Текст книги "Город под созвездием Близнецов"

Наталья Самошкина
Город под созвездием Близнецов. Сборник стихотворений

Чем сильнее любишь свой город,

тем меньше сравниваешь его настроения

с общепринятым мнением о нём.

Найра

© Н. Самошкина, текст, 2024

© Издательство «Четыре», 2024

Кораблик на шпиле и белый кит

Тебе признаются в любви, а я щекочу гусиным пером твой кадык: «Смейся, великолепный, чтоб не подавиться тщеславием – адамовым яблоком».

Напоминают о трёх революциях, а я зову танцевать танго, дабы соединить Марсово поле со стихами-стихиями.

Заваливают тебя рыбёшкой, пахнущей парниковыми огурцами, а я кричу: «Ты же кит, мой родной!!! Кит – белый от странностей и долгого погружения в пучину страстей!»

Навязывают тебе облик святого, проворно пересчитывающего ключи перед входом в рай, а я – рыжая ведьма – соблазняю твои мосты, перекидывая их в неведомое; тормошу «Пять углов», добавляя к ним «десятое небо»; обнимаю пустыри, чтобы ты пророс там клёнами, полыхающими красным.

Зазывают тебя в вечный оптимизм, где мягкая зима и солнечное лето, а я подсовываю ломтик блокадного хлеба – выжженного снегами, политого слезами-дождями, окаменевшего на музейной полке.

Смотрю в твои глаза и вижу в них собственное отражение.

Ты – моё Зеркало, а я – твоё Зазеркалье, и некуда нам деться друг от друга.

Остаётся лишь падать в любовь; шуршать осенними листьями; пить кофе или вино; отплясывать, не страшась непонимания; вбирать в себя Миры – параллельные и перпендикулярные, магические и просто сочинённые; связывать хвостами ветры; печалиться вместе с последним днём года и веселиться от его перевёртыша – числа 13; заходить под арку Главного штаба и видеть Аметистовый город; с шиком носить мостовые, крылья, браслеты, лиловые шарфы, малахитовые небеса, китовые фонтаны, искромётные мнения, обожаемые книги, рябых голубей и… стеклянный шарик – планету, на которой возмож– но всё.

Однажды мы проснёмся с тобой бессмертными и от этого донельзя любопытными и азартными; слышащими, как опадает лепесток сакуры и крадётся по крыше кошка; скользящими сквозь время и серебряную амальгаму; путающими великие достижения с пустяками; изобрётшими сачок для ловли солнечного ветра, чудных настроений и бабочек, похожих на нас прежних.

А может быть, мы уже проснулись?

Миры двойников

 
Сколько стёсано будет с нас бед и песчинок,
Молчаливых закатов и в них кораблей,
Неурочных религий, где старится инок,
И опалово-белых святых лебедей.
 
 
Мы как скалы с тобой: обсыхаем в отливы
И вонзаемся в шторм разъярённой иглой,
Восхищая себя, что затмением живы,
Что средь сонма Богов остаёмся собой.
 
 
Обновляем морщины незваной пирушкой,
На которой пьянеют от боли холста,
Где цена всем страданьям – пятак и полушка,
Где слагается подпись касаньем перста.
 
 
И кричим откровеньем, впуская в провалы
Необъятных глазниц и прошедших веков
Долгожданный рассвет – янтарём и кораллом,
Позабавив проделкой миры двойников.
 

Донесёшь до сердца смысл судьбы гулящей

 
Донесёшь до сердца смысл судьбы гулящей,
Облачишься в смокинг и цилиндр с пером,
Чтоб тебе сказали: «Ты, брат, настоящий!
Вяжешь правду-матку по грудям шнуром!»
 
 
Ты ж в душе опасный, как окно в трактире,
Где чумой окормят и вдогон – стихом,
Где вещают громко о любви и мире,
На карниз сгоняя с красным коньяком.
 
