Текст книги "Город под созвездием Близнецов"

А город жив осенними садами

 
Облеплен зонт листвою и дождями
И рвётся ввысь за удалью ветров.
Ах, не пущу! Хотя лететь с огнями
Не только он – распахнуто – готов.
 
 
А город жив осенними садами
И охрою старинных колоннад.
Дорожки под высокими дубами
И клёны у земных, ажурных врат.
 
 
И ключ подобран, чтоб хранить всю зиму
Тепло природы меж абзацев книг:
Звенящий лист, в тиши не впавший в схиму,
Чтоб мудрость строк вплести в столичный шик.
 

Стеклянный шарик и ворота в парке

 
Шарик стеклянный в осенних разводах
Кем-то подброшен средь звёзд и комет.
Пятна – пустыни. Прожилками – воды.
В парке – ворота, где темень и свет.
 
 
Бьются за крошкой мозаичной люди,
Не понимая, как слаб «потолок»,
И оттого жёстко рядят и судят,
Требуя зрелищ и хлеба кусок.
 
 
Катится шарик от тракта до стёжки,
От кандалов до картин-голубей,
От камнепада до зрелой морошки,
От лихолетья до туч-кораблей.
 
 
И осыпаются – хлопьями – горы,
Книги, народы, законы и дни,
Жизни, что были свободны и впору,
Судьбы, где кривда тушила огни.
 
 
Шарик стеклянный лежит на ладони,
А не хрустит под подошвой сапог.
Кто-то планету оставил на склоне,
Выиграв рыжий, с сонетом, листок.
 

Калина красная и намокший асфальт

 
Выбрала фон для горчащей калины —
Серо-стальной, как намокший асфальт.
Сброшена скорость у жизни-машины,
Снижен сигнал с откровенья на альт.
 
 
Свёрнуты думы, как с ржавчиной листья,
Вмяты прожилками в пульсы виска.
Прядь закудрявилась. За ухом – кисти
Мягкого шёрсткой – с дымком – колонка.
 
 
Новый сюжет лихоимством не спряжен,
Старые титры в земле средь берёз.
Смысл сентября тороват и витражен,
Без сучкорезов, щепы и заноз.
 

Белое и красное вино

 
За окном осень мерит пижаму,
Чтоб не спать до снегов голышом.
Я ж очистила совесть от хлама,
От докучливых «вот!» и «потом».
 
 
Лес согнал лишний лист до худóбы,
Постройнев от червлёных стволов.
Что опало, то скроют сугробы,
Что потребно, то примет и кров.
 
 
Перелита из вазы в бокалы
Откровенность подаренных роз.
Белый цвет у вина целовала,
Не дослушав о жизни прогноз.
 
 
Три глотка – и довольно для встречи.
Наважденья забуду продлить!
Говорят, каждый шаг наш отмечен
И для кармы полезно любить.
 
 
Как забавна мне истина эта
С чётким планом и пропуском в рай!
Если ждать постоянно ответа,
Изломать можно пение в грай.
 
 
Оттого не надеюсь, а знаю,
Что грядущее мной создано.
Как увижу, его испытаю,
Словно красное с искрой вино.
 

Красная строка и чай каркадэ

 
Красный чай – в прозрачной чашке.
У строки – рассветный край.
Клёны – в праздничной рубашке.
На душе – осенний рай.
 
 
На аллеях «шерсть» тумана
Пахнет разомлевшим псом.
Подошли морозцы рано —
Иней колкий за окном.
 
 
На столе – кусочки дыни
И от яблок разнобой.
Чай задумчив, вот и стынет,
Пропитав сентябрь собой.
 
 
Дом, как остров в буйном море, —
Для бродяг и кораблей.
Где тепло, там стёрто горе,
Где любовь, там жизнь милей.
 
 
Чай опять разлит по чашкам,
Чтоб молчать и смаковать.
Хлеб – гостям, крупицы – пташкам,
Серафимам – в тучах гать.
 

