Текст книги "Город под созвездием Близнецов"

Зачем этой женщине власть?

 
Беседка, пропахшая светом
И слабым, чуть мятным, дымком.
Ты помнишь, встречались в ней летом,
Успев за трамвайным звонком?
 
 
И львы усмехались небрежно,
Оскалив из мрамора пасть.
А ты мне шептал нежно-нежно:
«Зачем этой женщине власть?
 
 
Зачем этой рыжей колдунье
Невинность дразнящих очей?»
И сам отвечал: «Для безумья
До странности белых ночей».
 
 
По парку бродили зеваки,
Роняя на землю пломбир,
Скрипели ботинки «на лаке»,
И хлопал восторженно тир.
 
 
Ты гладил, как кошке, мне шею,
Смеясь над длиною ногтей:
«Быть может, спросить ворожею,
Как много в любимой чертей?!»
 
 
«Ах, черти! Десяток – на случай,
Когда вдруг наскучат слова,
Иль ливень обрушится с тучи,
Иль жёсткою станет трава.
 
 
Тогда я оставлю беседку —
Одна или, милый, с тобой!»
«Какая ж ты, ведьма, кокетка
С припухшей от страсти губой…»
 

Канал потухший, словно серый пепел

 
Канал, потухший, словно серый пепел,
Сквозит холодной сумрачной водой,
И бродит по мостам декабрьский ветер,
Как старый нищий с тощею сумой.
 
 
Ах, сколько лиц, натянутых над кожей,
Надетых, словно маска, напоказ:
Кокетки и магистры Белой Ложи
С прищуром-знаньем опустевших глаз.
 
 
И сыплет снег бумажными листками —
Смешными отреченьями «в порог»,
А в ресторане поит дам стихами
Раздавленный своим величьем Блок.
 

Чувствительный нерв

 
По теплу мостовой я пойду босиком.
Что мне чей-то припудренный стыд?
Легковесные мысли – пахучим цветком —
Отделяют меня от обид.
 
 
Босоножки – каблук в кутерьме ремешков —
На ступеньках щенками лежат.
Сколько в городе улиц, проулков, витков,
Где от танцев колени дрожат!
 
 
Унесла с собой кофе и веточку роз
И от сакса – чувствительный нерв.
С босоногой идёшь, мой привратник и босс,
Тангоньеро по прозвищу Лев?
Поднимаю волну через штиль и запястье
 
 
Поднимаю волну через штиль и запястье,
Заливаю шторма – сине-белым – в браслет.
Позолотою стынут намёки на счастье,
Словно вещие сны, где неявен ответ.
 
 
Кто-то мне рассказал о желанье стать ближе,
Кто-то вновь промолчал – галькой лёг на песок,
Кто-то парус поставил, с мечтой о престиже,
Кто-то в горы ушёл – как всегда, одинок.
 
 
Не борюсь с теснотой общих слов и советов,
Не гонюсь за любовью, понятной толпе,
Не вручаю – банкнотой фальшивой – билетов
В Зазеркалье, где нить увлекает к тропе.
 
 
Кто-то айсбергом всплыл из чужого-былого,
Кто-то курс изменил, чтоб сгрузиться под пресс,
Кто-то в прятки сыграл под личиной благого,
Кто-то цену назвал, применяя обвес.
 
 
Передвину браслет от Урана к Эроту,
Чтоб к себе притянуть иль навеки прогнать.
Пусть безумна волна в ожидании флота,
Когда сможет нести, возбуждать и орать!
 

У моря цвет неспелой дикой сливы

 
У моря цвет неспелой дикой сливы,
Лиловый сквозь завесу облаков.
Сижу спиной, поскольку от залива
Мне слышен голос тонущих песков.
 
 
А море ждёт, касаясь взглядом кожи,
Кусая ветер остротой резцов.
Какая мука – чувствовать до дрожи,
Не отвечая на могучий зов!
 