 
Ты же призрак воли, что бредёт по крыше:
От Петра и Павла до кривых «хрущоб».
Как тебе живётся там, где мысли выше?
Как тебе смеётся там, где крестят лоб?
 
 
Город мой солёный, город мой везучий,
Утонувший в вёснах и зигзагах гроз!
С парапета прыгнешь, чтоб пройти по круче
И поймать Венеру в синеве волос.
 
 
Да акрилом марким «вбить» в асфальт провалы,
Чтоб крылатых вестниц в небо запускать,
Чтоб рассветы были ветрены и алы,
Чтоб под ними страсти долго не искать.
 
 
Город мой прожжённый, с болью тьмы на веке,
Сударь разудалый с бешенством коней,
Перевозчик мудрых из морей да в реки,
Шут без колокольни и начётных дней.
 
 
В яви я летаю, чтоб себе признаться,
Что твой дерзкий джокер стал моим навек.
Мы с тобой успели в партиях сыграться,
Чтоб понять: неважно, кто оплатит чек.
 

Великолепный

 
Летает Ника. Бродят люди.
Мираж над площадью дрожит.
Катают яблоко на блюде.
А кот в спокойствии лежит.
 
 
Туристы ловят в Летнем тени,
Стараясь «сделать» в селфи «вид».
А рыжий кот, поддавшись лени,
На Грибоедова лежит.
 
 
Персей дробит в извечном звёзды,
Чтобы играть ночами бит.
А кот, вмещая «рано – поздно»,
В футляре флейтовом лежит.
 
 
И что бы в мире ни звучало,
И сколько б ни было «коррид», —
На мостовых и у вокзалов
Великолепный кот лежит.
 

В зрачке канала

 
В зрачке канала – бюст упавшей башни,
Затянутый корсетами веков.
Как мало зёрен от недавней пашни,
Как много в жизни крепких валунов!
 
 
В зрачке канала – мост с прогибом плавным
И горсть монет, подброшенных судьбой.
Как мало тех, кто риск считает главным,
Как много тех, кто видит жизнь рабой!
 
 
В зрачке канала – чашка с шоколадом
И саксофон средь мыльных пузырей.
Как мало тех, кто чувствует, как надо,
Как много тех, кто знает, как быстрей!
 

Приходила спустя, уходила заранее

 
Я считала дома по их титлам и званьям,
Тормозила трамвай и восторг шапито,
Приходила спустя, уходила заранее
И меняла жакет на улыбку манто.
 
 
Я листала сады, как любимые книги,
И бродила впотьмах по абзацам аллей,
Чтоб мешать в чашке кофе и тори и вигов,
Наблюдая, кто к власти прорвётся скорей.
 
 
Я меняла сюжет, позабыв о прохожих,
И на них рисовала ушедшие дни…
А внизу воробьи из-за нескольких крошек
Увлечённо дрались, надрываясь: «Стяни!!!»
 

Мой голос колоколен

 
Мой голос колоколен. Слышишь? Слышишь?
Он рвётся эхом с пожелтевших крон,
Как будто молится Богам с покатой крыши,
Желая дать – не выпросить – свой звон.
 
 
Мой голос колоколен. Слышишь? Слышишь?
В нём буря грёз и факел для борьбы,
Огнём которых ты в творенье дышишь,
Поймав за нить клубок своей судьбы.
 
 
Мой голос колоколен. Слышишь? Слышишь!
Он падает рассветом в тишь и гам,
Чтоб, обогрев, поднять сердца повыше —
Туда, где поклоняются мечтам.
 

Аметистовый город

 
Аметистовый город – убежище магов,
Не признавших себя порожденьем рабов.
В нём нет гимнов, гербов и развёрнутых флагов,
Перебитых колен и тщеславных Богов.
 
 
Его сердце гремит синесливой жеодой,
Принимая волшбу как единый закон.
Сколько в нём невозвратных, таинственных входов!
Сколько силы, поставленной жизнью на кон!
 