Отстиранные крылья и Серафима

 
Не заметили гости, вкусившие кофе,
Что на окнах три пары отстиранных крыл.
Повторяли рассудочно: «Ты теперь профи!
Можешь дальше пахать – до признанья удил».
 
 
«Тюль хорош! – говорили, кивая на перья. —
Правда, странный узор в белизне устарел.
Лёгкость вся эта – признак тоски и безделья
Иль того, кто душой за других не болел».
 
 
Торт подъели, смеясь, и в февраль побежали.
Я ж осталась с собой и с мерцаньем миров,
Не печалясь о том, что во мне не признали
Серафиму без толка, сумы и долгов.
 

Ангел, вороны и жизнь не с серой стороны

 
В городе – холод. Сосульки – на крыше.
Ангел считает не их, а ворон,
Тех, что забрались – по солнцу – повыше,
Чтоб отогреться не с серых сторон.
 
 
Чтоб в новостройках и старых кварталах
Громко кричать, предвещая весну,
Чтобы хрипеть, если времени мало,
Чтобы лететь только вверх – не ко дну.
 
 
Гнутся берёзы под хлопковым ветром —
Белым, лохматым, с колючей искрой.
Меряют люди судьбу километром
И багажом, что увозят с собой.
 
 
Кормят синиц, воробьёв и чечёток,
Сыплют пшено на газон голубям.
Думают – добр, кто по внешности кроток.
Думают – зол, кто не жмётся к ногам.
 
 
В городе – холод. Разобраны ёлки.
На переходах – просоленный лёд.
Ангел игрушечный дремлет на полке,
Видя во сне кем-то крашенный свод.
 

Миндаль и спутанные ветки

 
Непонятой жизнью запутаны ветки,
И всё ж зацветает миндаль.
Как правильно БЫТЬ? По шагам иль разметке?
Подскажет грядущий февраль.
 
 
Не рвать простыней, чтоб с высоток спускаться,
Меняя в безветрии флаг.
В отключенном мире легко обознаться,
Приняв ложный вызов за знак.
 
 
Сиреневы тучи над морем и парком,
Но Сирин сердцам не поёт.
Поскольку по-птичьи осталась помарка
На голосе, впаянном в лёд.
 
 
И всё же миндаль пустоту одевает
В восточный, из шёлка, наряд.
Он важное что-то опять затевает:
Весну, тёплый воздух и сад.
 

Рыжие косы и аромат любви

 
Богатство – в возможности нежить словами,
Касаясь стихами открытых сердец,
И путать тропинки-поляны местами,
Чтоб не было в сказке отметки «конец».
 
 
Богатство – в возможности бегать по лугу,
Отбросив толковость и стиль пышных строк,
И видеть в прохожем посланье и друга,
Чудесную розу, защиты клинок.
 
 
Богатство – в возможности быть рыжекосой,
Даря яркий всполох средь туч и дождей,
Чтоб алым цветком прорастать на откосе,
Улыбкой встречая отважных людей.
 
 
Богатство – в возможности слышать напевы
Неведомых стран и волшебных миров
И плавать русалкой по озеру Нево
С кувшинкой кипенной у белых висков.
 
 
Богатство – в возможности быть ароматом,
Пьянящим – врасплох, огнедышаще – кровь,
Чтоб в жизнь возвращать всё, что было зажато,
Творя безмятежно нагую любовь.
 

Буду осень читать

 
Буду осень читать по намокшим ступеням,
По прилипшим листам из романов и грёз,
По размытой прохладе и охристым теням,
По отсутствию в теле кусающих гроз.
 
 
Буду осень читать, привалившись небрежно
Голой грудью своей к мягкой шири софы.
Как легко познаются стихи без одежды
В обрамлении зыбком сентябрьской строфы!
 
 
Буду осень читать, зажигая корицу
И рисуя на дымке изящный портрет.
Как легко удаются счастливые лица,
На которые пал чуть рассеянный свет!
 
 
Буду осень читать, повторяясь в сонете,
О неспешной любви под минор-листопад.
Как горят листья клёна на жёлтом паркете!
Оттого нет желанья вернуть всё назад.
 

