Текст книги "Человек рождающий. История родильной культуры в России Нового времени"

Лактация становилась предметом экстраполяции книжной культуры в повседневную жизнь. Намерение кормить детей грудью поддерживалось культурными ассоциациями, связанными с таким, например, произведением французского сентиментализма, как «Поль и Виргиния» (1787) Бернардена де Сен-Пьера (1737–1814). Этот роман, имеющий, по определению современного французского критика, «наивное звучание»[577]577
  Бреннер Ж. Моя история современной французской литературы. М., 1994. С. 101.


[Закрыть], производил начиная с рубежа XVIII–XIX веков сильное впечатление на российских дворянок, в том числе провинциальных. Мемуарист М. А. Дмитриев, вспоминая о своей матери Марье Александровне Дмитриевой, урожденной Пиль (?–1806), отмечал, что «любимою ее книгою был роман Бернарден де Ст. Пиера „Павел и Виргиния“ в русском переводе»[578]578
  Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни. С. 38. Это ставшее популярным в России русское издание вышло в Москве в 1793 году. См.: Боленко К. Г., Лямина Е. Э. и Нешумова Т. Ф. Комментарии // Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни / Подгот. текста и примеч. К. Г. Боленко, Е. Э. Ляминой и Т. Ф. Нешумовой; вступ. ст. К. Г. Боленко и Е. Э. Ляминой. М., 1998. С. 517.


[Закрыть]. Это произведение пользовалось читательским спросом и позднее, в 30‐е годы XIX века, о чем свидетельствует, в частности, тот факт, что «с марта 1836 по декабрь 1838 года в издательстве Л. Кюрмера еженедельно выходили выпуски книги»[579]579
  Романов П. С. Мои гравюры и книги // НН. 1991. № III(21). С. 15.


[Закрыть]. В мужском литературном дискурсе парный образ героев романа включался в круг культурных представлений провинциального дворянства первой половины XIX века: «Я бы едва ли женился тогда на моей барышне… но, по крайней мере, мы бы с ней славно провели несколько месяцев, вроде Павла и Виргинии…»[580]580
  Тургенев И. С. Рудин // Тургенев И. С. Собр. соч.: В 12 т. М., 1976. Т. 2. С. 66.


[Закрыть] Новоторжская дворянка В. А. Дьякова, урожденная Бакунина, писала мужу о том, как они с сестрой собирались воспитывать и вскармливали своих детей, опираясь на рефлексию известных образов:

Aléxandrine et sa petite Lubinka se portens bien, n[ou]s faisons des plans pour élever Valerinka et Lubinka comme de nouveaux Paul et Virginie! (фр. «Александрин и ее маленькая Любинька чувствуют себя хорошо, мы строим планы воспитания Валериньки и Любиньки как новых Поля и Виргинии!» – А. Б.). Посмотри как будет славно. Aléxandrine иногда кормит Валериньку и ея молоко ему очень полезно»[581]581
  Письмо В. А. Дьяковой к Н. Н. Дьякову. Б. д // ГАТО. Ф. 1407. Оп. 1. Д. 44. Л. 3 об.


[Закрыть].

Для русских провинциальных дворянок-сестер, живших в сельской усадьбе и совместно растивших младенцев, казались привлекательными некоторые идеи французского сентиментализма: тихая деревенская идиллия, жизнь «на лоне природы» вдали от «цивилизации» и светского общества. Поведение и мироощущение героинь романа выступало образцом для конструирования собственной картины мира и выработки жизненной стратегии[582]582
  См., напр.: «Часто, кормя грудью, менялись они детьми. „Друг мой, – говорила госпожа де-ла-Тур, – у каждой из нас будет два ребенка, и у каждого из наших детей будет две матери“. Как два ростка на двух деревьях одной породы, у которых буря обломала все ветви, дают плоды более нежные, если оторвать их от родимого ствола и привить к стволу соседнему, так и два этих ребенка, лишенные всех родных своих, проникались чувством более нежным, нежели чувством сына и дочери, сестры и брата, когда, кормя грудью, передавали их друг другу обе подруги, даровавшие им жизнь» (Сен-Пьер Б. Поль и Виргиния // Зарубежная литература XVII–XVIII вв.: Хрестоматия / Сост. С. Д. Артамонов. М., 1982. С. 403).


