Текст книги "Исповедь Стража"

ГЛАВА 7

Месяц нинуи, день 6-й

Приходится заниматься не только Книгой, других дел тоже хватает. Снова заговорили о харадском посольстве. Похоже, все же сие событие состоится. Что означает очередные немалые хлопоты для Тайной Стражи.

Одно хорошо – я изрядно продвинулся в изучении ах'энн и читать теперь могу и без помощи Борондира. Он составил неплохой глоссарий, что весьма помогает в прочтении многих текстов. Язык чрезвычайно символичен, и, видимо, подобная символика была весьма в ходу даже в обыденной жизни. Это затрудняет прочтение, но я все же справляюсь.

Вчера я передал Хамдиру свои выписки, сделанные для него. Не помню, чтобы Хамдир хоть когда улыбался, – вид у него вечно мрачный и кислый. Как будто этот человек давно уже разуверился в том, что в жизни есть вообще что-нибудь хорошее и что стоит этого хорошего ожидать. Он всегда готовился к худшему. От него я и выяснил, как попал к нам Борондир. Когда я упомянул о нем, Хамдир мгновенно сменил унылый вид усталого сторожевого пса на свирепый охотничий оскал и зарычал – в переносном смысле.

– Этот? – Ноздри его раздувались. – Уж он мне попортил крови, мерзавец! Я его спрашиваю: «Как ваше имя?», а он мне в ответ выдает: «Ежели считать имя обозначением определенной личности, то мое имя вас занимать не должно, поскольку вам любопытна не моя личность, а деяния, оной личностью совершенные, потому я делаю вывод, что вам мое имя знать не обязательно, поскольку полезных вам сведений оное не содержит». Это вместо простого «не скажу» или «пошел ты»! И так все время. А что? – Он посмотрел на меня с затаенной надеждой, что мне тоже досталось.

Я пожал плечами.

– Да ничего, столковались. А почему он вообще оказался у нас? Или это тайна?

– Да какая тайна… Любят у нас из всего делать тайны. И между прочим, от тебя тайн у меня нет. Почти.

Это было с его стороны великим доверием. Я оценил.

– Короче, такое имечко, как Топырь, тебе что-нибудь говорит?

– О!

Замешанный чуть ли не в сотне преступлений, подозреваемый в контрабанде, шпионаже, участии в заговоре с целью покушения на особу государя, связанный с Харадом и умбар-скими заговорщиками неуловимый Топырь! И мой Борондир с ним связан?

– Твой мудрила пару раз попадался нам на глаза в связи с Топырем. Сам знаешь, мы следили за всеми домами, которые хотя бы раз, хотя бы случайно посещал этот Топырь, за каждым человеком, который хотя бы раз с ним встречался. И твой подопечный был одним из них. Как я понимаю, тут встреча была совершенно случайной и совсем не по тем делам, за которые мы точим на Топыря зубы, но все равно. Короче, мы ждали появления Топыря. Вот в этом самом доме – у твоего мудрилы – мы его и взяли. Твой так и не понял, за кем пришли, кстати. Дрался отчаянно. Мы, конечно, прошарили весь дом и забрали две подозрительные книжки – в одной слишком много было не на нашем языке, другая была какая-то странная. Ну я допрашивал его. Мне всего-то нужно было выяснить, что он знал о Топыре. Но это тип возомнил себя невинной жертвой и начал, и начал! Я быстро понял, что тут пусто – ну случайно они пересеклись. Извини, но я обрадовался, когда наш медведь передал его тебе. А что, он тебя не довел еще до бешенства? Ни разу?

– Ну, как сказать. Похоже, мы оба в этом преуспели.

Хамдир посмотрел на меня уважительно.

Я вернулся к себе и наконец снова занялся чтением. Снова эти шелковистые листы. Тот, кто писал этот отрывок, сделал наверху небольшую пометку:

«Это повесть об Ученике и Учителе, написанная мною, Веллем Видящим, со слов Гортхауэра, Повелителя Воинов, но без его позволения на то, ибо рассказ был слишком сокровенен и тяжка была для него сия повесть. Это было одно из редких мгновений его откровенности, и лишь потому, что сейчас, в Аст Алхор, его терзает та же тоска, что и в ту пору. Он мрачен и страшен сейчас даже для нас, верных ему не из страха, а из-за привязанности.