 
В нём творится любовь без конца и начала
И сплетаются в звуке просторы стихий.
Как меняет всё мысль – от каморки до зала,
От пути ведьмака до триумфа мессий!
 
 
Аметистовый город ворот не имеет,
Словно создан из пепла и грёз простаком,
Но познать его душу не каждый посмеет —
Только тот, кто готов стать кристаллом-ростком.
 

Зазеркалье

 
По крышам, изломанным шахматным сгибом,
По острым «конькам», разделяющим город,
Шла женщина-кошка: чуть – ведьма, чуть – с нимбом,
А следом – синь шарфа на сомкнутый ворот.
 
 
И тень – рыжей кошкой – пружинила спину,
Смотря её сердцем на спящие лица,
Вела лишь немногих сквозь чары в долину,
Где всё «невозможное» видится, снится.
 
 
А в городе шпили пронзали туманы,
Нависшие серым, чуть изжелта, брюхом.
И кто-то от скуки писал в них романы
Бездушно, застенно, безветренно, сухо.
 
 
Но кошка однажды раскроет завесу,
И мир разомкнётся на тысячи далей:
На светлые взгляды и сотканность леса,
На шум колеса и огонь Зазеркалий.
 

Найти голос свой

 
Город греет ладони в неоновых лампах,
И возносится «эго» над плоской землёй,
Не нуждаясь в суфлёре и облачных рампах,
Чтобы править болтливой бегущей толпой.
 
 
У мостов – из металла суставы и зубы,
И гортанью забитой гремит магистраль.
Суета подгоняет клаксонами грубо,
Заставляя лишь думать: «А времени жаль…»
 
 
Но минуты уходят, не сделав признанье,
Не сложившись стихами в открытый конверт,
Не успев превратиться в любовь из желанья,
Не устав от познания жестов и черт.
 
 
Но с тобою, мой друг, мы немного похожи,
Потому и не рвёмся за идолом вверх.
Мы стоим у реки. Дождь касается кожи
И в волнении фар пляшет светом, как стерх.
 
 
От себя убежать, говорят, невозможно,
И кривятся сигналами лица дорог.
Ведь найти голос свой – это странно и сложно,
Словно в старую жизнь встроить новый порог.
 

А снег топочет по проулкам

 
Твою назвали остановку,
Трамвай «кусает» поворот,
И ты по льду, скользя неловко,
Везёшь, как сумку, целый год.
 
 
И сквозь метель, глаза «ломая»,
Стараясь номер разглядеть,
Бредёшь от ноября до мая,
Желая в жизни всё успеть.
 
 
А снег топочет по проулкам,
Давая дворникам забот,
Ломая край у венской булки
И жмурясь важно, словно кот.
Остановка по требованию
 
 
За стеной у соседей звенит домофон —
Мимолётная связь для пришедших.
Кто-то тащит авоську, а кто-то – бурбон,
Кто-то – связку тюльпанов зацветших.
 
 
Я ж сижу на пороге из веры и длин,
Рассыпаю бисквитные крошки
Тем, кто в мраке межзвёздном остался один,
Тем, кто ищет пути и дорожки.
 
 
Всё вмещается просто в высокий проём:
Корабли, океаны и мели,
Беззаботная юность и жизнь «под заём»,
Эдельвейсы, высоты и ели.
 
 
Всё приходит само, словно ангельский хор,
Словно буквы извечного кода:
Откровенная встреча, шуршание штор
И желанная сердцу погода.
 

Улыбаюсь

 
У парадной скребут лопатой,
Значит, начался новый день.
После сна я гляжусь помятой,
Да заняться собою лень.
 
 
И стою у окна с узором,
Наблюдая, как валит снег,
Как соседи с отменным спором
Открывают на «старте» бег.
 
 
Как синицы, свисая с ветки,
Ищут в почках прокорм – жуков,
Как собаки «читают» метки
На коленях седых столбов.
 
 
Как влекут детвору по стуже,
Чтоб отдать их в «свекольный рай»,
Как становятся тропки уже —
Направление выбирай.
 