[Закрыть].

Даже походный быт не становился препятствием для кормления грудью дворянками своих детей. Причем женщины и высокого социального статуса могли отдавать предпочтение естественному вскармливанию младенца вместо участия в светской жизни. А. П. Керн отмечала в дневниковой записи за 31 июля 1820 года: «Я не отказала доброму полковнику быть хозяйкой на их балу (его жена не может быть, она сама кормит)…»[583]583
  Керн А. П. Дневник для отдохновения. С. 253.


[Закрыть] На определенном этапе жизненного цикла кормление грудью воспринималось некоторыми дворянками как своеобразная сфера самореализации, не менее значимая, чем, например, организация светского раута.

Кормилицы. Если в XVIII веке для вскармливания грудничков в дворянских семьях принято было нанимать кормилиц[584]584
  Капнист-Скалон С. В. Воспоминания. С. 283; Мордвинова Н. Н. Воспоминания об адмирале Николае Семеновиче Мордвинове и о семействе его. С. 408; Письмо неизвестного к жене от 20 апреля 1785 г. // ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 2619. Л. 4; Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни. С. 35, 36; Загряжский М. П. Записки (1770–1811). С. 156; Чичагов П. В. С. 13. Это было также обычной европейской практикой. См., напр.: Екатерина II. Собственноручные записки императрицы Екатерины II. С. 106.


[Закрыть] (по возможности «брать в дом» из числа крепостных), а кормление матерью свидетельствовало об ограниченности средств для этого, то в XIX веке к услугам кормилиц прибегали в основном только в случае проблем с лактацией у матери[585]585
  «Мама Мусю не смогла кормить. Ей взяли кормилицу» (Цветаева А. С. Воспоминания / Ред. М. И. Фейнберг-Самойлова. М.: Изограф, 1995. С. 10).


[Закрыть] или ее смерти[586]586
  См., напр.: Дмитриев М. А. Главы из воспоминаний моей жизни. С. 355.


[Закрыть]. Несмотря на это, найти кормилицу было не всегда легко даже в провинции. Если в большой дворянской семье[587]587
  Имеется в виду семья из трех поколений, включающая во втором поколении не одну супружескую пару.


[Закрыть], как в той, например, в которой родилась А. П. Керн[588]588
  К моменту рождения А. П. Керн эта семья включала в себя ее деда и бабушку по линии матери – Ивана Петровича и Анну Федоровну Вульф, ее родителей – Екатерину Ивановну и Петра Марковича Полторацких, ее дядю и тетю по линии матери – Николая Ивановича и Прасковью Александровну Вульф и их дочь Анну, которая была на три месяца старше мемуаристки. О составе семьи см.: Керн А. П. // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания. Дневники. Переписка С. 103–105.


[Закрыть], было одновременно несколько грудничков, их могла вскармливать одна и та же кормилица. Правда, это не всегда было удобно и могло приводить к размолвкам между невестками. А. П. Керн сообщала о переживаниях своей матери по этому поводу: «Мать моя часто рассказывала, как ее огорчало, что сварливая и капризная Прасковья Александровна не всегда отпускала ко мне кормилицу своей дочери Анны, родившейся 3 месяцами ранее меня, пока мне нашли другую»[589]589
  Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 341.


[Закрыть]. Кормилицу искали в Орле не кому-нибудь, а внучке самого губернатора, следовательно, причина того, что нашли ее не сразу, заключалась как раз в том, что подходящих для этого женщин действительно было не так много.