Повесть сию я называю Повесть о Чаше, ибо каждый выбрал свое, и каждому предстояло испить свою чашу.

А было сие четыре сотни с лишним лет спустя Пробуждения Эльфов».

НАРЭНЭ КОИРЭ – ПОВЕСТЬ О ЧАШЕ

Так случилось, что из учеников Ауле лучшим был Курумо, хотя не было у Мастера к нему приязни. Курумо привык смотреть на себя как на орудие в руках Ваятеля. Орудие, рукоять которого сделана для иной руки. Почему? – этого он не знал. Сначала думал, что так и должно быть, пытался приспособиться. Потом – начал сомневаться. Он не задавал вопросов, как Артано: наблюдал, сопоставлял, взвешивал, зачастую замечая больше, чем первый подмастерье Ваятеля. Заметил и странную стесненность, которую Ваятель явно ощущал в их присутствии, и то, как темнел его взгляд, когда он смотрел на Артано…

Он выжидал. Знал, что рано или поздно ответ будет найден. Осознавал странное родство между собой и Артано – единственными среди орудий Ваятеля. Не в одной форме отлиты – но подобны творениям, вышедшим из-под рук одного мастера: разные – и неуловимо схожие в чем-то.

…Ты пришел из тьмы, говорил Ваятель, и голос его был неживым, как тусклый стылый металл, ты пришел из тьмы и несешь в себе тьму.

Уходи, айканаро, говорил Ваятель, и глаза его, как металл – патиной, подернулись безналеждной тоской, ты сожжешь меня и сгоришь сам.

Большего я не скажу, говорил Ваятель и, отвернувшись, пошел прочь – как плети повисли руки, на плечи навалилась неведомая тяжесть.

Ты пришел из тьмы, сказал Ваятель.

Бесшумно ступая следом за Ваятелем, Курумо размышлял, вслушиваясь в эхо этих слов.

…и несешь в себе тьму.

Артано не вернулся – канул во тьму Сирых Земель и растворился в ней, словно и не было его никогда. И с недоумением, со странным непокойным чувством Курумо осознал, что ему недостает – этого, яростного и порывистого, стремительного в мыслях и решениях. Слишком непохожего на Ваятеля. Как будто лишился цельности, которую едва начал осознавать.

Это было странно. Это было непривычно: непокой. Он размышлял и взвешивал. Приглядывался к другим майяр, все более осознавая свою непохожесть на них.

Ты пришел из тьмы.

Разные – но сотворенные одним Мастером…

Теперь он хотел слушать о Преступившем – но не задавал вопросов, пытался угадать. И только однажды, встретившись взглядом с Той-что-в-Тени, решился.

Кто я?

Сотворенный. – Золотистые насмешливые искры в сумраке.

Он протянул к ней руки жестом мольбы.

Чей я, Высокая?

Ее глаза потемнели – он отступил на шаг, вглядываясь в сотканное из прозрачного сумрака видение: черный вихрь, распахнутые стремительные крылья, ветер – взгляд – протянутая рука -

Кто он? – почти с отчаяньем.

Валиэ отступила в тень – тонула в ней, растворяясь в сумраке и шелесте листвы, – только глаза мерцали, и призрачным звоном-шорохом его коснулось:

– Ты… пришел из тьмы.

Это – Преступивший? Ступающий-во-Тьме? Я – его? Скажи мне!..

Той-что-в-Тени уже не было – только покачивались темно-листные ветви.

И когда непонятное, неуютное чувство, поселившееся в душе Курумо, стало невыносимым, когда он уверился в правильности своей догадки, – майя решился.

Он вплетал камни в золотое кружево. Ему было странно – ожидание какого-то чуда, озарения: наконец он обретет себя. Он не будет больше чужим. Он не будет один. Орудие перестанет быть бесполезным и неудобным. Найдет свое назначение.

И Мастер должен увидеть, увидеть сразу, что орудие это достойно его рук.

