Текст книги "Город под созвездием Близнецов"

Всё оплачено месяцем крайним

 
Две недели до Нового года.
Воробьи обещают капель.
В прошлый день нет возвратного хода,
Значит, ставим средь комнаты ель.
 
 
На Неве полыньи как ватрушки
С подгоревшим от противня дном.
Бог речной выдаёт по полушке
За «творог» под Дворцовым мостом.
 
 
Чай горячий с малиной и мятой.
Неразменный целковый строки
Возвращает лишь то, что не смято
Да не скручено мыслью в мотки.
 
 
Всё оплачено месяцем крайним,
Чтобы тяжесть души истончить,
Чтобы встретиться с кем-то случайно
И собой одарить – не всучить.
 

Только нота одна, только вскрик над мостами

 
Отшуршала листва. Зачерствелою крошкой
На проспекты летит – жёсткий в истинах – снег.
Я иду вдоль канала подвальною кошкой,
Для которой придуман был чин – человек.
 
 
Вот сейчас отряхнусь от ноябрьских гостиных,
Где играют строфой под златое вино,
И к Неве побегу от заливистой псины,
Чтоб успеть разглядеть в сером небе окно.
 
 
Вы не думайте, Боги, что хвост я поджала
И в отчаянье рву белый – в извести – стих!
Я познала сполна, что конец и начало —
Только точка одна среди линий лихих.
 
 
Только нота одна, только вскрик над мостами,
Только вырванный клок из замёрзшей воды.
Прижимаюсь к предзимью бесстрастно устами,
Чтоб над словом живым не рядили суды.
 

Вспененный слог на серой кости

Посвящается Дмитрию Корнееву

 
Он идёт под дождём, перекрытым туманом,
И слагает стихи – серебром, не в поток.
Что-то чудится в нём от творца-хулигана,
От того, что святым сделал вспененный слог.
 
 
Прочность райских садов он дырявит так хлёстко,
Чтоб в шеренгу не встать и, как все, не брести.
Век двадцатый. Начало. Шлагбаум-полоска
Да зигзаги-футурум на серой кости.
 
 
Поворот мимо звёзд до голубень-планеты.
Возвращается лик из натужной петли.
Снова кто-то рождает из сердца поэта,
Чтобы жизнь не валять, словно шляпу, в пыли.
 

Сок агавы и чистые полы

 
Буду складывать камни, как звон, голубино,
Чтоб прижались друг к другу перо и края,
Чтоб построить ковчег, а не жить на руинах,
Чтобы плыть по мечтам, всё меняя, кроя.
 
 
Буду глину лепить – колокольцем и словом,
Чтоб оливою пахло от кожи и рощ,
Чтоб вмещалась луна под завесами крова,
Чтоб порог не был стыл, неудобен и тощ.
 
 
Буду волосы прясть: то снопом, то валами,
Чтобы зёрна ронять на ладонь и гумно,
Чтобы травы вложить в рукава зимней раме,
Чтоб цвело и дышало в морозы окно.
 
 
Буду соком агавы пропитывать стены,
Чтобы солнце лилось по груди и губам,
Чтобы пели коты, поцелуи и вены,
Чтобы ноги ступали по чистым полам.
 

Женщина, здравствуй!

 
«Солнечный ветер. Песчаная буря.
Брошенный ввысь листопад.
Медное пламя в прозрачном ажуре.
В сельве затерянный клад…» —
 
 
Думал ты так у меня за спиною,
Чувствуя запах духов,
Словно твой мир был сплошной полосою,
Мерой кривых тупиков.
 
 
«Женщина, здравствуй! – ты мыслил поспешно
Властью написанных нот. —
Сколько в тебе яркой охры-орешны
И мёда сладкого с сот!»
 
 
– Милая, здравствуй! – шептал ненароком,
Комкая сердце в груди. —
Встретились мы до назначенных сроков,
Так что, судьба, не суди!
 
 
Слушала я его мысли небрежно,
Вместе с поэзией строк,
И улыбалась чарующе-нежно,
Пробуя поданный сок.
 