 
Как у ели вершина скачет
От объятий шальных ветров…
Улыбаюсь, а это значит —
Целый мир меня знать готов.
 

Праведные ноты и глоток кофе

 
От витрины кафе пахнет свежим эспрессо,
Недоказанной жизнью и вёрсткой стихов,
Обнажённой на фото и сумрачной мессой
И корицей на пенке седых облаков.
 
 
Как намешаны вкусы в меню и дороге,
Словно яркий пиджак над зиянием дыр!
Расставляя над i, громко топают ноги.
Расставляя над i, губы требуют «сыр».
 
 
А за окнами, жмурясь, пиликает скрипка,
Не достигшая в песне известных высот.
И скрипач повторяет: «Сфальшивил! Ошибка!
Я бездарно попал мимо праведных нот».
 
 
У футляра нутро сожжено, как окурок,
И зияет бесплотным провалом небес.
Кто-то в спешке решил, что игра вроде жмурок
Позволяет найти, кто тут ангел, кто – бес.
 
 
От витрины кафе пахнет кислым лимоном,
Дорогим табаком и простором долин,
Свежевзбитой грозой и малиновым громом
И глубоким сюжетом старинных картин.
 

Демон Нет и ангел Да

 
Мы словно свет и тень – в отчётливой штриховке
Сливаемся, любя, как пара журавлей,
Да только демон Да и ангел Нет неловки,
Стараясь нарядить нас в души лишь людей.
 
 
Мы словно тишина и говор – прикаретны,
Рисуем телом герб, а сердцем – двух коней,
Да только демон Нет и ангел Да так бедны,
Что наделяют нас лишь обликом людей.
 
 
Мы словно два меча разутые – без ножен,
Сшибаемся в борьбе, как свиток красных змей,
Да только демон Да и ангел Нет так схожи,
Что продолжают шить нам кожу лишь людей.
 
 
Мы словно муж с женой, любимая с любимым,
Накрытые зимой сияньем снегирей,
Да только демон Нет и ангел Да ревнивы
И не дают забыть о бренности людей.
 

Цветущий жасмин и одолень-трава

 
Над кофе расходится охрою пена,
Из снов создавая сердечками тень.
Себе предскажу в летний день перемены —
Цветущий жасмин и траву-одолень.
 
 
Разыграна веще в кафе пантомима:
Нетронут напиток и сладкий пирог.
Забавно учиться искусству у мима,
Забыв, что сей демон безжалостно строг.
 
 
Добавлю три строчки в прозрачную вазу,
Что их икебана на небо легла.
Забавно учиться у ангела «сглазу»,
Вдруг вспомнив, как с Богом свой век прожила.
 
 
Ах, белые ночи, вы горьки и терпки,
И вами насыщу надменный свой рот.
А город-ведьмак обнуляет проверки,
Решив для себя, что из снов не уйдёт.
 

Яблоки и время соблазна

 
Яблоки. Сливы. Вода ключевая.
Сброшено платье – цветком – на траву.
Моюсь от ночи, с ковша поливая,
Белым корабликом в утро плыву.
 
 
Ночь была страстной до правды и дрожи.
Танго ломало и всё же влекло.
Падкость на чувства дешевле? Дороже?
Склонность к любви – бриллиант? Иль стекло?
 
 
Знание па выручает партнёров,
Но неспособно соблазн приручить.
В танго соитие – метод отбора
Тех, кто не может «по струнке» ходить.
 
 
Губы с усмешкой. Дыханье со всхлипом.
Трутся тела, высекая огонь.
Мера влечения – «карточка с чипом»
Для откровенных и скрытных тихонь.
 
 
Плавность движений длиннее и глубже.
Битва без жертвы с обеих сторон.
Танец стирает границы поуже,
Чтобы извлечь изумруды с корон.
 