Танцуя – прощаться

 
Танцуя – прощаться. Что может быть проще?
Не лить понапрасну усталых дождей,
А сердцем запомнить осеннюю площадь
И сизо-туманных бродяг-голубей.
 
 
Танцуя – встречаться. Что может быть проще?
Сквозь листик опавший любовь рисовать,
Дышать терпким ветром, шагая по роще,
И в чём-то себя невзначай создавать.
 
 
Разлуки и встречи! Их па так внезапны,
Никем не проверены точностью мер,
А значит, волшебны, полётны, раскатны,
Как дивная осень – творение сфер.
 

Разноцветные песни

 
Разноцветные песни как стены и крыши,
Что растут из заросших травой мостовых.
Кто-то утром поёт – ты становишься выше
Разговоров неловких и взглядов косых.
 
 
Разноцветные песни как тропы и скалы,
Что приводят тебя на равнину к садам.
Кто-то утром поёт – ты становишься залом,
Где позволено жить ручейкам и ветрам.
 
 
Разноцветные песни как женские руки,
Что творят белый хлеб и весёлый наряд.
Кто-то утром поёт, а мелодии звуки
Вновь рождают тебя – от макушки до пят.
 

Дверь открыта луной

 
Дверь открыта луной. Стёрта чёткость проёма.
На «горбе» парусов – белый отблеск небес.
Кто-то выбрал маршрут, лишь бы дальше от дома,
Кто-то глобус взорвал, чтоб увидеть свой вес.
 
 
Золотою монетой ночное светило
Завлекает бродяг, осьминогов, жрецов.
Говорят: «На воде чертят мудрости вилы», —
Только редкий моряк их увидеть готов.
 
 
Дверь открыта луной. Силуэт быстроглазый
Возрождает свой мир на клочках сизых бурь,
Длинно песню поёт, не сфальшивив ни разу,
На жемчужный браслет обменяв чью-то хмурь.
 

Позднее или ранее

 
Не тосковать, если лишь на экране
Можешь увидеть рассвет красоты.
Жизнь – перемены. Позднее иль ранее
Быть благодарным сумеешь и ты.
 
 
Где-то на юге томленье магнолий.
А у тебя – болтовня воробьёв
Да на окошке три «вспышки» сенполий —
Не отрекайся от этих даров.
 
 
Ветер качает упругие ветки.
Слышишь от пчёл нарастающий звон?
Чувствуй, живи не для лучшей отметки,
Не для того, чтобы выстроить клон.
 
 
А для того, чтоб губами касаться
Солнца, дождя или новых стихов,
Чтоб понимать, окрылять, обниматься
Иль познавать речь иных языков.
 
 
Чтобы стать центром влекущим в долине,
Замком, холмом – не кротовой норой,
Чувственным обликом – ню – на картине,
Сотканной пряхой – румяной луной.
 
 
Жизнь – перемены. Позднее иль ранее…
 

Три капли вина в Зазеркалье бокала

 
Три капли вина в Зазеркалье бокала,
Мистический танец под возглас трубы.
Раскрыты, как карты, иллюзии зала,
И слышится хохот колдуньи-судьбы.
 
 
Исписан паркет гологрудою жрицей,
Подхвачен хитон золотым пояском.
Горланит сатир, не успевший напиться,
И трётся о ноги лохматым виском.
 
 
А занавес скручен заснувшей Авророй
И сложен под кресла восьми королей.
Подброшены чувства наивной Пандорой,
Чтоб обувь снимали у душ и дверей.
 
 
А танец несётся по центру – по краю,
Влюбляясь, страдая под спичи повес…
Вино или страсть я себе наливаю,
Чтоб зеркалом быть – с Зазеркальем иль без.
 

Я танцую пятном от раздавленной вишни

 
Я танцую пятном от раздавленной вишни,
Растекаюсь, дрожа, по туманной стене.
Из партера кричат: «Откровения лишни!
Оставляй свою грусть, словно ветошь, во сне!»
 