 
И не сбежать! Отброшены сомненья.
Заклятие владеет мной сполна.
Тону в тебе, ища благословенья,
Влюблённая солёная волна.
 

Живые чувства

 
На берегу пруда не будет одиноко,
Когда с собой берёшь все чувства про запас.
Пока не меркнет слух и видит ярко око,
Пока не меришь жизнь расценкою «на час».
 
 
А осень сыплет лист, похожий рыжиною
На локон и огонь, что падают до плеч.
Пока балуешь речь красой и новизною,
Не надобно того, кто может остеречь.
 
 
А стылая вода от зелени прозрачна
И камнем королев свой ублажает взор.
Когда решишь, что мысль всегда неоднозначна,
Сплетёшь из многих чувств таинственный узор.
 

Десятый день творения

 
Прийти шальной под дверь, чтоб мыслями чужими
Срывать с «изнанки» губ не чувства – словеса…
Как это глупо всё – оставить в прошлом имя
И снова возводить на паперти «леса»!
 
 
Как поручни горят от жара нетерпенья!
Облить бы их водой из сонного «нигде»,
Вот только сердце ждёт от страсти заговенья,
Себе найдя мотив: «Всегда, во всём, везде».
 
 
Как странно и смешно – пьянеть от наслажденья,
Запутавшись в стихах и скрежете дверном.
Наверно, Бог мечтал в девятый день творенья,
Когда меня создал рубиновым цветком.
 

Ключи на помятом блокноте

 
Оставляю ключи на помятом блокноте,
Среди них не нашла для себя «золотой».
А душа, откричав на бессмысленной ноте,
В уголке всё же пишет: «Привет, мой родной!»
 
 
Повторяю – пластинкой, заезженной туго:
«За окном машет вербою серый апрель.
Карусель – суррогат подвенечного круга.
Я пишу. Хоть какая-то в сумерках цель».
 
 
Повторяю: «Привет. В Зазеркалье туманно.
Белый кролик грызёт пару стойких галет.
Говорят, что коньяк можно лить прямо в ванну.
Я пишу, пока в свечке есть божеский свет».
 
 
Повторяю опять: «Кофе с перцем варила.
Обожглась, позабыв твой лимонный рецепт.
Сколько в женщине может быть страсти и силы?
Я пишу. Я молчу. Обнимаю. Привет».
 

Спрессован воздух в глотке микрофона

 
Спрессован воздух в глотке микрофона,
И голос вязко уплывает вниз,
Где темнота, смятенье, нежить, кома,
Где душу рвёт на клочья «Вокализ».
 
 
Сминают губы облик сигареты,
Пятная красным несгоревший дым,
Где падают надежды и кометы,
Где самый близкий видится чужим.
 
 
И ярится на коже тонкость платья,
Крича о жизни сорванным цветком,
Который был зачат, как тень заклятья,
И был надет – с ромашками – венком.
 
 
Пьянеют ноздри мускусно, оленье,
От мрака сцены отделяя миг.
Взлетает голос в пламени влеченья,
Меняя откровенье, вечность, лик.
 

Фонари на Дворцовой

 
Фонари на Дворцовой торжественно-смуглы,
А хотелось, чтоб вдруг показали язык
Или спели для осени нежно и кругло,
Не срываясь при этом на менторский крик.
 
 
Чтобы ангел глядел одобрительно сверху,
И дождинки ловил бело-мраморным ртом,
И желал походить на свободного стерха
Или стать облетевшим предзимним листом.
 
 
Чтоб по площади цокали в лужах подковы
И гнедые сминали вприкус рафинад…
Фонари зажигают вдоль сумерек снова,
Чтобы кто-то им был предсказуемо рад.
Нанизывает дождь – кулоном – свет фонарный
 
 
Нанизывает дождь – кулоном – свет фонарный
На серебро цепей, летящих из-за звёзд.
А город шелестит, как в сумке чек товарный,
С которым не взойдёшь на Поцелуйный мост.
 