 
Яблоки. Сливы. Вода ключевая.
Стянуты кудри к макушке узлом.
Сколько ни мойся, а суть озорная.
Или же «вредность» смеётся творцом?
 

Не люблю сокращать слова

 
Не люблю сокращать слова,
Не по нраву плодить уродцев!
Пусть растут, как весной трава,
У коленей дворов-колодцев.
 
 
Не считаю возможным рвать
Имена островов старинных.
Город вправе на них звучать
Всей октавой, протяжно, длинно.
 
 
Кто-то скажет: «Минут – в обрез!
Столько дел! А слова мешают…
Крутит лишними гласными бес,
Оттого человеки страдают».
 
 
Я ж иду по проспектам, любя
Петербург с его гордостью хлёсткой,
Диафрагмой морской трубя,
Чтоб вода не казалась плоской.
 
 
Я ж иду в поднебесьях крыш
И мурлычу трёхцветной кошкой:
«Не бежит по канату мышь,
Значит, жизнь не с пустою плошкой».
 
 
Я ж плету ворожбой стихи,
Чтоб творить из страстей романы —
Буйно-ветрены и лихи
Да никем до слогов не рваны.
 

А время…

 
Читаем мы время по плитам гранитным,
По согбенным аркам и выспренным шпилям,
По ценности ваз и стихам «монолитным»,
Написанным прошлым – не просто, а «штилем».
 
 
Читаем мы время в прозор афоризмов,
Смешав для порядка Эзопа с Сократом,
Играем, как в теннис с подачи софизма,
И ждём за труды эти – свыше – зарплату.
 
 
Читаем мы время по красным дорожкам
И лицам «дежурным» в запале софита.
А время мурлыкает белою кошкой
И кучей гостей, той, что лапой намыта.
 
 
А время горланит смешным ребятёнком,
Как крейсер, плывущий по морю – по луже,
Поёт птичьим полем – рассветно и звонко —
Сквозь лето и осень до вьюговой стужи.
 
 
А время нам пишет дождём и ростками,
Прожилками вен и цветением вишни.
А время живёт только в нас или нами,
И громкие фразы в нём суетны… лишни.
 

Картины забытой лёгкости

 
Чёрным лебедем пел саксофон,
Затерявшись без пары на сцене.
Падал снег среди нот и колонн —
Белой птицей, подбитой на пене.
 
 
И уже не взлететь среди льдин —
Одного не выводят под небо.
Для чистилищ возьмут клавесин
Поминальной осьмушкою хлеба.
 
 
Но хрипит саксофон изо тьмы,
Не желая с любовью расстаться.
В ней по-прежнему слышится «Мы…»,
А за целое хочется драться.
 
 
И колотят в софиты крыла,
Не давая усмешкам прорваться.
Говорят, жизнь вино разлила,
Чтоб о кровь лебедей не мараться.
 

Ночь стирает ступени к каналам

 
Ночь стирает ступени к каналам
И сжимает в ладонях мосты,
Чтобы снег покрывал город валом,
Чтобы улицы были пусты.
 
 
Чтоб светили оранжево лампы,
Пробиваясь сквозь горечь пурги.
Город грёз в освещении рампы,
Где на сцене не видно ни зги.
 
 
А в домах обновляют портьеры,
Заменяя рисунок на день.
Всё решает простецкая вера,
Романтизм и крадущая тень.
 
 
А в домах заменяют прохожих,
Не наживших совместной судьбы.
Снег колотит ушедших по коже,
По гримасе поджатой губы.
 
 
А в домах оставляют святое —
То, что в церковь с собой не возьмёшь:
Тело, мытое сном от постоя,
От навязчивых шуток и рож.
 
 
Ночь считает счастливых по окнам,
Не закрытым от гомона вьюг,
Апельсиновым пролитым соком
Завершая предутренний круг.
 

Змейка и Змеелов

 
Ты идёшь за спиною у снега,
Повторяя за вьюгой слова:
«Жизнь без страсти невзрачна и пега,
Как пожухлая – в осень – трава».
 