Теперь он примет меня. Не может не принять. Я принесу ему в дар – это, ведь это лучшее, что мне удавалось… Я приду и скажу – я твой, орудие твое, творение твое. Я твой – прими меня…

…И вот – долгий путь позади. Он – в огромном прохладном зале, полном теней и бликов. У дальней стены стоит кто-то. Погружен в созерцание непонятного свитка вроде бы белой ткани… Тут по стенам на деревянных полках много этих свитков и еще каких-то предметов, которых майя еще никогда не видел. Тот, у стены, вдруг поднял взгляд. Несколько мгновений смотрел на вошедшего, а потом майя безмолвно опустился на колени, низко склонив голову, не смея поднять глаза.

Великие Валар, что же он сразу на колени-то падает!

Ступающий-во-Тьме, Высокий – в смирении приветствую тебя.

Мгновение Мелькор ошеломленно смотрел на него, потом – нет, не сделал шаг – просто оказался рядом, сжал плечи майя, поднял:

– Встань, прошу тебя.

Он говорил словами – Курумо не умел так, но смысл был ему внятен – он понял, что чем-то прогневал Высокого. Еще не понимая чем, поднял голову, неуверенно заглянул ему в лицо, ища объяснений.

И – оцепенел, не в силах пошевелиться, не в силах сказать хотя бы слово. Он умел понимать и ценить красоту – но это лицо потрясло его больше, чем совершенные лики Валар, больше, чем все, что видел прежде. Что в нем было? – может, какая-то неуловимая неправильность – тень ощущения, которое он еще не мог понять… Была – красота. Чужая. Иная. Непохожая на все, что он знал прежде. Завораживающая и пугающая своей непонятностью.

– Что же ты молчишь?

– Высокий, – с трудом подбирая слова земли Аман, проговорил Курумо, – ты не спросил – кто я…

– Я помню. Ты хочешь знать свое имя?

– Я – Курумо, Высокий…

Гортхауэра он с самого начала отпугнул холодом. За что же он так радушно встречает Курумо?

Борондир ответил мне – представь, что это к отцу пришел с самого младенчества утраченный сын, взращенный и воспитанный чужими людьми. Отец же не бросится к нему сразу же с распростертыми объятиями?

Не знаю. Наверное, не бросится. Но и не станет так надменно с ним говорить, а постарается все же расположить к себе. Да и Гортхауэр явно тянулся к своему отцу – а Мелькор с ним так суров… Так почему же по-иному он встречает Курумо? Ведь он еще дольше пробыл в Валиноре.

Но Гортхауэр не падал на колени… Может, поэтому? Гордый – отпугивает, смиренный же более по нраву Мелькору?

Я – твой. Позволь быть с тобой. Позволь быть – рукой твоей, орудием твоим. Я – твой, твердил он про себя с отчаяньем, а руки его – почти против воли – уже протягивали Преступившему чашу, и все ниже клонил голову Сотворенный, повторяя – прими мой дар, позволь быть с тобой, прими меня, Создатель, прими…

– Для того чтобы быть со мной, не нужны дары, – тихо сказал Вала. Он задумчиво разглядывал чашу – червонное золото, изумруды и рубины, тонкий узор, ножка обвита лентой из алмазов…

Какая-то тень скользнула по лицу Мелькора, и майя, жадно вглядывавшегося в черты своего Создателя, захлестнуло странное неуютное чувство; он сжался под пристальным задумчивым взглядом Валы – и вдруг вскрикнул отчаянно:

– Не гони… Тано!..

Это было – как удар молнии: нежданное, непонятное, неведомое прежде чувство, от которого странно щемило внутри. Он вдруг понял, что не может, никогда не сможет расстаться с Тано. Не сможет быть – без него. Не мог понять, что с ним, почему с ним – так. И все это было – одно слово: Тано.

Он качнулся, словно хотел снова опуститься на колени – Вала удержал его: смотрел в лицо – странно, чем-то похоже на Ту-что-в-Тени; сказал только:

– Как же я тебя прогоню, фаэрни…

Неужели Мелькору приятно такое унижение? И что же это за обожание сразу? Если отец не знает, каким стал его сын, то сын, наверное, тоже не знает, каков сейчас его отец… Эльфы почитали Валар, но никому из них не пришло бы в голову падать на колени и кричать – не отвергай меня. Может, потому, что Валар не «показывали путь», а позволяли эльфам и людям искать самим, лишь помогая в поисках, но не указывая?

Здесь – ломались все каноны. Здесь было странное, чарующее мастерство, невозможное в Валиноре, были – знания, неведомые и запретные, была – сила.