 
Я танцую вином из бокала вельможи,
Опадаю на скатерть ушедших чудес.
А с балкона кричат: «Терпкость горести множит!
Весели нас, плясунья, развратница, бес!»
 
 
Я танцую цветком из волшебного сада,
Обжигаю, маня, соком древних земель.
А с галёрки кричат: «Эта ведьма из ада!
Вурдалаков-хромцов ей в горящую щель!»
 
 
Ах, великий театр, всё решил дикий зритель!
Сладкой дрёме толпы ты прислужник немой.
Усмехаясь, горланит слепец-победитель,
Не имеющий власти над чуткой душой.
 
 
Я танцую пятном от раздавленной вишни,
Предвкушая вино и любовь чаровства.
Даже Боги молчат – ведь слова здесь излишни, —
Когда пляску творю из огня-естества.
 

Летние чудеса

 
Прогнутая спинка вишнёвого стула —
Опора для летних, цветочных чудес.
К полудню природа от зноя заснула,
Прибавив от томности пышность и вес.
 
 
В прозрачной посуде ромашки и мята
И звон колокольный без долгой божбы,
Пион, золотарник и клевер измятый,
Замазавший мёдом припухлость губы.
 
 
А небо растёкшейся патокой мнится,
Пропитанной дягилем и имбирём.
Разросшийся хмель не желает «побриться»,
Цепляясь листом за раскатистый гром.
Стучат в мою дверь или мне открывают?
 
 
Всклокочено сердце ночною мольбою:
Придите, о Боги, ко мне на порог!
Я – книга для вас с непонятной строкою,
Написана жизнью в указанный срок.
 
 
Придите, прошу, словно странники мая,
Несущие в посохах яблони цвет!
Я – полдень июньский, стезя озорная,
Магический жезл и пронзительный свет.
 
 
Придите под вечер, чтоб греть у камина
Усталые руки, огни и мосты!
Я слышу, ворчит серым облаком псина
И ветрами свищут познанья кнуты.
 
 
Придите, о Боги! Я крылья раздела
От связанных долгом лиловых чехлов,
Горят, обжигая, пространство и тело,
Но я не вернусь в клан сироток и вдов.
 
 
Стучат в мою дверь или мне открывают?
Приму этот дар, чтоб его не держать!
А Боги, смеясь, над закатом пылают:
«Кого бы ещё в неизвестность позвать?»
 

Васильковое небо расшито стихами

 
Васильковое небо расшито стихами,
Чтобы женское тело цветами обнять.
Сколько музыки скрыто в разыгранной гамме!
Сколько тёплых имён невозможно назвать!
 
 
Гладиолусы дышат в серебряной вазе,
Истончённой до блеска простого стекла.
А за стенкой соседи толкуют о джазе
И о том, что погода с дождём подвела.
 
 
А над кудрями вьются стрижи-непоседы,
Хохоча над разбором досужих примет.
Дорисован портрет. Время грёз и обеда.
А на небе сквозь тучу лохматится свет.
 

Продавец красных роз топчет синие тени

 
Продавец красных роз топчет синие тени,
Чтоб прогнать цыганят, словно ос, на жару,
А весь город застыл, разомлев в сонной лени,
Даже ветер забился лисёнком в нору.
 
 
Только бродят туристы, объятые зноем,
По горячим, с распылу, углам мостовых,
А за ними влачится полтабора с воем,
Обещая судьбину слепых и хромых.
 
 
Но садится закат голубями на плечи,
И рождаются люди гостями из снов,
Зажигают в кафе разговоры и свечи
И зовут пить вино – под навес – чужаков.
 
 
И топорщится площадь от плясок и шума,
От дешёвых монист и смешной похвальбы…
Как занятны бывают в полуночи думы
Простоявшей, незваной красотки-судьбы!
 

Живой город

 
Наш город – живой с кушаком подворотен,
Где дремлют коты на рисунках бродяг.
Он молод душой, и не дашь ему сотен,
Когда поднимают Андреевский стяг.
 