В среде российского дворянства из балтийских немцев во второй половине XVIII века также существовала практика вскармливания нескольких детей в семье одной кормилицей, которая могла быть иностранкой[590]590
  «Нас троих вскормила одна и та же кормилица-шведка…» (Крюденер В.‐Ю. Воспоминания о детстве и юности // Баронесса Крюденер. Неизданные автобиографические тексты / Пер. с фр., сост., вступ. ст. и примеч. Е. П. Гречаной. М.: ОГИ, 1998. С. 117).


[Закрыть].

В условиях малороссийского усадебного быта конца XVIII века одна и та же крестьянская женщина выступала кормилицей всех детей в дворянской семье, становясь впоследствии их няней. В частности, С. В. Капнист-Скалон писала о своей няне, что та «выкормила грудью и старшую сестру… и старшего брата»[591]591
  Капнист-Скалон С. В. Воспоминания. С. 283.


[Закрыть].

Ожидаемые от кормилиц качества фиксировались в источниках личного происхождения из российской дворянской среды гораздо реже, чем, например, по словам А. Л. Ястребицкой, в западноевропейской педиатрической литературе Высокого Средневековья, предъявлявшей строгие требования к образу жизни кормилицы, ее физическому состоянию, добродетельности ее поведения[592]592
  См.: Ястребицкая А. Л. Женщина-врачевательница // Средневековая Европа глазами современников и историков. М., 1995. Ч. III: Средневековый человек и его мир. С. 315.


[Закрыть]. Тем не менее схожие качества, предписываемые кормилицам в России второй половины XVIII века, дополнялись, в трактовке мемуариста П. В. Чичагова (1767–1849), еще и значимостью ее сословно-статусной характеристики:

Было в обыкновении брать в дом кормилицу. Так сделали и мои родители, и я был настолько счастлив, что женщина, которой меня вверили, была одарена не только всеми качествами, требуемыми от хорошей кормилицы, как-то: молодостью, здоровьем, обилием молока, ровностью расположения духа, добротою и кротостью характера, но принадлежала к семейству выше того класса, к которому, по-видимому, была причислена[593]593
  Чичагов П. В. С. 13.


[Закрыть].

Неизменный интерес, который мемуаристы проявляли к любым «подвижкам» в собственном социальном статусе, просматривается даже в стремлении подчеркнуть меру «благородства» кормилицы. Мемуаристки же обычно свидетельствовали не об общественном положении своих кормилиц, а о любви к ним, испытываемой в ответ на искреннее и любовное к себе отношение. Например, баронесса В.‐Ю. Крюденер вспоминала:

Нас троих вскормила одна и та же кормилица-шведка, которую я очень любила. Ее веселость, как, впрочем, и ее любовь, действовали на меня успокаивающе[594]594
  Крюденер В.‐Ю. Воспоминания о детстве и юности // Баронесса Крюденер. Неизданные автобиографические тексты / Пер. с фр., сост., вступ. ст. и примеч. Е. П. Гречаной. М.: ОГИ, 1998. С. 117.


[Закрыть].

Кормилицы имели особый статус в дворянских семьях по сравнению с остальным женским персоналом, занятым уходом за детьми, и пользовались внимательным отношением к себе и своим нуждам со стороны дворянок-матерей, что свидетельствует о повышении ценности материнских забот о новорожденных. В конце XIX века у дворянок уже существовало четкое представление о том, что от рациона кормилицы зависело качество грудного молока и, следовательно, самочувствие ребенка, а ее переживания и заболевания негативно сказывались на лактации:

Нас уже пять сестер… в возрасте от полугода до 12-ти лет. Тут же две гувернантки, няня, а иногда является полюбоваться на наше веселье и кормилица, важно выступающая в своем пестром сарафане с маленькой сестричкой на руках. Она красива и очень самоуверенна: знает, что у моей матери, после детей, она первый человек в доме, что ей всегда припасается лучший кусок за обедом, что за ней следят и ходят, как за принцессой: лишь бы не огорчилась чем-нибудь, лишь бы не заболела![595]595
  Бок М. П. П. А. Столыпин: Воспоминания о моем отце. С. 28.