А вот разумно ли неведомые и запретные знания давать всем и сразу? Если неразумный ребенок возьмет огниво, не спалит ли он дом? Да и не сумеет он верно понять то, чего еще не способен понять. Думаю, в этом одна из причин падения Мелькора. Не всегда плохи каноны, и не всегда благо их нарушение. Все хорошо ко времени.

И страшно было: созданное им – совершенное, соразмерное, выверенное до мелочей – здесь казалось мертвым и грубым. Творения его рук, то, во что он вложил все знания, все умение, все силы свои, были неживой и косной материей. А то, что создавали Эллери, нарушало все законы, ломало каноны, но – жило. Не могло жить, не могло быть прекрасным, ибо прекрасно лишь соразмерное и совершенное – он знал это, – и все же…

А Учитель улыбался с едва заметной печалью и терпеливо объяснял – в десятый, в сотый раз, и снова показывал – смотри, ведь все это возможно, попробуй…

Ну, совсем дураком надо быть, чтобы после сотого раза не понять. Или Учитель был плохим учителем. Хороший учитель сначала выяснит, к чему склонен его ученик, и лишь потом станет развивать его дар и давать те знания, которые помогут тому идти вперед самостоятельно. А учить всему подряд – бессмысленно. И не понять этого с сотого раза… Благороднее было бы сказать – ты не можешь сделать того-то, но у тебя дар вот к этому, чем пытаться втолковать то, чего ученик не воспримет. Это же калечить его – да и только. Немудрено, что Курумо после этого счел себя несчастным.

Да и не сказал бы я, что только совершенное и соразмерное прекрасно. В этом я согласен. Но я видел творения эльфов, то, что пришло еще из Валинора, и не сказал бы, что это – не прекрасно. И не в одной соразмерности красота эльфийских творений.

Он хотел быть первым. А оказался – даже Учителю, именно Учителю он не смог бы признаться в этом – неудачливым учеником. Это было больно. Это было непонятно. И он ушел с головой в книги – он хотел знать все, жажда знаний пожирала его изнутри, как жгучее жестокое пламя, а цепкая память Бессмертного впитывала все до капли – вот, кажется, он уже понял все, с трудом смирял нетерпение, заставлял себя ждать, прежде чем вновь приняться за работу…

И снова – что бы он ни делал, все было мертво. И снова – непонимание, обида, боль; почему? Ведь он же теперь знает все, что знают Эллери, он помнит все, он все понял… С болезненным недоумением разглядывал свои руки – гибкие, сильные… неспособные творить живое.

– Но почему, Тано? Укажи мне ошибку, скажи, где я не прав, что я делаю неверно?

– Таирни… прости мне – я не вижу ошибки. Все правильно. Только – в этом нет живой крови.

Этого он не мог понять.

Вижу, что и Мелькор не мог понять. Не сказал бы я, что он великий Учитель. И, сдается мне, не к добру его наставничество обернулось для его учеников.

Вот он идет. Смеется. Волосы растрепались, весь – ветер, весь – полет. Он никогда не думает о Замысле – просто творит, и всему находится свое место. Каждому его творению. Кроме меня.

Смеется… Броситься навстречу, за руку взять, в глаза заглянуть… мне – хоть бы крупицу этой радости… Кто мне не дает? – Тано! Тано…

Увидят ведь. Все. Эти маленькие даже. Смешно. Я – буду – смешон. Нельзя, нет…

Бедняга. Как же Мелькор не видит, что творится с его сыном?

Он преклонялся перед Учителем, боготворил его, любил – безумно, ревниво, отчаянно. Он должен был заслужить любовь Учителя – не по праву творения, по праву ученика: завоевать эту любовь – любой ценой, любой ценой – стать первым, стать лучшим – единственным среди всех.

Он начал сторониться Эллери – Младших, Детей, с которыми он, майя, не мог сравниться. Он замкнулся от них в раковине глухой отчужденности.

Он избегал всех, даже Учителя; непереносимо было слышать это ничем не заслуженное: «Таирни».

И глухое отчаянье подсказало ему выход.

Если Эллери дороги Учителю – значит, он должен стать таким же, как они, – пусть и против воли. Уподобиться им. Научиться всему, что умеют они.