 
Урчат – котом – авто на «слепоту» прохожих,
Бегущих под зонтом к парадности витрин.
Звенит пустой трамвай, «царапая» по коже,
Творя из проводов осенне-мятый сплин.
 
 
За окнами темно. Хозяев носит ветер.
Хрустальность чистых люстр молчит до суеты.
А дождь смакует жизнь, приплясывая в свете,
С которым так легко настраивать мосты.
 

Вокзалы и белая роща

 
Мы – вокзалы – с тобой, где кричат тепловозы,
Где в вагонах дымят сигаретой мечты,
Где любовь так узка, словно в пальце заноза,
Где теряются в прошлом раскраски-листы.
 
 
Мы – вокзалы – с тобой, с ожидающим людом,
Поглощающим с кофе лимонный пирог,
Обновляющим пластик дешёвой посуды
И считающим сумки – багажно – у ног.
 
 
Мы – вокзалы – с тобой и глядим аркой окон
На хлопочущих в дымке рябых голубей,
И дурим иногда в проводах быстрым током,
Не дождавшись потерянных кем-то вестей.
 
 
Мы – вокзалы – с тобой! А ведь можно быть проще
И не мерить себя длинносложьем путей,
Чтобы встретить рассвет в тишине белой рощи,
Обретя откровенное «званье» людей.
 

Слушая апрель

 
За окном всё теплее, как будто балконы
В треугольном плюще «раствориться» смогли.
Я сижу и кручу между пальцами кроны,
Тополиные листья, стихи и нули.
 
 
Раскачаюсь на стуле до громкого треска,
Чтобы ахнуть и падать «обложкою» вверх!
А на двери балконной шуршит занавеска,
На которой танцует с присловьями стерх.
 
 
Упираюсь ногами в гудящие стены,
Чтобы слышать вопящий апрельский трамвай.
Видно, вырвался он из статистов со сцены
И творит себе жизнь – через ток, через край.
 
 
За окном всё теплее. Черёмуха жмётся
Острокрыльем соцветий к балконному «дну».
Я качаюсь на стуле и жду, что прорвётся
Белый стих площадей, распознавших весну.
 

Разводят в сумерках мосты

 
Разводят в сумерках мосты,
Чтоб отогреть сияньем души.
Мне надо знать, как дышишь ты,
Когда твой мир почти разрушен.
 
 
Мне надо знать, о чём листва
Тебе шептала спозаранку.
Ах, чепуха! Слова, слова,
Прореха, лоскуток, обманка.
 
 
Мне надо знать, о чём поёт
Закат над томною Невою.
О тех, кто жизнь свою не ждёт,
А любит позднею весною.
 

По ту сторону жизни

 
По ту сторону жизни колотится море
И растут города в белолобом песке,
Расцветают картины, поэмы и зори
И красу отмечают звездой на виске.
 
 
По ту сторону жизни высокие груди
Выставляют поверх золотых поясов
И танцуют нагими счастливые люди,
Полюбившие силу и нрав парусов.
 
 
По ту сторону жизни гремят колесницы
И за солнцем бежит ясноглазый пастух,
И вино наливают весёлые жрицы,
И следит старый мим, чтоб очаг не потух.
 

Рыжий день

 
День начнётся рыже-рыже,
Если ты сказал с утра:
– Солнце в небе бусы нижет,
Значит, мне вставать пора!
 
 
Потянуться и встряхнуться,
Чтоб звенеть, а не стонать.
В три погибели не гнуться,
Чтобы помнить, как мечтать.
 
 
Аромат черёмух сладок!
Значит, вёсны – про запас.
Жизнь, как кот, полна загадок
И мурлычет: «Was ist das?»
 
 
Одуванчик греет поле
Настроением своим.
В нём бы плыть, как в речке, кролем,
Чтоб не стать себе – чужим!
 
 
…День пришёл ирландцем рыжим
И стучит нахально в дверь:
«Вы там что, надели лыжи?
Май горит! Уж мне поверь!»
 