 
«Ах, дорогой! – Я коснулась губами
Кромки кофейных “морей”. —
Ведьмы не дружат, как в фильме, “домами”,
Как и не ждут у дверей.
 
 
Если же любят, то в полную силу,
Чтоб не дрожать в сквозняке,
Чтоб не найти в ярком Эросе ила,
Как в обмелевшей реке».
 
 
В полном кафе разговор был не слышен,
Только мы знали о нём.
Мысли как сок от несорванных вишен
Или ключи от хором.
 
 
Их распознать среди шума мирского
Только двоим суждено,
Тем, кто отведал любовной основы,
Выпив с заклятьем вино.
 

Бывают уютные…

 
Бывают уютные книги и люди,
Которых желаешь «до точки» прочесть.
В них менторства нет и заносчивой нуди,
А есть – средь абзацев – улыбка и честь.
 
 
Бывают уютные залы и люди,
В которых не гаснет зимою камин.
В них нет сквозняков, приводящих к остуде,
А есть тёплый воздух у старых гардин.
 
 
Бывают уютные ночи и люди,
В которых покой обретаешь до сна.
В них нет «битых стёкол» в чаёвной посуде,
И хочешь их пить до утра и до дна.
 

В сумерках летних дождь винограден

 
В сумерках летних дождь винограден —
Жёлтые гроздья над битумом слов.
Ах, до чего после жажды отраден
Вкус его капель на шее цветов!
 
 
Мчатся авто по размытым проспектам,
Вперив свет фар в синий гул мостовых.
Вместе идут под зонтом Никто – Некто,
Группа поддержки обутых – босых.
 
 
Как расхлобыщено ветрами небо —
Рвань подзаборная с жестью парчи!
Некто подал с солью крупною хлеба,
Шваркнул Никто слово с болью: «Молчи!»
 
 
И побрели вновь они по проулкам,
Двое в одном – человек и святой.
В белом пакете три пышки и булка,
Кофе в стакане и… град золотой.
 

В альбом – цветок

 
Сухой цветок. Увядшая лаванда.
И зеркало как сумерки души,
И место Бога – старая веранда,
Где гости безвозвратно хороши.
 
 
Где кофе пьют, вестей не очерняя,
Дразня свой век неспешностью речей,
Меняя ритм, и песни сочиняя,
И обживая складчину ночей.
 
 
А море жмёт валун кусочком сыра,
Чтоб сок пролить на мокрую ладонь.
Стираются углы и точки мира,
Чтоб вновь пойти наутро посолонь.
 
 
В альбом – цветок. Лаванду – между окон.
А к зеркалу – то ль факел, то ль венок.
Стихи ложатся кривизной волокон,
Где в Боге спит поэт или пророк.
 

Шаг для танца и плывущий закат

 
Стул у окна. Неподвижная штора.
В городе – жаркий, плывущий закат.
Солнце оранжево в крышах-зазорах —
Ключ иль отмычка от судеб и врат.
 
 
Скрипка краснеет огнём или лаком,
Щедростью женской крича о любви,
Чтобы рассыпаться звуками-маком,
Спелым зерном, истомлённым в крови.
 
 
Рыжие кудри спелёнуты лентой,
Чтоб не вмещаться в победы смычка.
Август, как цезарь, творит монументы,
Жизнь их низводит до скрипа сверчка.
 
 
Ждать неугодно, нетребно, неловко
Белых ветров или роли взахлёб.
Скрипка поёт, изменив постановку,
Чтоб не ввести шаг для танца в галоп.
 

Мгновений срок так короток, дружище

 
Мгновений срок так короток, дружище,
Что их прожить нам хочется в любви,
Понять себя, как парус и как днище,
Как острый риф и шаткий бег крови.
 
 
Разлить бокал дождями с перезвоном,
Чтоб новый тост в запасе не держать,
И вешать небо, как качели, к кронам,
Чтоб выучиться заново летать.
 
 
Китайский зонт крутить в руке – закатом,
И красный шёлк до дыр не протирать,

И думать о конечном непредвзято,
Чтоб смысл его опять переиграть.
 