[Закрыть]

Осознавая заинтересованность родственников младенца в своих услугах, некоторые кормилицы позволяли себе не только завышенное самомнение, но и достаточно вольное поведение:

Мусина кормилица была цыганка, нрав ее был крутой. Когда дедушка, мамин отец, подарил ей позолоченные серьги, она, в ярости, что не золотые, бросила их об пол и растоптала[596]596
  Цветаева А. Воспоминания. С. 10.


[Закрыть].

Тем не менее иногда, ввиду все того же дефицита кормилиц, родителям приходилось мириться с недопустимыми вещами в их рационе и образе жизни, в частности пристрастии к алкоголю. В одном из писем к жене А. С. Пушкин пытался юмором оживить «невеселую» ситуацию, касающуюся последствий грудного вскармливания их сына:

Радуюсь, что Сашку от груди отняли, давно бы пора. А что кормилица пьянствовала, отходя ко сну, то это еще не беда; мальчик привыкнет к вину и будет молодец, во Льва Сергеевича[597]597
  Письмо А. С. Пушкина к Н. Н. Пушкиной от 30 июня 1834 г. // Пушкин А. С. Собр. соч. Т. 10. С. 182–183.


[Закрыть].

Кормилицы дворянских детей могли иметь различное этническое происхождение вплоть до экзотического – разумеется, в районах, удаленных от Центральной России:

На одной из станций я встретила этого казака, посланного комендантом; он назывался Гантамуров и происходил от китайских князей. Сестра его была кормилицею Нонушки Муравьевой[598]598
  Анненкова П. Е. Цит. по [URL: http://decemb.hobby.ru/index.shtml?memory/annenk; дата обращения:16.02.2022].


[Закрыть].

Иногда мемуаристки приписывали влиянию кормилиц развитие у младенца того или иного заболевания, например туберкулеза кожи:

Но бедный Владимир был с детства не совсем здоров, у него, можно сказать, от рождения или, скорее, от кормилицы оставалось всегда затвердение, вроде железы, на руке и на ноге; как ни лечил его искусный доктор наш, не мог пособить и, наконец, решил тем, что при этой золотушной болезни его никогда не должно везти в холодный климат[599]599
  Капнист-Скалон С. В. Воспоминания. С. 293–294.


[Закрыть].

При невозможности естественного вскармливания не только матерью, но и постоянной кормилицей (например, в условиях походного дворянского быта) в конце XVIII века прибегали к заменителю грудного молока, в качестве которого использовалось коровье молоко. Однако описание мемуаристки Н. А. Дуровой свидетельствует не о полном переводе грудничка на искусственное вскармливание, а о попытке организовать так называемое смешанное вскармливание, сочетающее в себе оба названных типа:

Я была поручена надзору и попечению горничной девки моей матери, одних с нею лет. Днем девка эта сидела с матушкою в карете, держа меня на коленях, кормила из рожка коровьим молоком и пеленала так туго, что лицо у меня синело и глаза наливались кровью; на ночлегах я отдыхала, потому что меня отдавали крестьянке, которую приводили из селения; она распеленывала меня, клала к груди и спала со мною всю ночь; таким образом, у меня на каждом переходе была новая кормилица.

Ни от переменных кормилиц, ни от мучительного пеленанья здоровье мое не расстраивалось[600]600
  Дурова Н. А. Кавалерист-девица. С. 27.


[Закрыть].

Рассуждения Н. А. Дуровой показывают, что, с одной стороны, в то время еще отсутствовало понимание неудовлетворительности коровьего молока для вскармливания младенцев по причине содержания в нем трудноусваиваемого белка, с другой – бытовало представление о негативном влиянии на здоровье грудничка постоянной смены кормилиц.