Подняться выше

 
На коленях дремлет кошка,
Краем вечности прикрывшись.
За окном – от смыслов крошки,
Я смела их, чуть забывшись.
 
 
Как мудрёна мягкость эта —
Прикасаться к звёздам эхом!
Кто-то чтит листы Завета,
Мне ж канон в пути – помеха.
 
 
Развожу в чаинках чаек,
Чтоб над пирсом хлеб глотали.
Попадаю в клан зазнаек,
Кто не рвётся жить на Бали.
 
 
Вафли с слоем шоколада,
Как блокнотец старый в «сетку».
Там, где вкусно, – след помады,
Там, где пресно, – «небо в клетку».
 
 
И нет шума от престижа,
Ото льда на скользкой крыше.
Кошка лапку ветром лижет,
Знать, зовёт подняться выше.
 

Богиня ночи и безбожник

 
Уют кафе и дымка разговора.
Беретом бархатным свернулся рядом кот.
Стихи читает кто-то без разбора,
И саксофон печали в сердце жжёт.
 
 
И шепчет кофе в бело-синей чашке,
Роняя сливки на изгибы слов,
И дремлет жемчуг, дожидаясь ласки
Неспешных пальцев и счастливых снов.
 
 
И пишет имя на листе художник,
Венчая тенью синие глаза:
«Богиня ночи». А у ног – безбожник.
И за окном – роскошная гроза.
 

Девять смертей и жизнь на сцене

 
Паяц завлекает пришедших на сцену:
«Почувствуйте жизнь без излишних прикрас!
Купите на грош удальства и измены,
Коварства с радушием – всё про запас.
 
 
У нас откровенны злодей и субретка,
Великий король и отъявленный плут,
Тиара, прощенье, врата, табуретка,
Магический жезл и овечий закут.
 
 
Ах, вы не желаете снять свою маску
И стать лишь собою на красном сукне?
Возьми меня чёрт за фривольную пляску,
Но с миром зевак не в одной я цене!»
 
 
На сцене смеются, дерутся и плачут,
Играют себя сквозь ненужность и пыль,
Живут вдохновенно, а значит, дурачат
Все девять смертей и лохматый ковыль.
 

Белые ночи

 
Белые ночи – черничным вареньем —
Мажем с тобою на ломтики неба,
Сверху – чуть-чуть – теплоты и горенья,
Чтобы хрустели изюминки в хлебе.
 
 
Белые ночи – сиреневой краской —
Плещем волною в кусты возле дома,
Чтобы дышалось в них страстно и с лаской
В гроздьях, охапках цветочного «кома».
 
 
Белые ночи! Ну как несерьёзно
Вас называют романтики лета!
Всё в вас – не рано, и всё в вас – не поздно!
Вы ведь любви необычной примета.
 

Лето на парапетах

 
А город плыл в закатной лени,
Роняя в воду смех толпы.
На парапетах млели тени
И солнца поздние «снопы».
 
 
И глубиной Нева дышала —
Упругим, сочным животом,
И лодки на волнах качала,
Чтоб раскидать их под мостом.
 
 
И грелся чиж в объятьях лета,
Ловя копейки и рубли,
И выставлял на смех примету —
Всем «рисовал» одни нули.
 
 
И пары в полночь уходили —
В чернично-васильковый крем,
Творили, пели и любили…
А город плыл в сплошном je vous aime[1]1
  Je vous aime (же вем) – я тебя люблю (фр.).


[Закрыть].
 

Сижу на качелях

 
Над городом – ночь и летящие звёзды.
На улицах – грохот падучих реклам.
Сижу на качелях. Хоть, кажется, поздно,
Смешно, безрассудно кричать облакам.
 
 
А город зевает неоновой глоткой
И пьёт жёлтый бренди, смакуя лимон.
Качаюсь и правлю космической лодкой,
Слегка сомневаясь: «А вдруг это сон?»
 