 
Я танцую на крохотной сцене,
Где вмещается карий рояль,
Повторяя: «Любовь лишь в обмене!» —
И бросаю подснежно вуаль.
 
 
Ты сидишь на «лоскутьях» скамейки,
Выплетая из сердца смешок:
«Сколько силы в танцующей змейке!
Обхватить бы стремительность ног!»
 
 
Я скольжу между светом и тьмою,
Оживляя засохший миндаль:
«Капля яда вдруг станет росою,
Если чувства изведают даль».
 
 
Мы идём за спиною у снега,
«Запалив» белый иней ветвей.
«Посмотри, пляшет в вечности Вега!»
Сколько в мыслях на вечер затей!
 

Белый кит

 
Город дышит сквозь лужи —
Белым китом осторожным,
Значит, кому-то нужен
Образ его подкожный.
 
 
Значит, под стук вокзалов
Он – альбиносом – светит,
Чтобы в разливах залов
Верить его примете.
 
 
Верить ушедшим в Лету,
Зная, что всё вернётся:
Души, дела, ответы,
Ангел, дворов «колодцы».
 
 
Верить, что арки – к счастью
Крутят полночным небом,
Что божий дар – ненастье —
Важен, как ломтик хлеба.
 
 
Верить, что люди-реки
Склонны дразнить потопом,
Зная, что «человеки»
Мерят их сущность лотом.
 
 
Верить в фонтан китовый,
Бьющий до Тау-смыслов…
Было в начале слово,
Радуга-коромысло.
 

Я крашу свои сумерки лиловым

 
Я крашу свои сумерки лиловым,
Похожим на тональный карандаш.
Прошедший день пусть ляжет под основу, —
У женщины ночной такая блажь.
 
 
Стрижом залётным подведу я веки,
Чтоб удлинить мерцание в глазах,
Ведь в них желаний берега и реки,
И цельность «ню» на выжженных камнях.
 
 
Как малахитно стелются закаты —
Разводами воссозданных небес!
Идущую по тонкому канату
Зовут упавшие наивным словом «бес».
 
 
И усмиряют сердце бестолково,
Сражаясь с яркой страстью и сурьмой,
Комедию играя трёхгрошово,
Представив жизнь горбатой и кривой.
 
 
Я крашу свои сумерки лиловым…
 

Белый сон

 
Белый сон. Снег не тает на веках.
Хрусталём – перезвоном – зима.
Сколько нужно тепла человеку,
Чтобы выжечь страданье дотла?
 
 
Белый сон. На ресницах – сугробы.
Мнутся в сердце огни-снегири.
Как же въелась промёрзлая роба
В откровение слова «смотри»!
 
 
Белый сон. Укрывается осень
Постоянством незваных гостей.
А в глазах – в хрустале – зреет просинь,
Отпустившая двух лебедей.
Синее – в чёрном. Трилик – на доске
 
 
Тень корабля – на бегущей волне.
Тень от пера – между ритмами строк.
Тень от кита – на погасшей луне,
Там, где Пилат даже с псом одинок.
 
 
Дерево жизни – запалом в свече.
Горечь полыни – среди васильков.
Город златой – в медно-красном ключе,
В том, что закрыл в клетку грифов и львов.
 
 
Дервиш – в самуме молитв и кругов.
Старый колодец – изнанкой ведра.
Рыбы и хлеб – чудеса средь песков;
Вечных повторов – мессий «кожура».
 
 
Синее – в чёрном. Трилик – на доске.
Древняя святость – привычкой земной.
Жёсткость желаний в объёмном мазке,
В том, что тенями бежит за волной.
 

Промокший очкарик

 
Мой город сегодня – промокший очкарик
С коричневым шарфом на правом плече,
Крутящий в ладони от «Зингера» шарик
И скромно молящийся жизни-свече.
 
 
Играет на флейте осеннее «море» —
От нежных романсов до «луж» Шевчука,
И мирит погоды, которые в ссоре,
И зонт ставит серый для лап паука.
 