В мужских мемуарах и дневниках грудное вскармливание, как и другие темы женской «топики» (материнство, равноправие женщин), было предметом нравоучительных сентенций и отвлеченных рассуждений, предлогом «пофилософствовать», а следовательно, в очередной раз «показать» себя. Эссенциалистские представления о «природности» материнства вполне были укоренены в мужском дворянском сознании первой половины XIX века. Чего стоит только обличительная сентенция не достигшего и 22 лет А. Н. Вульфа (1805–1881), записавшего 10 августа 1827 года в своем небезызвестном «Дневнике»:

Странно, с каким легкомыслием отказываются у нас матери (я говорю о высшем классе) от воспитания своих детей; им довольно того, что могли их на свет произвести, а прочее их мало заботит. Они не чувствуют, что лишают себя чистейших наслаждений, не исполняя долга, возложенного на них самою природою, и отдавая детей своих на произвол нянек…[601]601
  Вульф А. Н. Дневник 1827–1842. С. 23–24.


[Закрыть]

Тем не менее повседневность и ценностные ориентации женщин-дворянок различного социального и имущественного статуса иногда серьезно менялись под влиянием материнства. Княгиня М. Н. Волконская вспоминала о себе:

В этом, 1832, году ты явился на свет, мой обожаемый Миша, на радость, и счастье твоих родителей. Я была твоей кормилицей, твоей нянькой и, частью, твоей учительницей, и, когда несколько лет спустя, Бог даровал нам Нелли, твою сестру, мое счастье было полное. Я жила только для вас, я почти не ходила к своим подругам. Моя любовь к вам обоим была безумная, ежеминутная[602]602
  Волконская М. Н. Записки М. Н. Волконской. С. 63.


[Закрыть].

Таким образом, в российской дворянской среде XVIII – середины XIX века материнское грудное вскармливание начало практиковаться раньше, чем в европейской. Можно проследить динамику мотиваций дворянок, прибегавших к этому в середине XVIII века из‐за невозможности содержать кормилицу, а в конце XVIII века – подчиняясь своеобразному культурному императиву. Однако вне зависимости от актуальных в тот или иной период мотиваций практика материнского кормления грудью младенца вовсе не была обязательной и имела более широкое распространение среди менее состоятельных и менее статусных представительниц дворянского сообщества.

Антропологические опыты лактации дворянок конца XVIII – середины XIX века, спровоцированные конструктами французской и русской мужской литературной традиции (Ж.‐Ж. Руссо, Б. де Сен-Пьер, Н. М. Карамзин), порождали в свою очередь особую мифологию материнской любви, вызываемой естественным вскармливанием и предопределяющей характер будущих взаимоотношений с ребенком. Однако в силу многих причин медицинского и физиологического характера, несмотря на субъективные желания и намерения, кормление грудью матерью-дворянкой часто не могло состояться, вследствие чего приходилось пользоваться услугами замещавшей ее кормилицы. Применительно к исследуемой эпохе не удалось зафиксировать ни одного случая полного перевода младенца на искусственное вскармливание, в случаях же смешанного вскармливания в интервалы отсутствия кормилицы ребенка допаивали мало пригодным для этого коровьим молоком. Женская автодокументальная традиция не останавливается и на вопросе стимуляции выработки грудного молока у матери, воспринимая как данность факт возможности или невозможности лактации.

Материнство в послебрачный период[603]603
  Белова А. В. Материнство в послебрачный период: репродуктивное поведение российских дворянок // Вестник Тверского гос. ун-та, 2016. № 2.


[Закрыть]. В условиях, когда беременность не являлась в большинстве случаев осознанным индивидуальным выбором, материнство в законном браке тем не менее сохраняло высокий ценностный статус не только в общественном мнении, но и в сознании самих женщин. Даже если матери-дворянки принимали недостаточное участие в непосредственном уходе за младенцами и малолетними детьми, их вклад в социализацию может быть оценен по достоинству.