 
Бредут по аллеям актёры и люди,
Привыкшие к маскам Богов и теней.
Сижу на качелях, мешаю в посуде
Настой из написанных кем-то ролей.
 

События и дни

 
У города бывали дни печали,
Когда не слышал в людях доброты.
Как площади и реки застывали
В пространстве обозлённой немоты!
 
 
У города бывали дни свободы,
Когда дышалось окнами легко.
Мгновения врастали клёном в годы,
Чтоб крону было видно далеко.
 
 
У города бывали дни веселья,
Когда не нужен шут и балаган.
Ведь радость подбирала цвет и перья,
Которым чужды глупость и обман.
 
 
У города бывают дни везенья,
Когда всё сходится пролётами моста.
А мир живёт влюблённо и весенне,
И вместе с ним крылатая мечта.
 

Акварель на асфальте

 
Асфальт намок, как лист для акварели,
Вбирая краски с кисти сентября.
Чуть в дымке парк и тёплые качели,
С которых летом видятся моря.
 
 
Стволы темны, но ниткой позолоты
Лишайник врос в развалы тополей,
А из-за туч прощально стонут «ноты»
Соединённых жизнью журавлей.
 
 
Скамьи тускнеют, будто провожают
Свой яркий цвет – с билетом – на перрон.
А просто осень краски размывает,
Творя из яви необычный сон.
 

Сколько дней продлевается годом?

 
На столе – атрибуты ненастья:
Толстый шарф, три листа, терпкий чай,
Два сонета, разбитых на части,
И припухший в боках каравай.
 
 
Чай допит. Надышалась жасмином
И поставила в чайник листву.
Говорят, осень мерится сплином,
Только я его жить не зову.
 
 
Виноград, принесённый в пакете,
Холодит леденцами десну.
Может, вспомнить в ненастье о лете
Или даже вернуться в весну?
 
 
Но сонеты твердят, что о прошлом
Мне не следует столь горевать,
Ибо выйдет печально иль пошло,
Что не хочется творчеством звать.
 
 
Пахнут листья дождями и мёдом.
Тёплый плед согревает «котом».
Сколько дней продлевается годом?
Сколько лет создано на «потом»?
 

Луна и снег

 
Луна была так полно-холодна,
Что медлил снег за звёздным перекрёстком
И думал, что красавица одна
Привыкла собирать гостей к подмосткам.
 
 
И рампы свет касался мостовых,
Стирая след и чад автомобилей,
И медлил снег в «зеваках записных»,
Греша сомненьем – или… или… или…
 
 
Ловил контральто город над Невой,
Меняя «бис» на шёпот восхищенья,
А снег толпился густо над волной,
Мечтая лишь о чуде сотворенья.
 

Над городом ночью пасутся олени

 
Над городом ночью пасутся олени,
От гона срываясь на ярость и крик.
Полярные бури – полсолнца, полтени
И шалого ветра пятнистый язык.
 
 
Над гулкой тайгой простираются крыши
Старинных и новых прозрачных домов.
Взметаются шпили над башнями выше
Лохматых, как совы, сплошных облаков.
 
 
Над городом ночью камлают шаманы
И в бубен колотит неистово зверь.
Стираются ранги, наследства и саны,
Чтоб только открылась в извечное дверь.
 
 
Над гулкой тайгой пробегают трамваи
И важно глазеет тройной светофор.
И взрослая Герда не ищет вновь Кая,
Забросив подальше постсказочный вздор.
 
 
Сплетаются судьбы, как пояса нитки,
С рисунком похожим на ткани любой.
И всё, что познал, не бывает ошибкой —
Невнятной, пропащей иль попросту злой.
 

Старые улицы

 
Звонок на трамвае криклив, словно рынок:
Из множества бабьих – в развес – голосов,
Где продано всё – от котлет до ужимок,
Где куплено всё… до прощальных платков.
 