…«Учитель – скажи, объясни, что мне сделать? Я не понимаю, в чем моя ошибка… Прикажи – стать другим, прикажи – измениться, я исполню все – мне нужно только слово твое, Учитель!.. Я сумею – научи меня, укажи мне путь… Я буду жить – во имя твое, все творения мои, все силы мои, все, все – твое, все – возьми, только – научи, подскажи, что мне сделать… я слаб и неразумен, я не могу понять тебя, постичь замыслы твои – но прикажи, я изменюсь, я стану иным – первым хочу я стать в глазах твоих – не ради себя, нет, нет, ради тебя, потому что никто не будет так верен тебе, никто не сумеет любить тебя так, как я, вся жизнь моя – в том, чтобы быть рядом, и я хочу быть достойным тебя, не мальчишкой неразумным – первым среди учеников твоих, по праву – первым!., скажи, что мне сделать для этого, научи меня – я знаю, я верю, ты можешь – ты всесилен, ты знаешь все – загляни в душу мою, разберись, пойми… Учитель…»

Как же просто можно было все это исцелить! Разве Мелькору нужны были только те, кто что-то мог? А просто так – нельзя быть при нем? Что, он не мог сказать – ты дорог мне как есть? Нужно было учить, показывать ему тысячу раз, что он – бездарь, доводить до отчаяния…

Как же трудно, невыносимо смирять гордость – даже перед Учителем…

– Тано… – с трудом выталкивая слова, – я знаю, ты хочешь, чтобы я был другим… Скажи, что мне сделать? Как измениться, Тано? Каким я должен стать?

Учитель посмотрел на него – с печальным удивлением, улыбнулся грустно и как-то неловко; ответил не сразу:

– Просто… будь собой.

…После, обдумывая этот разговор, Курумо вдруг во внезапной вспышке озарения понял – вот оно! Не нужно ломать себя, не нужно быть похожим ни на кого – он будет собой, он осознал свое предназначение!.. Его захлестнула волна жгучей радости – он даже прикрыл глаза, словно боялся, что радость эта опалит, как пламя, как ослепительно яркий свет.

Ну, долго же Мелькор медлил с такими простыми словами! А подсказать? Путь указать, так скажем? Почему он своему сыну не указал Путь? Почему он довел его до такого ничтожества? Неужели ему не хватило малой толики времени на того, кто был готов от себя отречься ради него? За что такое пренебрежение? И после этого он – Учитель?!

Кстати, он так и не открыл ученику – то есть сыну – истинного его имени. Он так и остался с тем, что ему дали в Валиноре.

За что?

«Я буду собой. Ты прав, Тано, ты тысячу раз прав – я понял, я обрел себя, я знаю теперь, в чем мое предназначение! Я стану щитом твоим, мечом твоим, ты будешь непобедим – и они отступятся, весь мир будет в твоей воле, весь мир станет твоей Песнью, плотью замысла твоего, воском в руках твоих, глиной под пальцами твоими… я сделаю так! И это будет мой дар тебе!»

Он ушел. Ушел, чтобы вернуться нескоро – с новым Даром.

Курумо вернулся. И не один.

За спиной Курумо стояли орки, вооруженные, в доспехах. Глядят со страхом и преданностью. По знаку Курумо пали на колени.

– Что это… – выдохнул Мелькор.

– Это твои охранители, Тано. – Глаза майя сияли гордостью и с трудом сдерживаемой радостью.

– Зачем? – Во взгляде Учителя – растерянность и ужас.

– …Это – мой дар тебе, Тано!

– И что же мне делать с твоим даром? – очень тихо. – От кого они станут оберегать меня? У меня нет противников.

– Разве Валар – не противники твои? Когда они снова поднимутся против тебя, нам будет что противопоставить им! Они не смогут сражаться с Детьми Единого. Не посмеют. А вот Дети Единого смогут противостоять им – и победа будет наша.

– А что же будут делать эти… мои охранители, пока не наступило твое «когда»?

– Это неважно! – чуть досадливо отмахнулся Курумо. – Они должны быть готовы. Они – только начало! Я приду к другим…

– Чтобы их сделать – такими же?

– Да! Их клинки, их сила помогут воплощению твоих замыслов, они будут биться за тебя. Во имя мира, который станет – твоим!

Мелькор поднял на него потемневшие глаза:

– Уходи. Сейчас. Уйди.

– Что?