 
Мой город смеётся над кучей названий,
Прилепленных гордо, с стыдом иль взахлёб.
Он просто живёт, колотя сердцем зданий
О гулкий туман и о треснувший лёд.
 

Былое

Посвящается Сергею Есенину

 
Почему-то сентябрь вдруг поставил пластинку
На забытый в чулане смешной граммофон,
Чтобы пить чай под «круги» и горечь рябинки,
Опираясь спиною на мрамор колонн.
 
 
И, шипя, потекло безвозвратно былое:
Паучком зацепилась на «поле» игла,
И возник силуэт в платье дивного кроя,
И мечта рыжесть кос наконец обрела.
 
 
И на патину строк «золотого» поэта,
Что ронял в синеву обнажённость берёз,
Пали листья кленовые с примесью света,
С неразгаданной тайной из смеха и слёз.
 

Старый альбом и луна в бокале

 
Старый альбом с пожелтевшими фото,
Глянец, усохший до скрипа песка.
В них угасает мелодия Рота,
Словно морщинки на коже виска.
 
 
Кто-то ушёл – насовсем или ближе,
Просто сменил знак прописки своей.
Время годá наши бусами нижет,
Каплями полнит забвенья ручей.
 
 
Руки листают у жизни страницы,
С прошлым общаясь, как прежде, на ты.
Кто-то на фото был звонкой «синицей»,
Кто-то чинил «огневые» мосты.
 
 
Светлый бокал отдаёт пустотою,
В нём нет ни капли густого вина.
Старые фото – с тимьяном настои,
Плавает в них одиноко луна.
 

Десятый год

 
Десятый год. Виток начальный века.
Ещё так нежен воздух городской,
Ещё святые любят человека
За то, что их пускает на постой.
 
 
Аллеи в парке под изгибом стила
Теней чернильных от больших стволов.
Зигзаг надежд до исступленья била,
До тишины оставленных дворов.
 
 
Листва шуршит запиской от влюблённых
И пахнет терпко, ярко, горячо.
Десятый год. Прожект для увлечённых,
Кто крест слагает солью на плечо.
 

Флакон с ароматом сирени

 
Флакон духов. Портрет без рамки.
Десятый год. Витрин стекло.
Начало века – без «изнанки»,
Когда всё ясно и светло.
 
 
Сирень «плывёт» над мостовыми
Вуалью модниц записных.
Поэт лукавый прячет имя
Среди аллей, почти лесных.
 
 
Стучат колёсами пролётки,
Сбивая ритм простых подков.
Что впереди? Война, обмотки —
И о любви сирени зов.
 

Маска

 
Сквозь занавес выходит к рампе маска —
Лишь белый воск, пролитый в темноте.
В восторге зритель. Первый акт у сказки
Пройдёт на небывалой высоте.
 
 
Молчит суфлёр. Кричат протяжно тени.
А маска разрастается стернёй.
В экстазе зритель. Битые колени
Толпой любимы – бурою землёй.
 
 
От люстр летят оплавленные свечи,
Сжигая на помосте чей-то век.
Растаял воск, дозволенные речи
И вместе с ними «чёрный» человек.
 

Голос не в игре

 
А разговор безмолвный продолжался,
Перетекая в тени под окном,
И там водой беспечно размывался,
Чтоб вновь вернуться птицей или сном.
 
 
А чайник пел, страдая, как Сальери,
Не смея встрять в набор ненужных слов,
Об алгебре, гармонии и вере
И о французской стойкости духов.
 
 
И локоны завитые шептались,
Пропахнув с ночи «адским огоньком»,
Что люди – в тишине своей – зазнались,
Хотя весь мир несётся кувырком.
 
 
И всяк встревал, желая разобраться, —
От век трюмо до ложек в серебре:
– Как можно взглядом страстно прижиматься,
Поставив пьесу «Голос не в игре»?