Вместе с тем материнская роль в России не исчерпывалась возрастом совершеннолетия детей. Для многих дворянок воспитание имеющегося потомства и экономическая деятельность по созданию его благосостояния становилась главной стратегией повседневной жизни и одновременно мотивом избежать повторного вступления в брак и новых беременностей, неизменно с ним сопряженных. Последнее означает собственный выбор модели репродуктивного поведения, ориентированного на сознательный отказ от репродукции и известного в современных обществах как течение чайлдфри (от англ. childfree – свободный от детей). Поскольку такую жизненную стратегию нельзя было реализовать изначально (общество осуждало безбрачие, особенно женщин, получавших уничижительное прозвище «старой девы»), это становилось возможным только после первого замужества. Отказываясь от повторного брака в условиях отсутствия контрацепции и сосредотачиваясь на материнских обязанностях в отношении детей от первого брака, дворянки изобрели и реализовывали собственный способ контроля над рождаемостью, который не вызывал общественного осуждения, поскольку обосновывался санкцией религиозного благочестия.

Реальные мотивы отказа от нового замужества практически никогда «не проговаривались» в источниках, тем не менее можно назвать некоторые из них, иногда взаимно исключающие друг друга: представление о религиозном благочестии, в соответствии с которым вдовство для женщины предпочтительнее повторного вступления в брак; высокая ценность материнства, особенно при наличии единственного ребенка; сохранявшаяся эмоциональная привязанность, любовь к первому мужу; нежелание терять обретенную самостоятельность и экономическую независимость; наоборот, отсутствие предложений о браке ввиду финансовой несостоятельности вдовы. Следствием того, что по одной из этих причин женщина не хотела или не могла второй раз выходить замуж, была особая сосредоточенность ее на материнстве и материнских обязанностях.

Содержание паттерна материнства в послебрачный период может рассматриваться как стратегия осознанного репродуктивного поведения в контексте повседневной жизни российских дворянок. Избегание вторичного замужества и погружение в материнские заботы об уже рожденных детях при сохранении фертильности следует интерпретировать как сознательно избранную стратегию ограничения рождаемости. Это тем более очевидно на фоне иных примеров повторного вступления в брак дворянок, не обретших личного счастья в первом замужестве.

* * *

Анализ антропологических опытов и практик беременности, родов и лактации позволяет прийти к следующим заключениям.

1. Применительно к российской дворянской среде XVIII – середины XIX века можно говорить о бытовании родильного обряда, источниками которого служили традиции знатных слоев XVI–XVII веков, отдельные элементы традиции синхронной крестьянской культуры и некоторые реципированные западноевропейские акушерские новации. При этом основной вопрос, обусловленный дилеммой о легитимации зрелости посредством замужества или рождения первого ребенка, не акцентировался мемуаристками либо ввиду очевидности для них ответа, либо в силу ментальной нераздельности и взаимосвязанности этих жизненных событий. Оба варианта представляются в равной степени справедливыми: вступление в «зрелый возраст» посредством замужества имело неотъемлемой целью и смыслом рождение детей, что придавало дворянской женщине социальный вес в глазах, прежде всего, ближайшего родственного окружения, не исключая ее, тем не менее, из числа несамостоятельных, подчиненных членов семейной организации.