– Иди, – ровно повторил Мелькор.

– Тано!

– Иймэ. Иди.

Курумо медленно попятился, словно ждал, что Тано передумает, остановит его, – но тот даже не пошевелился, так и остался стоять, прикрыв глаза.

– Господин! – хриплый, подобострастный голос. – Господин!

Он открывает глаза. Орк, угодливо склонившись, с плотоядным ожиданием крови смотрит снизу вверх на хозяина.

– Господин, прикажи…

И Мелькор в ужасе понимает, что теперь он в ответе за дела этих тварей. Они признали его господином. Если он прогонит их – что они сделают, став вольными, эти признающие только силу, жаждущие убивать, обученные убивать? И уже не отнять у них этого страшного знания – истреби этот отряд, останутся остальные, уже вкусившие этой отравы. Они уже начали грызню в своих племенах. Они уже знают оружие, они уже знают, как убивать, они знают, как подчинить себе сородичей. Уже не остановить. Теперь ему придется стать вожаком этих тварей, хотя бы для того, чтобы не давать им воли. Уничтожить их всех? Он стиснул голову руками. Он был уверен, что есть еще надежда сделать их не такими, изгнать уродующий их страх из их естества… Но теперь это стало почти невозможно…

– Господин, прикажи!

Стая. Стая, и он теперь – ее вожак. Дверь распахивается.

– Учитель, это что? Это кто? Зачем?

Он поднимает голову.

– Это моя Стая. – Страшная усмешка на лице. – Дар твоего брата. Моего ученика. – Он смеется. Гортхауэр никогда не слышал ТАКОГО смеха. И ему становится страшно.

А Стая ждет. И Гортхауэр поворачивается к ним. Какое-то новое чувствоподнимается в нем – Мелькор видит, как неуловимо изменилась осанка ученика, сделав его в чем-то схожим с хищным зверем. И орк пятится, и в глазах его животный ужас.

– Ты. Ты пойдешь сейчас за мной, – глухо рычит ученик и быстро, по-рысьи выскальзывает в раскрытые двери. Орки пятятся за ним.

Мелькор сидит совершенно опустошенный, безразличный ко всему.

Даже будучи таким же верным последователем черного учения, как Борондир, я на его месте все равно сейчас бы понял, каково было Эру увидеть, что его творение вышло, мягко говоря, не таким, как он задумал. Если считать, что Мелькор имел право быть таким, как выбрал, и это хорошо, поскольку у каждого есть свобода выбора, так нечего и Валар осуждать. Они тоже сделали свой выбор. Как сделал его и Курумо.

Правда, тут у Мелькора есть дельные мысли. Насчет орков. Хотя я не уверен, что с ними можно было хоть что-нибудь сделать. Правда, имеется мнение, что и у них есть надежда на спасение.

О, если бы Мелькор был таким на самом деле, он сумел бы найти общий язык с собратьями… Так почему же не нашел? Может, я наконец пойму, чья тут вина? Ведь это и вправду неправильно, чудовищно неправильно, что такой могучий Вала, такой творец – изначально – пал в такую бездну злодеяний… Может, и вправду не только его вина?

Серая скала, кое-где поросшая хиленькими сосенками. Ветер. Словно продолжение скалы, неподвижный, сидит на скале майя Курумо. Ему все равно. Он погружен в свои размышления. Первоначальная буря чувств и сомнений, отчаянье и обида улеглись. Теперь он был способен размышлять спокойно, хотя жгучая боль осталась. Несправедливость – вот было верное имя тому, что произошло.

Он хотел быть первым. Зачем? Чтобы быть первым. Он способен быть первым и достоин этого. Он знал это. Он знал и то, что вряд ли кто сейчас среди Сотворенных мог сравниться с ним знаниями. Что он пытался сделать? Он пытался повторять других. Не выходило. Он страдал. Он еще не знал имени этому чувству, но потом его назовут – зависть. Он не мог того, что могли другие, хотя знал то же самое, даже больше. И умел больше. Учитель говорил ему – будь собой. Он – стал. Он нашел то, в чем он не просто был первым – единственным. И что он получил взамен? Холод и презрение. За что? За то, что сделал так, как считал нужным? Сделал то, чего хотел от него Учитель, – стал собой? Это было несправедливо. Так же несправедливо, как отношение к нему Ауле.