 
Наш город – живой в ярких вспышках тюльпанов
И в горечи тонкой прохладных ночей.
Он страстен душой, и наивность каштанов
Вплетает в стихи при дрожанье свечей.
 
 
Наш город – живой с постоянством каналов
И книжным разгулом на плитках аллей.
Он светел душой, оттого ему мало
Влюблённых, счастливых, творящих людей.
 
 
Наш город – живой и залитый дождями,
Пахучей листвой и дорожной молвой.
Он молод душой и растёт вместе с нами:
Домами, сиренью, мечтою, Невой.
 

Двое

 
Кафе переполнено жаркой толпою,
И пахнет хозяйским мясным пирогом.
Но видишь? – За столиком нас только двое,
И рядом бокалы с пахучим вином.
 
 
Пусть громко болтают спешащие люди,
Кусая в газетах анонс на концерт.
Ты видишь? – Лежит на фарфоровом блюде
Моё приглашенье на джаз и десерт.
 
 
Под вечер угаснут звонки и рапиры
И город сомкнётся, как веер вдовы.
Ты видишь? – Я просто бродяга-задира
И прыгаю вечно «поверх головы».
 
 
А утро займётся малиновым грошем,
Подброшенным солнцем под тугость ворот.
Ты видишь сама – я тобою изношен,
Как шарф из влюблённо-отчаянных нот.
 

Мы с тобою дожди

 
Мы с тобою дожди с терпкой зеленью мяты
И шагаем с небес по ступеням луны.
Слышишь, шепчут нам вслед: «Их одежды измяты
Потому, что сорвали им свет со спины»?
 
 
Мы с тобою дожди с ароматом корицы
И поём у кафе за вчерашний бриош.
Слышишь, шепчут нам вслед: «Угловатые лица!
Разве в мире людей столь ужасных найдёшь?»
 
 
Мы с тобою дожди с вкусом завтрашней крови
И ровняем следы за безумной толпой.
Слышишь, стонут нам вслед: «Чтобы быть наготове,
Нужно было всего лишь остаться собой»?
 
 
Мы с тобою дожди с белизной перламутра
И летим среди звёзд и железных комет.
Слышишь, думает Бог: «Начинается утро,
И на крыльях любви вновь приходит рассвет».
 

Где-то дуб облетел

 
Где-то дуб облетел, сохраняя просторы
Для грядущей зимы и седых облаков.
А у нас толкотня, полумрак, коридоры,
Рассужденья о вечном, битьё черепков.
 
 
Где-то тени лежат, как магнитная стрелка,
Обнадёжив идущих за солнцем вослед.
А мы ищем глубины для духа, где мелко,
Для того, чтоб избегнуть болезней и бед.
 
 
Где-то морозь рождает оранжевость света
И качает дитя в колыбели ветров.
Мы ж приучены жить по азам и приметам,
Чтоб самим не слагать чудодейственность слов.
 
 
А на деле всё просто, понятно и свято:
Чашка кофе, стихи и подушка под бок,
Нежность чувств, зрелость дум, незабытая дата,
Откровение взгляда, засохший листок.
 
 
А на деле нам хочется жить, не старея
От проблем, чужаков и чумазой молвы,
Чтоб уютно угреться, внатяг не робея,
И в себе ощутить предвесенье травы.
 

Подушка для земной тверди

 
Чашка с кофе согреет озябшие пальцы.
Жёлтый лист прикорнёт меж страниц дневника.
Своенравная осень сажает за пяльцы
Заплутавшего в чистых снегах паука.
 
 
За спиною подушка упруга и ёмка,
Чтоб держать на себе тяжесть тверди земной.
На проспекте – авто, а мерещится конка,
Примирившая век с лошадиной судьбой.
 
 
Как замедлить боятся проворные люди,
Раздирая себя на лохмотья растрат,
Уверяя, что долгие встречи – к остуде,
Оценив лишь того, кто бесчувственно сжат.
 