 
У старых домов – обветшалые стены
И двери с табличкой, где нет номеров,
И снег на карнизах остатками пены,
И бряцанье древних, рассохлых мостков.
 
 
Дворы, что вместились в тугие сараи,
Гремели когда-то дождём и молвой,
Кому-то казались преддверием рая,
Кому-то явились сумой и войной.
 
 
Всё стёрлось, смешалось. Нет улицы этой.
Нет хворой ветлы и шальных голубей.
Позвать их? Напомнить? Но эхо ответа
Пропало, погасло в тиши пустырей.
 

На стёклах автобусных вновь непогода

 
На стёклах автобусных вновь непогода.
Полгорода ездит под тусклым дождём
И сетует громко: «Настала ж погода!
Что лужи, что грязи – всего окоём!»
 
 
На стёклах автобусных вновь непогода.
Размыто глядится привычный маршрут,
Как будто рассыпана едкая сода
На серый от стирки затёртый лоскут.
 
 
На стёклах автобусных вновь непогода.
В салоне тепло – запотело окно.
Рисуем «чудилок» у самого входа,
Поскольку с утра настроенье дано.
 
 
На стёклах автобусных вновь «человечек»
Танцует под зонтиком радость весны.
Быть может, услышит народное вече
Мажорную звонкость поющей струны?
 

Не шаркают листья безвольно ногами

 
Не шаркают листья безвольно ногами,
Не прячут глаза от возможных невзгод.
Они красят город цветными мелками,
Стараясь подбросить счастливому лот.
 
 
И, громко шурша по вязанью газонов,
Взлетают, как фантик от сладких конфет,
Не требуя в танце лишь поз и поклонов,
Не требуя сложного слова «балет».
 
 
Они зацепляют своей простотою,
Идущей от жара расслабленных тел…
Танцует листва над ночной мостовою,
Стерев – до мгновений – всё лето и мел.
 

Целый парк унесу лишь охапкою листьев

 
Целый парк унесу лишь охапкою листьев,
Надышусь октябрём до подкожных ключиц,
Чтобы в танец вплести рыже-красные кисти
От пахучих рябин – золотых колесниц.
 
 
На пуантах судьбы задержусь мимолётно,
Чтобы вновь перейти на причудливый шаг,
Где мгновенья бегут по проспектам свободно,
Подтверждая, что встречный – хохочущий маг.
 
 
Желтизну старых стен подновлю осторожно,
Чтобы город почувствовал нежность руки.
В этой осени всё мне, чудесной, возможно:
И любовь, и разлука, и риск, и стихи.
Старый дворник и берёзовые шалости
 
 
Не справляется дворник седой с листопадом,
Обметает молву с белотелых берёз
И бормочет под нос: «Нет бы проще да с ладом!
Вот зачем старику рыжесть девичьих кос?!»
 
 
А берёзы шалят, прикрывая ветвями
Наготу розоватых, смущённых грудей:
«Ах, постой, дряхлый пень, не тряси так усами!
Распугаешь в пруду волшебство – лебедей!»
 
 
Как сияет октябрь позолотой мундира,
Подпирая спиной худобу фонаря,
Повторяя: «Как жаль, что нет ружей и тира!
Я б себя показал: чуть всерьёз, чуть дуря!»
 

Человек уходит в осень

 
Человек уходит в осень,
Словно открывает дверь
В листопад и в мыслей просинь,
Где живут и дух, и зверь.
 
 
Ветки чертят вязь былую,
Чтоб собрать «Стоглав» имён.
Кто-то слышит в них: «Ревную!»,
Кто-то ловит: «Я влюблён!»
 
 
Рыжий цвет ложится к зябким,
Чтоб согреть перед зимой.
Листья рвутся – швом – на тряпки,
Чтоб сукном прийти весной.
 
 
Спаниель шуршит травою,
Что подсохла от зарниц.
Запах птичий над губою —
Откровенный пёсий «блиц».
 
 
Человек уходит в осень —
Насовсем или на миг.
Как же мягко вянет просинь!
Как светлеет божий лик!
 

