. 288.


[Закрыть]. Дворянка Смоленской губернии Екатерина Ивановна Мальковская во второй четверти XIX века родила в браке с Константином Ильичом Мальковским (1796–?) 5 дочерей и 3 сыновей[195]195
  ГАТО. Ф. 1066. Мальковские – дворяне Бежецкого уезда Тверской губернии. Оп. 1. Д. 48. Л. 1–1 об.


[Закрыть].

Жившая в Вышневолоцком уезде Тверской губернии Прасковья Ильинична Манзей, урожденная Языкова (1761–1818), в последней четверти XVIII века в браке с Логгином Михайловичем Манзеем (1741–1803) родила 5 дочерей и 4 сыновей[196]196
  ГАТО. Ф. 59. Оп. 1. Д. 5. Л. 28 об.; Ф. 1016. Оп. 1. Д. 1. Л. 1–6 об.; Д. 16. Л. 1–2 об.; Д. 27. Л. 1–2; Д. 39. Л. 17–17 об., 22–22 об.; Д. 41. Л. 1–2; Д. 68. Л. 2–2 об.


[Закрыть]. Тульская и тамбовская помещица Пелагея Петровна Лихарева, урожденная Быкова, в конце XVIII – начале XIX века в браке с Николаем Андреевичем Лихаревым также родила 5 дочерей и 4 сыновей[197]197
  ГАТО. Ф. 1063. Оп. 1. Д. 31. Л. 41, 42 об. – 43, 44, 45, 47; Д. 66. Л. 1.


[Закрыть]. Дворянка Новоторжского уезда Тверской губернии Екатерина Михайловна Аболешева в первой четверти XIX века в браке с Нилом Васильевичем Аболешевым родила 5 дочерей и 4 сыновей[198]198
  ГАТО. Ф. 1022. Аболешевы – дворяне Новоторжского уезда Тверской губернии. Оп. 1. Д. 1. Л. 4; Д. 2. Л. 2; Д. 6. Л. 1, 3, 5, 7, 18; Д. 10. Л. 4, 7, 8, 9; Д. 25. Л. 1–1 об.; Д. 26. Л. 1; Д. 27. Л. 1, 12 об., 18; Д. 38. Л. 1–2.


[Закрыть]. Жившая в Воронежской губернии Екатерина Иосифовна Станкевичева, урожденная Крамер, в первой половине XIX века в браке с Владимиром Ивановичем Станкевичем родила 4 дочерей и 5 сыновей[199]199
  Щепкина А. В. Воспоминания // Русские мемуары: Избранные страницы (1826–1856) / Сост., вступ. ст., биогр. очерки и примеч. И. И. Подольской. М.: Правда, 1990. С. 383; Манн Ю. В. В кружке Станкевича: Историко-литературный очерк. М., 1983. С. 24–25.


[Закрыть]. Одна из дочерей П. И. Манзей, Прасковья Логгиновна Абаза, жившая в Москве, в браке с Аггеем Васильевичем Абазой (1782–1852) родила с 1817 по 1834 год 3 дочерей и 6 сыновей[200]200
  ГАТО. Ф. 1016. Оп. 1. Д. 1. Л. 6–6 об.; Д. 16. Л. 2; Д. 27. Л. 1 об. – 2; Д. 45. Л. 10–11, 18–19 об., 26–26 об., Л. 30–30 об., 33–33 об.; Руммель В. В., Голубцов В. В. Родословный сборник русских дворянских фамилий. СПб., 1886. Т. I. С. 5, 7.


[Закрыть].