 
Пусть решают они, от чего им спасаться,
Возжигая свечу иль глуша алкоголь,
Поднимая толпу, чтоб с толпою и драться,
Не сумев отпустить из узилища боль.
 
 
Я ж пишу для пространства считалки смешные,
Чтоб не выставить счёт узкоречью «благих».
На крыльце золотом короли и портные,
Трубочист, белый кот, ветка клёна и стих.
 

«Рио-Рита» и балтийские погоды

 
Над городом вновь ожила «Рио-Рита»,
И голос оркестра поёт о любви.
Во сне возвращается то, что забыто,
Что долго скрывалось в кулисах крови.
 
 
Над крышами мокрыми чайки летают
Барометром точным балтийских погод.
Быть может, они или голуби знают,
Когда снежным станет открывшийся год.
 
 
Всего две недели, и лист календарный
Опять намекает о празднике дней.
Ворчит уже кто-то о доле бездарной,
Себя отправляя дорогой теней.
 
 
А я тебя слышу, моя «Рио-Рита»,
И ритм вспоминаю январским стихом.
Вино из бокала пока не испито,
Ещё не сменилось пурпурным цветком.
 

И всё же, с утрОй!

 
Снегопады одолели,
Пух «перинный» чешет нос.
Кот сидит с утра у ели,
Подмерзая, словно пёс.
 
 
Он плакатом в лица тычет,
Поражая синевой:
«Хто праснулся, тот ни хнычит!
Праздравляю всех с утрОй!».
 
 
А сугробы нарастают,
И конца им не видать.
Бабы снежные гадают,
Как придётся вес сгонять.
 
 
Кот сипит, как Настя в сказке,
И плакат творит второй:
«Нивазможно жить бес ласки!!!!
SOS! И всё-таки – с утрОй!!!».
 
 
Три бабульки набежали,
Чтоб борщом кормить кота,
От себя харч отрывали…
Он всплакнул: «Опять не та!
 
 
Что же это происходит?
Я не нужен молодой!
Где ж фигуристая бродит?
Я не всем пишу “С утрОй!!!”».
 
 
Но бегут красотки мимо:
Кто с эрделем, кто с дитём,
Как одна – без капли грима,
В простоте покинув дом.
 
 
В третий раз акрил ложится
На плакате синевой:
«Змерз савсем! Сутьба – сеница!
Я здаюсь! И всё ж, с утрОй!!!».
 

Как мягок снег

 
Как мягок снег, когда щекой ложится
На кружева Михайловских ворот!
Он, словно вальс, до марта не продлится —
Взлетит, исчезнет, стает, пропадёт.
 
 
Пока ж не тлеет под фонарным блеском
И ждёт мороза питерских ночей.
Луна качает в небе занавески
И светит в окна тысячей свечей.
 

Наивность чистоты и игра с чёрным котом

 
Наивность чистоты пленяет искушённых,
Даруя им мираж свободы от грехов,
Но только не сыскать её в обличьях сонных,
Не смеющих желать бесстрашия даров.
 
 
Как спутать их легко – всезнанье с пустотою —
И ловко окрестить в купели под судом!
А чистота была лишь ангельской игрою
С зашедшим на паркет «обугленным» котом.
 

Шар желаний

 
Сквозь стекло Дома книги застывшее время
Вновь бежит пешеходом по линиям встреч.
Дождь по крышам стучит. Разгорается темя
И желанье творить: то ль писать, то ли сжечь.
 
 
На искусственных ёлках качаются сферы,
Повторяя за годом виток-поворот.
Кто-то скажет: «Во тьме кошки буднично серы» —
Мне ж попался в тельняшке хохочущий кот.
 
 
Оттого и весь день разгулялся погоже,
Вознамерившись стойко кутить и блистать.
Шар желаний летит, на планету похожий,
На которой не нужно всю жизнь ожидать.
 

Мои звёзды

 
Мои звёзды – пролог в сотворении пьесы,
Где не бьют зеркала из-за правды иной.
Если ждут от небес подтверждения мессы,
Значит, груду осколков объявят ценой.
 