2. Конструкция дворянского родильного обряда в XVIII – середине XIX века включала в себя:

• период беременности («беременна», «брюхата», «в тягости», «в положении») с пролонгированным удостоверением и запретом на визуальную фиксацию образа женщины. Акцентирование в ходе беременности трех рубежей: признака ее возможного наступления в виде отсутствия регул («повреждение женских немощей»), надежного подтверждения при достижении ее середины («половина») и поздней стадии («на сносях»). Табу на свободное перемещение беременных в пространстве отсутствовали, равно как и специальные ограничения и предписания в отношении их занятий, питания и одежды;

• период родов («разрешение от бремени», «событие») в домашнем пространстве. Маргинальность пространства родов нехарактерна. Интегрированность в женскую повседневность. Обычай рожать первого ребенка в доме родителей дворянки или ее мужа. Присутствие при родах женщин, вышедших из репродуктивного возраста, из ближайшего родственного окружения роженицы. Матери роженицы не запрещено присутствовать на родах. Мужа на роды не допускают. Специальные обрядовые действия отсутствуют, за исключением чтения молитв повитухой-крестьянкой во время «родовых схваток» («родовые боли», «боли», «мучить»). Универсальность позы роженицы (лежа на спине). Предписание пассивности роженице. Приглашение к роженицам повитух («акушерки», «повивальные бабки», «бабушки»). Помощь повитух дворянкам как при первых, так и при повторных родах. Врачебная помощь дворянским роженицам: от кровопускания в провинциальной среде до применения акушерских щипцов в придворной;

• послеродовой период. Традиция устных и письменных поздравлений с благополучным исходом родов и оповещения об этом широкого круга родственников и знакомых. Обычай проведывания после родов и денежного вознаграждения родильницы как своеобразной «защиты от сглаза». Допустимость участия мужчин в «женском» обряде. Пространство родильницы маркируется как исключительно «женское». Допустимость для дворянок длительного восстановления после родов и перенесенных послеродовых осложнений;

• период грудного вскармливания. Особый статус новорожденной в дворянской культуре. Практика обрядового «перепекания» больных и слабых младенцев в провинциальной дворянской среде. Материнское кормление грудью как результат культурной рефлексии и внешнего содействия. Альтернатива лактации дворянок в виде естественного вскармливания кормилицами. Удовлетворение потребностей и интересов кормилиц как экстраполяция и проявление материнской заботы о младенце.

3. Беременность в структуре российской репродуктивной культуры дворянства в XVIII – середине XIX века – важное возобновляющееся состояние, которое при всей своей ординарности практически не включалось представительницами образованного сословия в контекст автодокументальных описаний собственной идентичности. Традиционные практики табуированного упоминания, «проговаривания», визуальной фиксации данного состояния превращали его в опыт «невидимой» повседневности. Фигура умолчания в отношении беременности свидетельствует о том, что дворянская репродуктивная культура вплоть до эпохи модернизации оставалось сферой традиционных табуируемых практик, слабо затронутых процессом медикализации. Прежде всего это касается отсутствия широкой медикализации сознания и бытового поведения дворянского сообщества.

4. Проблема невынашивания беременности у дворянок – одна из составляющих междисциплинарной научной темы российской модели репродуктивной культуры, изучение которой позволяет по-новому осмыслить национальный вариант традиционного общества, политик воспроизводства народонаселения, отличных от других этнонациональных вариантов механизмов символической передачи культурных традиций. Все аспекты этой темы подлежат специальному исследованию на основе анализа исторических источников разного вида, в том числе источников личного происхождения. Самопроизвольные выкидыши являются результатом воздействия целого комплекса факторов социального, медицинского, экологического характера, имеют историческую и этнокультурную обусловленность.

5. С учетом продолжавшихся в течение всего репродуктивного возраста (совпадавшего с наиболее активным и деятельным периодом зрелости) многократных беременностей и родов можно утверждать, что родильный обряд занимал центральное место в системе обрядов жизненного цикла дворянки и мире женской дворянской повседневности ввиду частой возобновляемости, большой социальной значимости и непредсказуемости исхода – своего рода пограничности между жизнью и смертью. Причем при тогдашнем уровне развития акушерства последняя перспектива была отнюдь не умозрительной. Кроме того, большинство дворянок, исключенных из сферы социальной реализации и самореализации, поневоле должны были обретать в чем-то ином жизненные смыслы, в том числе и в репродуктивной сфере, которая вместе с тем оставалась полем принуждения, отстаивания мужского превосходства и реализации патриархатной власти. Зачастую, относясь без энтузиазма к очередной беременности, женщины воспринимали ее как навязанную ситуацию, которую они не выбирали и не могли изменить.