И куда теперь? К кому идти?

А почему – к кому-то надо идти? Почему не… стать собой?

Он рассмеялся. Как просто. Он – сам по себе. Мелькор сильнее в творении, чем прочие Валар. Что же, он взял знания ото всех. Он нашел то, в чем он лучше остальных. Он сумел подчинить орков. Он сумел заставить их слушаться. Он нашел их суть и вылепил из нее то, что нужно сейчас. Он нашел – Силу. Силу, которая могла защитить и Учителя, и Эллери. Он – не хочет. Пусть. Больше он не станет унижаться ни перед ним, ни перед Валар. Теперь он сам хозяин своего Пути – разве не так говорил Учитель? Каждый свободен выбирать Путь. Его Путь – отойти в сторону. Валар придут сюда – он не сомневался. И тогда будет видно, кто был прав. Валар или Мелькор. А он будет смотреть. Он будет честен. Он вернется в Валинор, он ничего не станет скрывать. Он не скажет ни слова во вред Мелькору. Пусть будет то, что должно быть. Он был уверен, что окажется прав.

Ведь Учитель сказал – будь собой. И хотя Учитель поступил с ним несправедливо, Курумо благодаря ему осознал себя. И теперь он будет поступать так, как ему велит его суть.

Это было легко.

Он был благодарен Мелькору за это.

Но Учитель был несправедлив. Он любит Эллери. Но он не любит его.

Он не знал имени этого чувства – зависть, но что такое ненависть, он знал. Он видел Тулкаса и его майяр. Раз ненависть родилась в нем – пусть будет.

Будь собой, говорит Учитель.

Разве не так?

Он легко расстался с Учителем. Теперь, когда он разобрался в себе, он даже с какой-то жалостью смотрел на Мелькора. Улыбнулся.

– Учитель, я ухожу от тебя. Мой Путь – не с тобой, я наконец понял это. Но я благодарен тебе. Ты помог мне понять себя. Теперь я – буду собой. Прощай.

Мелькор не стал останавливать его. Право выбора – священно.

Священно…

Взгляда Мелькора никто бы не выдержал в этот день – слишком много боли. Но он и сам не выдержал бы чужого взгляда…

…В кругу Маханаксар стоит Курумо, спокойно и смиренно. Прекрасные лики Валар неподвижны. Здесь нет нужды говорить словами. Мысли.

Ты видел. Он искажает Замысел.

Не мне судить. Не я зрел Замысел Единого.

Ты видел его творения. Ты видел Валараукар.

Да.

Ты видел урулоки.

Да.

Ты видел его избранных, тех, что исторг он из числа Эрухини, дабы и их обучить созданию Зла, сделать орудиями своими?

Видел. «Я видел все. Зло это или добро – мне безразлично. Он предпочел их мне».

Ты видел орков.

Да. Видел.

Скажи – ты видел. Ты можешь судить. Скажи, это – зло?

Зло? Не знаю. Но зло он причинил мне. Он заставил меня страдать из-за того, что любил Эллери больше меня. Стало быть, это – зло, и они тоже зло. Что же, я не солгу.

Это – зло.

…Это чувство – у него нет имени. Но оно порождает иное – у него есть имя. Воплощение его – Тулкас. Оно дрожит, приглушаемое, но все равно рвется, рвется вверх… и эту нить чувствуют те, кто неподвижно восседает в Маханаксар. Он слышит их мысли.

Это нарушение Замысла. Значит, это зло.

Зло должно быть уничтожено.

…Есть и иные мысли – но они слишком робки, чтобы пробиться через это тяжелое и уверенное – это Зло.

Зло должно быть уничтожено.

Тогда брат наш будет исцелен.

Нет! Он потеряет то, что дорого ему! Это не исцеление!

Он уничтожил то, что дорого другим. Пусть узнает сам, – уверенный гнев.

Пусть узнает. Пусть отречется.

Отречься от себя – невозможно. Мы изуродуем его сущность.

Он изуродовал сущность Эрухини.

Они не стали орками.

Они стали иными. Он дал им – Смерть.

…Молчание. Полная тишина, страшная, гнетущая.

Он не имел права это делать.

Они не имеют права существовать.

Искаженные должны быть уничтожены.

Но если их можно исцелить?

…Курумо усмехается. Время его слову.