 
Мои звёзды – порог перед рампой и сценой,
Где играют реальность живую на бис.
Если кто-то толкает в кулисы Вселенной,
Значит, я уже вышла из клана актрис.
 
 
Мои звёзды – чулок из тончайшего шёлка,
Что свисает со стула в отеле надежд.
Если кто-то глазеет в окно втихомолку,
Значит, женскому телу легко без одежд.
 

Gaudeamus, или Неблаженная Татьяна

 
Январский снег. Плюмаж на шляпах.
Указ помпезный от Лизетт:
«Студентам быть! А знанья – плата
За пышный век, за тьму и свет!
 
 
И пусть в блаженстве Татиана,
Собрав мучения в мешок,
Латает дыры трезвым-пьяным,
Чтоб взять с лукавого оброк».
 
 
Текут века. Камзол-старьёвщик
Сдирает лоск у сюртука.
Студент опять – «с прорехой ковшик»,
Профессор – «вечная река».
 
 
И пусть сей ментор обнажает
Среди ответов пустоту,
Судьба билетами играет,
Прогнав в решёта простоту.
 
 
«Виват!» уже не возглашают,
И в бронзе «шкоды» тех времён.
Но пятаки в башмак толкают,
Коль «белый шум» и «мутный фон».
 
 
Кроссовки. Джинсы. Худи. Блёстки.
И пара лекций – псу под хвост.
Зато несутся перекрёстки,
Чтоб влиться где-то в новый мост.
 
 
И пусть смешливая Татьяна —
Девчонка с курса твоего!
Курносый нос. На жизнь – три плана.
И никакого «Итого…».
 

Девятая жизнь

 
Когда смотришь в себя миллионами глаз —
Прихотливых, неловких, дарящих,
То находишь там дом, где мгновенье за час,
Где встречают всегда настоящих.
 
 
Когда слышишь себя миллионом сердец —
Неприкаянных, ломких, горящих,
Сознаёшь, что зима – это сказки конец,
Но начало для нас, говорящих.
 
 
Когда песню поёшь о себе и в себе —
О причёсанной, сонной и смятой,
Просто чувством живёшь, вверх летишь по трубе,
Словно кошкиной жизнью – девятой.
 

Оранжевый шарф и звенящая флейта

 
Оранжевый шарф и звенящая флейта.
Обвислая шляпа. В кармане – скворец.
Шагает по осени сказочник Вейто —
Насмешник грустящий, чуть слышный певец.
 
 
Он мерит ботинком непризнанность лужи,
Стараясь попасть по каналу в моря,
И прячет янтарь золотистый от стужи,
Девчонкам и кошкам сердечки даря.
 
 
Он пишет стихи на скамейках и в кронах,
На белых салфетках, во сне, на песке,
На тучах, тарелках и шумных воронах,
На окнах, печеньях, пути, молоке.
 
 
Он знает, что можно творить себе солнце,
Кривые мосты и лохматые дни,
Стакан с киселём и три клюквы на донце,
Крутящийся флюгер и в сказках огни.
 

Себя вобрать готов?

 
Могу отдать тебе лишь твой бессонный голос,
Вершины гор и гордость ледников,
Ржанины край и рыже-спелый колос
И лязг ключей от выбранных оков.
 
 
Могу отдать тебе сплетенье красных нитей,
Волчок страстей и гулкий крик совы,
«Окно» в земле и чей-то вздох «Не спите?»
И летне-мятый перебор травы.
 
 
Могу отдать лишь то, что носишь ты с собою,
Что вписано в альбом, в стихи, в теченье рек,
Что вживлено судьбой, став кожей и корою,
Что ищешь на снегу и в хмурой власти век.
 
 
Мы можем отдавать зеркальные пролёты,
Протяжность ясных слов и краткость голых строф,
Невинность первых встреч, и ожиданье квоты,
И к ним вопрос-ответ: «Себя вобрать готов?»