 
Бежать, как день, или влачиться эрой,
Чешуйкой быть иль ржущим скакуном,
Страницей, чёрной бездной или верой,
Бесправием, азартом иль стихом.
 
 
Размыть водой, слезой иль скипидаром
Познания, эскизы, алтари,
Чтоб быть корзиной и большим базаром,
Порогом и филенкою двери.
 
 
Чтоб не совпасть ни с кем и промахнуться,
Опять взлететь и миг перечеркнуть,
Услышать эхо и к любви вернуться,
Успев в лицо рассветами плеснуть.
 

Рыжие ангелы и нимб над Невой

 
У ангелов рыжих и нимб как морковка,
И рядом «морковный», с полосками, кот.
Они ловят рыбу на счастье-подковку,
Впуская в аквариум солнцеворот.
 
 
Растят из простецкой безмолвной рыбёшки
Монетки, мониста и к ним жемчуга,
Чтоб золота в сказку добавить немножко,
А также раскрасить Неве берега.
 
 
Садятся уверенно в утлую лодку,
Как будто не видят в ней ряски и дыр,
Чтоб волнам вернуть не плотвицу, а нотку,
Даря Петербургу улыбку и мир.
 
 
И если вам вдруг они встретятся летом
В рыбацком плаще и с раскрытым зонтом,
Не трогайте крылья – летящих примету —
И им не мешайте – пройдите тишком.
 
 
У ангелов рыжих – глаза голубые,
Вобравшие небо сверх куполов-туч,
Жасмины в саду, и мосты разводные,
И бьющий фонтаном сиреневый луч.
 

Всегда в ударе

 
От жары недавней – крошки.
Город залит вновь дождём.
Под зонтом шагают кошки
Вместе с питерским котом.
 
 
Он же кот не эрмитажный,
Не обласканный молвой,
А драчливый и куражный,
Хоть по сути и не злой.
 
 
Он играет на гитаре,
Распевая, как Шевчук.
Кот воистину «в ударе»,
Сам себе – и враг и друг.
 
 
На него взирают киски:
«Боже мой, какой герой!» —
И треской в огромной миске
Завлекают на постой.
 
 
Но бродяга не сдаётся
И по лужам гордо прёт.
Для него – дворы-колодцы,
Где он вёснами орёт.
 
 
У Невы гуляют кошки
Под малиновым зонтом.
Кот вчера был на окошке,
Нынче – с ветром под мостом.
 

Не-Венеция и бушующая сирень

 
О Венеции кто-то полжизни страдает,
Воскрешая волну и изгибы гондол.
А у нас на проспекте сирень расцветает
И орут в ней коты – наименьшим из зол.
 
 
А у нас Синий мост и каналы прямые,
Букинисты и книги с неясной судьбой,
Саксофоны, кларнеты и сфинксы хромые,
И опять же сирень с кружевною каймой.
 
 
А у нас купола и черешня с узбеком,
Пожелания счастья и краски с дождём,
Вид на Финский залив и погоня за веком
И опять же сирень, словно мёд, окоём.
 
 
А у нас море крыш и от ласточек тесно,
У вокзалов такси подбирает народ…
Но бушует сирень так влекуще-чудесно,
Что забудешь порой – кто в Венеции ждёт.
 

Поворот на май

 
Пахнет тополем остро и нежно,
Клейкий лист распустился вчера.
Я стою у окна без одежды
И тянусь. Просыпаться пора!
 
 
Подоконник в разводах лиловых,
Дождь поймал за косицу пыльцу.
Не смущаюсь от взглядов суровых,
А румянец «леплю» по лицу!
 
 
Как же дышит от «вёсности» тело,
Оставляя на май поворот!
Эй, соседи, я птицей запела,
Хоть не знаю «сложения» нот.
 
 
Перед домом застывший прохожий
Словно длинный, коломенский столб.
Что-то шепчет в мобильник. Похоже,
Любоваться не может без толп.
 