Их нельзя исцелить. Ни Искаженных, ни совращенных Эрухини. Они не захотят меняться.

Мы не можем нарушить их право выбора.

Их не было в Замысле.

Тогда они должны быть уничтожены.

Он должен быть заточен, дабы более не мешал осуществлению Замысла.

Изгнан.

Уничтожен.

…И Курумо вдруг ощущает прилив еще одного чувства, сходного с радостью. Только в нем есть нечто нечистое, и Курумо прячет его в глубь сути своей. Это какое-то странное осознание своей правоты. Этому чувству еще нет имени, но его назовут – злорадное торжество. Он не сказал ничего. Все решилось само. Он будет ждать.

Честно говоря, я злился все больше и больше. Ну хорошо, пусть во всем виноват один Курумо. Он стравил Валинор и Мелькора, он сделал из орков войско – но разве потом Мелькор этим войском не пользовался? Еще как пользовался! Или и это потом будет пристойно объяснено? Если уж Мелькор так благ, мог бы и отказаться, по-другому воевать, по-честному.

…Как будто меня упорно хотели уверить, что всего, что было, на самом деле не было никогда…

Мелькор много дней не выходил из замка. И однажды под вечер вернулся Гортхауэр. Вошел тихо, по-звериному, осторожно ступая. «Зверь. Вожак Стаи».

– Я увел их, Учитель. Приказал им быть там, где обитают Ахэрэ. Они не посмеют нарушить приказа. Ахэрэ не дадут им разбежаться.

– Все равно уже не остановить. Он дал им умение делать оружие. Он дал им умение убивать. Они познали вкус безнаказанного убийства, вкус силы. А виноват я. Не разглядел. Не понял. Может, я успел бы, сумел что-то сделать с ним, направить его…

– Каждый выбирает свое, Учитель. И даже укажи ты ему Путь – если он не сумеет идти по нему, то какая польза от знания Пути?

Мелькор поднял тяжелый взгляд на Ученика. Страшное откровение – Курумо. Часть души. Часть своего «я». Ведь сам создавал это совершенное тело, любовно творил каждую черточку лица, вливал в неподвижное еще существо душу и жизнь, отдавал ему часть своего живого сердца…

«И это – я? И все, что мне ненавистно, я вложил в него, пытаясь избавиться от самого себя? А теперь изгнал прочь? Это слишком ужасно, слишком похоже… Или я – такой же, как Эру? Или его так искалечили там, в Валиноре?»

Поздно.

Но ведь Гортхауэр совсем иной, хотя и брат ему…

Он вздрогнул, пораженный внезапной мыслью.

«Он ведь тоже принес мне свой дар. И не чашу – кинжал. Орудие смерти. Да, он был со мной. Он способен творить. Но – ведь орки послушались его. И как он тогда изменился – стал похож на зверя… Или я не знаю, что у него внутри? Я так настороженно встретил его, когда он пришел ко мне из Валинора… может, я был прав, я не должен был доверять ему? Нет, он же был со мной, он же любит Эллери…»

Но сомнение уже зашевелилось в его душе. И словно лавина, хлынули воспоминания, но теперь он видел все совсем по-другому…

«Он учит Эллери ковать оружие и сражаться… Курумо обучил орков. Нельзя, нельзя этого позволить. Нет! Я не позволю калечить их души! Он сделает из них тварей, подобных тем оркам… Нет, нет… Кому верить?.. Я один, я совсем один… Лучше и остаться одному. Верить себе – такому, какой я есть. Но как я прогоню его? Может, я ошибся? Может, он – то, чем кажется?»

– Ты учишь Эллери делать мечи. И сражаться. Зачем?

– Я страшусь за них. Они должны уметь защитить себя.

– А если они не для защиты воспользуются твоим знанием?

Гортхауэр покачал головой.

– Я люблю их. Я доверяю им. Они – не такие.

– Откуда ты знаешь, какими они станут, если ты научишь их убивать?

– Я учу их не убивать. Защищаться.

Мелькор молчал.

– Иди, Гортхауэр. Ступай. Оставь меня одного сейчас.

Гортхауэр, как обычно, коснулся руки Учителя на прощанье и пошел прочь. Он не заметил, как чуть дрогнула рука Учителя, словно прикосновение было ему неприятно.