6. Анализ субъективных источников показывает, что дворянки переживали опыты беременности и родов в большинстве своем как «женщины-жертвы» (выражение М. Перро), а не «женщины, творящие свою судьбу»[604]604
  См.: Перро М. История под знаком гендера // Социальная история: Ежегодник, 2003. Женская и гендерная история / Под ред. Н. Л. Пушкаревой. М., 2003. С. 50.


[Закрыть], несмотря на их деятельную практическую активность и привычные повседневные занятия в период вынашивания ребенка. Одиночные бунты некоторых из них, бравших на себя смелость принимать в это время самостоятельные решения, не оказывали влияния и уж тем более не подрывали принятую форму власти (мужа или отца) в семье. Чаще всего женщины соглашались со своей ролью и отводимыми им «телесными» функциями: беременной, роженицы, родильницы, матери. Причем все эти антропологические состояния, будучи наделенными пассивными коннотациями со стороны источника власти в семейном пространстве, по-особому осмыслялись и переживались самими дворянками-мемуаристками, сумевшими в ряде случаев оценить их критически по прошествии многих лет и вербализовать свое отношение к ним, тем самым обретя активность при ретроспективном эмоциональном проживании психологически неблагоприятных ситуаций и позитивном преодолении их негативных последствий для психики.

7. Что касается значения деторождения в осознании гендерной идентичности, то в силу того, что женщины воспринимали и переживали опыты беременности и родов как неизбежные и неизбираемые, отношение к таким опытам в обычных условиях было эссенциалистским и субъективно редко артикулируемым, в то время как в экстраординарных обстоятельствах (например, в ситуации следования за осужденным мужем в Сибирь) они обретали повышенный ценностный смысл и особую эмоциональную значимость.

8. Паттерн материнства в послебрачный период как части репродуктивной культуры россиянок и как стратегии осознанного репродуктивного поведения выглядел следующим образом: сознательный отказ от неконтролируемой рождаемости, найденный ими легальный и общественно одобряемый способ предупреждения беременности путем избегания повторного замужества и сексуального общения, которые заменялись родительскими, экономическими и религиозными обязательствами и занятиями. По выходе из возраста фертильности некоторые из дворянок могли позволить себе удовлетворение сексуальных предпочтений посредством в том числе и вступления в новый брак, в котором с точки зрения репродуктивной безопасности им уже не грозила незапланированная беременность.

9. Изучение репродуктивной культуры прошлого вписывается не только в традиционные исследования по исторической этнографии, но и в современную версию гендерной антропологии. Репродуктивное поведение, родильные обряды, с одной стороны, закрепляли традиционные гендерные роли и структурировали систему гендерных отношений, с другой – позволяли в ряде случаев переосмыслить имеющийся опыт семейных взаимодействий, играли важную роль в трансформации гендерных идентичностей, прежде всего женской. Целесообразным представляется изучение данной проблематики на источниковом материале российского дворянского сообщества ввиду существовавшего в нем выраженного этоса, механизмов самоорганизации и саморегуляции, зафиксированных автодокументальной традицией. Родильный обряд – не только центральный в системе обрядов жизненного цикла дворянок, но и системообразующий в повседневной жизни дворянской семьи, в организации внутрисемейных связей и конструировании статусных и властных иерархий. Выводы этого исследования важны для интерпретации исторической основы происходящих в современном мире трансформаций семьи, репродуктивной сферы как одного из этапов видоизменения традиционной культуры под влиянием вестернизации. Концептуализация репродуктивной культуры российского дворянства расширяет предмет изучения гендерной антропологии, позволяет осмыслить современные тенденции этнологического знания.