 
Я ещё потянусь напоследок,
Чтоб наполнить весёлостью грудь,
Чтоб пройти мимо строгих соседок,
Повторяя себе: «Страстной будь!»
 

Звенящие каблуки

 
Вуаль ненастных дней я отцепила с шляпы,
Задумав рисовать веснушки на лице
Не кистью-колонком, а рыже-пёстрой «лапой»,
Утащенной вчера у профи на крыльце.
 
 
Подброшу красок смех под голубые тучи,
Чтоб выпали дождём на парки и дома,
Чтоб захотелось всем веселия и бучи,
Как будто в март пришли балтийские шторма.
 
 
Чтоб захотелось вдруг охапистой сирени,
Прижатой – не к груди, а к собственным мечтам,
Чтоб плащик открывал красивые колени
И город вслед смотрел звенящим каблукам.
 

А кто-то танцует

 
Над городом – тучи из «козьего пуха».
Черёмуха страстно цветёт.
А ветер-бродяга кусает за ухо,
Союзник пронзительных нот.
 
 
И чайки горланят, ему подпевая,
Сшибая из радуг мосты.
А кто-то танцует, себя забывая
В поэзии танго-мечты.
 
 
А кто-то танцует, не видя протестов
И хмурых потрёпанных лиц.
«Нашли, дескать, время, погоду и место
В эпоху иконных глазниц!»
 
 
А кто-то танцует, дразня парапеты
Искусным движением ног.
И город смеётся, бросая букеты
В расставленный танго силок.
 

Приятель поэтам и тучам

 
Зацвёл барбарис. Значит, белые ночи
Влекут по июню большой Петербург.
Пусть город велик, но далёк от толочи
Монарх и художник, матрос и Панург.
 
 
Он может быть всем: постовым и прохожим,
Фиалкой и книгой, дождём и мостом,
Смеющимся шарфом, скользящим по коже,
Студентом с зачёткой и вечным «потом…».
 
 
Он громко живёт, чтоб порадовать случай,
И шепчет, когда развлекает друзей.
Мой город – приятель поэтам и тучам
И ангел-мыслитель в толпе голубей.
 
 
Он дышит сиренью на Марсовом поле
И лижет пломбир на скамейке в саду.
Какой же он разный! А вольному – воля
Себя создавать каждый месяц в году.
 

Белая ночь и чайник с кофе

 
Белела ночь под грай усталых чаек,
И ангел млел над тайнами столпа.
Ты думала: «Сейчас бы кофе – чайник!
Какая б сразу стала лепота!»
 
 
Но, попой вытирая парапеты
И взглядом провожая сонм зевак,
Ты слушала влюблённого сонеты
И ворковала: «Милый, ты же маг!»
 
 
И речи продолжались бесконечно,
Цепляясь за брусчатку и мосты.
Ты улыбалась вроде бы беспечно,
Но на душе горланили коты.
 
 
Блокнот исписан странными словами,
И слышался поэтов старых стон.
Ведь славу добывали их венками,
Гоняя пыль и отбивая звон.
 
 
А вот и утро на Неву вспорхнуло.
«Поэт» воскликнул: «Как же жизнь мила!»
Но час назад ты тихо улизнула,
Домой к себе – счастливая – ушла.
 

Бронхи строф и белый кит

 
Провода. Фонари. Предзакатное время.
Брюхо серых небес – кашалотом – скользит.
Свет сочится деревьям на вскрытое темя —
Агасфер, вечный странник, непонятый жид.
 
 
У обочин – грызня за неистовость веры,
Завершение слов мелом школьной доски.
А вверху простираются море и шхеры,
Где поёт белый кит от любви и тоски.
 
 
Он кричит на весь мир голосами Вселенной,
Повторяя припев, чтоб услышать ответ.
Как поэту не впасть – бронхом строф – в путь нетленный,
Где его назовут прорицателем бед?
 
 
А на склонах цветут белым пламенем звёзды,
И туман – синим псом – лижет слёзы комет.
Фатум ищет глубины, поскольку был создан
Бардом или китом, обнулившим «Завет».
 