Лужи на Охте

 
В луже майской, как в зеркале, гнутся
Порыжелые в пятнах дома.
Сизари на окошках толкутся
И воркуют совсем без ума.
 
 
На брусчатке – следы дождевые
В буром окрике скошенных крыш.
На балконах – рогульки кривые
Запылённых от старости лыж.
 
 
Пробежит по воде торопливый,
Разгоняя под свист голубей,
Чтоб купить пачку чипсов, и пиво,
И рыбёшку «невнятных кровей».
 
 
«Распадутся» на Охте проёмы
И трамвайные – с звоном – пути.
Пять минут! Отражение дома
Можно вновь в майской луже найти!
 

Золотое настроение

 
На пустырях, в придорожных ложбинках
Солнца цветут с ярко-жёлтой пыльцой.
Пляшут шмели рок-н-ролл на их спинках,
«Хвост распуская» пред юной осой.
 
 
Целое поле, сияя, смеётся,
Май подгоняя к июню опять.
Свет из-за облачка речкою льётся.
И уж его никому не сорвать!
 
 
В соке оранжевом пальцы, ладони!
Пышный венок я себе заплела.
Эй, пробуждайтесь, печальные сони,
И к одуванчикам – «строить дела»!
 
 
Чтобы от радости всё вмиг вязалось,
Соединялось простым волшебством,
В золоте цвета, как в счастье, плескалось
И прорастало и в душу, и в дом.
 

Окна и эхо старых пластинок

 
На улице ливень ныряет в каналы
И сумрак полощет слова и огни,
А жизнь выбирает уютные залы,
Где люди не чувствуют кожей «брони».
 
 
Хрипит граммофон, протыкая иголкой
Пластинки ушедших в свой век голосов,
И кружится эхо без смысла и толка,
Цепляясь за кружево белых платков.
 
 
А в окнах напротив задвинуты шторы
И свет пробивается робким пятном,
Как будто закат прячет голову в горы,
Как будто свеча принакрыта снежком.
 

Февраль-горностай

 
Город мой вновь снегами засыпан.
Знать, февраль по нутру – горностай,
Что морозами крепкими «пытан»
За припрятанный – солнцами – май.
 
 
Как мечтается нынче о вёснах
С «марсианской» сиренью взахлёб!
Но качают безветрие сосны,
Чтоб не нянчить «младенца» хвороб.
 
 
В охру пятятся псы-закоулки,
Добавляя проспектам мастей.
Кто-то кинет им тёплую булку,
Кто-то бросит с хрящами костей.
 
 
Бело-чёрное зимнее царство,
Где под образом пляшет урод,
Прорицая исход и коварство
И теченье кровавое вод.
 
 
Но сжигают в горнилах сугробы,
Значит, в травах купнётся апрель.
Время медлит, покуда ест сдобу,
И летит, когда слышит свирель.
 

Ночь ноябрьская – волчица

 
Ночь ноябрьская зубаста,
Будто с течкой между ног,
Мясо рвёт кровавой пастью,
Запасает время впрок.
 
 
Ночь ноябрьская – волчица,
Воет в петлях ведовских.
Эй, народ, кончай молиться!
Темень – промысел лихих!
 
 
Полнолуние – монетой
Иль серебряным крестом —
Платит мзду посланцам света,
Разбавляя дробь числом.
 
 
Шторм ломает шеи улиц,
Разгрызая хрящ домов.
Бьются бабы – с ором куриц,
Прикрывают задом кров.
 
 
Ночь ноябрьская – колдовка,
Перевёртыш тайных сил,
Гнев и радость – полукровка,
Голос духов и могил.
 
 
Дрыном в клеть вогнать посмей-ка,
Свят-водою окропить!
Полнолуние – копейка,
Что согласен Бог платить.
 
 
И урчит волчица в гоне,
Кровь роняя на волну.
Буря стонет яро в лоне,
Зарождая тишину.