Мотылёк и бумажные птицы

 
Мотыльком отпускаю не ноты,
А мелодию вешних ночей.
Не закончены наши полёты,
Не оборвано пламя свечей.
 
 
В пелерине футляра тюльпаны,
Ибо скрипка прижата к плечу.
Милый мой, я с тобою вполпьяна,
Словно струны, дрожу-хохочу.
 
 
И обмолвится сердце – без спроса,
Разболтает о чувствах моих.
Птиц бумажных бросаю с откоса —
Огнекрылых, поющих, шальных.
 

Святое вино черёмух

 
Отворить в май широкий окно
И напиться черёмухи духом.
Как дурманит святое вино,
Поднимая над травами пухом!
 
 
Как бушует привольно весна,
Прижимая соцветия к небу!
Синеглазая ведьма – она,
Примешавшая заговор к хлебу.
 
 
И плывёт над землёю поток —
Бесконечный, любовный и дикий!
Бьётся жилка – птенцом – о висок,
И приходят в наш мир Анжелики.
 

Колодец с окнами в потёмках

 
«Колодец» с окнами в потёмках.
«Колодец»-двор с изломом стен.
А сверху дождь шуршит солонкой,
Меняя цвет у луж и вен.
 
 
Над сколом крыш надменность неба
И дряблость мыслей гордецов,
Сменявших тёплый ломтик хлеба
На склейку зрелищ-пустяков.
 
 
Под горло свитер плотной вязки.
Торшер – в накале ноты «ми».
Сюжет неполон без развязки:
«Как быть средь нелюдей людьми?»
 
 
И сквозь стекло – изнанкой шторы —
Влачится свет в квадраты дна.
Свобода в чести. Разговоры
Не улучшают вкус вина.
 
 
Во тьме плюют в колодец бесы,
Крестя просвиры и горбы,
Считая истинность замеса
Мерилом ангельской трубы.
 
 
И сок оранжевый из окон
Без смысла лить на эхо слов.
Задёрнут день. Обрезан локон.
Подвёрнут край у рукавов.
 

Да, невежлива я! Признаюсь, боже, боже!

 
Да, невежлива я! Признаюсь, боже, боже,
Что надменный букет раздарила дождям,
Оттого что не хочется глянца похожей
На одну из минувших и брошенных в хлам.
 
 
На столе растекаются серые лужи,
У открытых кафе с небом тесная связь.
Говоришь о доверии, манишь и кружишь,
Не заметив, что мне не нужна эта вязь.
 
 
За углом саксофон по-ноябрьски недужит
И хрипит о страстях, потребляя вино.
Ты, наверное, думал, что он тебе служит,
А осипший хитрец распахнул мне «окно»
 
 
Так, что стёкла разбились от муки покоя
И Алиса ушла за реальность зеркал.
Оползла позолота – два гроша под слоем,
Подтверждая, что ты для меня слишком мал.
 
 
Да, невежлива я! Признаюсь, боже, боже,
Что красу лепестков обменяла на лист,
От которого стайкой – мурашки по коже
И который не лжёт, что был праведно чист.
 

Розовое оперенье на шёлке мая

 
На шёлке мая – розовые хлопья.
На ветках сакуры приглушен яркий свет.
Не время, чтоб ломать в упорстве копья, —
Всего лишь миг, чтоб обрести ответ.
 
 
Шмели гудят в саду мохнатой «кожей»,
Пыльцу собрав с открытого цветка.
Мы отдаём – и в этом так похожи,
Поскольку жизнь занятно-коротка.
 
 
Что слышим мы – проклятия иль песни?
Что создаём – влечение иль вздор?
Мы не в раю, поскольку интересней
Не воздвигать из домыслов забор.
 
 
Земля ж в горсти сминает оперенье
У южных птиц с манерой лепестков,
Чтоб прорасти птенцом и откровеньем,
Морской волной и берегом стихов.
 

Что за утро мне попалось?

 
Утро греет сном подушку,
Призывая не вставать,
Шепчет что-то мне на ушко,
«Застелив» собой кровать.
 
 
И не верит отговорке,
Что проблем невпроворот,
А сдвигает с окон шторки
И целует жадно в рот.
 
 
Что за утро мне попалось?
Так бодрит запасом сил.
Может, с вечера осталось,
Лишь назвавшись кратко «Фил!»?
 
 
Верно, верно! Синеглазо
Было «утро» под закат!
В ночь вошли под звуки джаза,
Под вино и шоколад.
 
 
Повезло мне с «утром»! Точно!
Заполняет всем собой!
Договор у нас бессрочный,
Подпись страсти под весной.
 

Ночь. Картина. Смена литер

 
Мелкий дождь. Июньский вечер.
Свет фонарный на мосту.
У дорог промокших – вече.
День субботний – в пустоту.
 
 
Каблуки звончат по лужам.
Плащ короткий – штрих бедра.
Шарф цветастый ночи уже,
Вот и смялся до утра.
 
 
Морось тёплая туманна.
Влага липнет на лицо.
Страсть у ведьмы окаянна,
В реку брошено кольцо.
 
 
Обживаться не хотела
И шагнула в синеву,
Занавеске цвета мела
Прошептала: «Я живу».
 
 
Сытой кошкой – по проулкам.
Кровь от страсти – на когтях.
Где-то бьётся громко-гулко
Сердце, падшее в тенях.
 
 
Мелкий дождь. Богемный Питер.
Холст натянут на дворы.
Ночь. Картина. Смена литер.
Запах лунной кожуры.
 

Джаз и ритм томатного сока

 
Затягивает джаз в себя несытой глоткой,
Цепляет лунность душ полночный «каннибал»,
Чтоб мир вокруг взлетал и падал в бездну лодкой,
Где в струях беглых нот полощется накал.
 
 
Танцуют свет и тень, назвавшись людям парой,
Смыкаются бедром, чтоб тут же разойтись,
Смеются над собой – над благостью и карой,
Поскольку не хотят пропасть иль вознестись.
 
 
А ритм – томатный сок – вливается в фужеры
И с водкою простой качается на «бис»,
И бармен, ушлый джаз, язвит, что кошки серы,
Коль выпускаешь их, как мысли, на карниз.
 

Осенний кофе и платье с кличкой Бес

 
Не позволяй себе подобранной быть кошкой,
В полночи не вопи в проёмы серых крыш,
Намажь нежнейший крем, чтоб радовались ножки,
И памяти скажи: «Ты почему не спишь?»
 
 
И поутру свари, как осень, терпкий кофе,
И с чашкой октября начни читать роман.
Как много суеты, чтоб выглядеть как профи,
Как много суеты, чтоб напустить туман!
 
 
Так пусть нелепый смог впитается огнями,
Разлитыми душой и сердцем в неглиже.
Как долго ожидать, что жизнь начнётся днями,
Как долго ожидать реальность в мираже!
 
 
И, выбросив пакет с ненужными словами,
Накинь на плечи жар и платье с кличкой Бес,
Целуй счастливый смех пурпурными губами
И позволяй решать – с тобой быть или без.
 
 
И пусть подлунный мир насытится дождями,
Чтоб голуби могли напиться в них взахлёб…
Ах, сколько колдовства назвалось зеркалами,
В которых правят бал уста и гордый лоб.
 

Кот с моноклем, или Пиар царя Соломона

 
Вечер – клякса на странице.
Синь чернил по верху крыш.
Что-то в городе творится —
Видно, бродит кот-черныш.
 
 
С белым галстуком на шее
И моноклем на глазу,
Он гуляет по аллее,
А не спит в большом тазу.
 
 
Тенью кот крадётся к окнам,
Чтоб напомнить о весне.
Только людям дай толóкна,
Чтобы мысль крутить во сне.
 
 
Сколько слов – катушкой ниток —
Распускают просто так.
Сны – колонией улиток —
Обгрызают сердца мак.
 
 
И встаёт народ устало,
Тяжкий груз забрав с собой,
Повторяя: «Всё пропало.
Где уж тут дышать весной?!»
 
 
Кот надежды им не дарит,
Говоря, что всё пройдёт,
Соломона не пиарит,
А играет в «нечет – чёт».
 
 
И его смешки по нраву
Лишь тому, кто сам горазд
Кофий пить и с ним какаву,
Кто в ночи, как чёрт, глазаст.
 

Разноглазые, или Одна суть на двоих

 
Разноглазые мы, чтоб смотреть чуть иначе
На изгибы камней, прорастающих в мох,
На того, кто смеётся, рождаясь, и плачет,
Если видит, как в нём потешается Бог.
 
 
Око – лак с рыжиной, словно создан для скрипки,
Где каминный огонь не исходит в золу,
Чтоб вложиться душой в недочёты-ошибки,
Придававшие зрелость обвалу-челу.
 
 
Око – блеск голубой от весенней капели,
От реки, растерявшей в апрель ледоход,
От тумана, иллюзий и выбранной цели,
Для которой не строят ковчег или плот.
 
 
Разноглазые мы, хоть живём в одной сути
И вмещаем её в тело дальних дорог,
Чтоб на битвы не звать недомолвок и жути,
Чтобы в кровь не стирать убеждённости ног.
 

Подснежником – рука. Через простынный иней

 
Подснежником – рука. Через простынный иней
Рождается цветком с вкрапленьем синих жил,
С беспечностью духов и всепогодьем линий,
С разгульностью весны и чистотою вилл.
 
 
Подснежником – мечта. Стихами иль рассказом
Влюбляет мотыльков в прозрачно-нежный свет,
Чтоб страсти передать, как ленточку, проказам
И не спешить узнать – крылатым сколько лет.
 
 
Подснежником – строка. Нанизана губами
На сумасбродность снов и ранний поцелуй,
Чтоб снова замереть словами иль телами,
Под настом удержав напор горячих струй.
 

Сирень с дождями, или Мудрые высоты

 
Чтоб потери ценить, нужно быть благодарным
И замёрзшим рукам, и разлуке на год,
И невнятным ответам, и песням бездарным,
И отсутствию нужных, спасительных квот.
 
 
Чтоб прибытки ценить, нужно их недомерить,
Недобрать до величия мудрых высот,
Где призывы звучат: «Полагаться и верить!» —
Даже если «под ложечкой» страхами жжёт.
 
 
Чтоб потери ценить, нужно быть легковесней,
Чем охапка сирени с дождями «навзрыд»,
Иль хвала, порождённая статусом «лестней»,
Иль забота, где каждый напоен и сыт.
 
 
Чтоб прибытки ценить, нужно ставить потери
Не в киоты за марево долгих свечей,
Понимая: идут они – парою – в двери
И себя не волнуют подбором ключей.
 

Букет словно сойка, клюющая ветку

 
Букет словно сойка, клюющая ветку,
В нём нет экзотических «птиц».
Тюльпаны, нарциссы прижаты к горжетке —
Весенний, чуть с горечью, блиц.
 
 
А книга творится житьём понемногу,
Вкрапляя стихи в пол-листа,
Успев не присесть, а покинуть дорогу,
Где слишком известны места.
 
 
И видеть людей в череде ожиданий,
Хотя всё случилось-сбылось
У шумных вокзалов и тихих свиданий,
Где кончилось иль началось.
 

Золотые монеты июня и крылатые мосты

 
Июнь рассыпáл золотые монеты
Средь невской волны до прямых берегов,
Где жёсткий гранит упирался в рассветы,
Сажая на привязь дух вольный мостов.
 
 
А днём по дорогам вовсю мельтешили
Машины, туристы в толпе голубей,
Как будто внезапно прозрели-решили
Открыть для себя сотню новых дверей.
 
 
Чтоб падать за ними в негромкое лето,
Где запах жасмина опрыскан водой,
Где катится – солнцем – большая карета,
Где радуги крутят колёса с грозой.
 
 
Где на ночь мосты крылья настежь разводят,
Пытаясь с закатом, как Феникс, «сгореть»,
Но только влюблённые в жизнь их находят,
Желая над городом вместе лететь.