Текст книги "Город под созвездием Близнецов"

Чёрно-белая маска и открытое лицо

 
Купола – под фольгой золотою.
Голубей-перевёртышей свист.
Аркой зыбкою и голубою
Небо мнёт из безоблачья лист.
 
 
А душа расползлась в половины —
Чёрно-белая, с клёпкой внутри:
Разгорожены страсти и вины,
Обмирай или судьбы мори.
 
 
За окном – в разноцвет запределье,
Да мешает застиранность слов.
Чёрно-белая маска не гжелье
И не манит заезжих воров.
 
 
И выходит, что в тень однобоко
Хочет втиснуться мелочный рай,
Чтоб спастись от пощёчины рока,
Выбрав вместо мансарды сарай.
 
 
Маску б сбросить, но жива опаска,
Что вросла двуединость в лицо,
Словно в пруд холодцовая ряска,
Словно в палец от брака кольцо.
 
 
Разодрать, чтоб увидеть родное,
С нахлобучием резких бровей,
Без прописки чужой и постоя,
Без придуманных кем-то ролей.
 

Паяц и угольные морщины

 
Паяц вещал правдиво сквозь морщины,
Начерченные углем по лицу,
О неге роз и затхлой вони псины,
Присущих тайнам крови и дворцу.
 
 
Паяц сдирал «мундиры» Арлекина,
Чтоб стать Пьеро с тоскливостью белил,
И душу гнул, как гнут бродяги спину,
Целуя кнут, который их обвил.
 
 
Паяц смирял кусочки страшных масок,
Чтоб публику всезнаньем не давить,
И добавлял, как искры, блёстки красок,
Стараясь сквозь страданья рассмешить.
 
 
Паяц стоял незримо в преисподней,
Набитой тенями святых и королей,
Борцов за правду и развязных сводней,
Надевших шкуры тысячи чертей.
 
 
И поднимался с копией на сцену,
Чтоб грим стереть с усталого лица.
Он столько жил и знал награде цену —
Две своры псов и окрик от крыльца.
 

Обнимай сирень охапкой

 
Обнимать сирень охапкой,
Не срывая ни цветка,
Не заламывать украдкой
Для букета иль венка.
 
 
Надышаться ею вволю,
Вспомнив иней и снега,
Выбирая жизнь – не долю,
Шаг спокойный – не бега.
 
 
Так обняться, чтобы руки
Листьев помнили шелка,
Не давая млеть от скуки
От полов до потолка.
 
 
Белым-белым ароматом
Развязать свой век до дыр
И разгладить то, что смято,
Перешить – но не в мундир.
 
 
В белом-белом, небывалом
Всё судьбой сотворено:
Тишиной и людным залом,
Нежной скрипкой и кино.
 
 
Обнимай сирень охапкой…
 

Танцующие ангелы

 
Ссутулясь, они не сидят на скамейке,
Считая унылость и слёзы божком,
А крылья сдают каждый полдень в ячейки,
Чтоб жизнь познавать не летая – пешком.
 
 
И всё ж их походка из дальнего мира,
Поскольку, танцуя, ты можешь творить
Сиреневый снег, бутерброд и сатиру —
Всё то, что захочется просто любить.
 
 
Сосульки, метро, перекрёстки, каналы,
Мосты, степ на Невском и книжный развал —
Всё то, что окрашено охрой и алым,
Всё то, что художник-январь рисовал.
 
 
Такси, свиристели, карнизы, беруши,
Кораблик на шпиле и кот у окна —
Всё то, что растит для прекрасного души,
Всё то, что не мнётся, как юбка из льна.
 
 
Аллеи, детишки, собаки и горки,
Пломбир, мостовая и хор голубей —
Всё то, что увидено ангелом зорко,
Всё то, что подарено миром людей.
 

Маргаритка и заглавные титлы

 
Заглавные титлы «прожгу» киноварью,
Чтоб главы и годы читались легко.
Не стану скреплять их застёжкою-гарью,
Пускай буквы-мысли летят в «молоко».
 
 
Ах, сколько калиток, ворот или арок
Не смели скучать без прихода гостей,
Ценя маргаритку, капель иль огарок,
Драже, карандаш или «мелочь» гвоздей!
 
 
Как важно владеть тем, что кажется смятым,
Не гладким, непонятым множеством рук,
Не ждущим таблички уверенной «Свято!»,
Асфальт поменявшим на девственный луг.
 

На улице Строителей, или Салат из дайкона

 
На улице Строителей в Москве и Ленинграде
Не ждут уже Лукашиных, расстались насовсем.
Не нужен банный веничек и фото польской Наде,
Поскольку ей достаточно своих больших проблем.
 
 
На улице Строителей давно всё изменилось,
Без ушлых домофонов в подъезды не войдёшь,
Поэтому в историю, которая случилась,
На «заливное» с хреном – в налёт – не попадёшь.
 
 
На улице Строителей живёт теперь Наташа,
И к ней, как к ведьме, ходят окрестные коты,
Рыча на Ипполитов и Жень: «Она не ваша!
Здесь нет смешных блондинок с запасом маеты!»
 
 
На улице Строителей нет оливье – ни крошки.
Здесь трут дайкон японский, чтоб было поострей.
Поскольку тут кудесит – хохочет рыже – Кошка,
Которой интересно творить средь январей.
 
 
На улице Строителей нет зелья-приворота,
Но мужики – толпою – стремятся на ночлег.
И иногда счастливцу вдруг выпадает квота —
Пройти три круга «рая» длиною с миг иль век.
 

Краски как дольки от трёх апельсинов

 
Краски как дольки от трёх апельсинов —
Сливки, корица, вино и мускат,
Хвойная ветка и свитер от финнов,
Кофе, полжизни, насмешливый взгляд.
 
 
Хочешь – смешаю с твоею судьбою,
Не размечая углы чернотой?
Правда, творю не одной золотою,
Да и тебе не катиться звездой.
 
 
Хочешь – добавлю полосок от кошки,
Чистой воды и «ватрушку» в снегах?
Вижу, как сыплешь признанья и крошки,
Чтоб не запутаться мыслью в дарах.
 
 
Хочешь – вломлюсь откровенно-площадно
С долгим рассветом и новой игрой?
Ты уже был знойным и листопадным,
Станешь в причудах январской зимой.
 
 
Краски как дольки от трёх апельсинов…
 

Эвридика и подлунный свет

 
Огонь качался на свече
И пах по-зимнему – гвоздикой.
Подлунный свет тёк на плече,
Назвав плясунью Эвридикой.
 
 
А тёмный зал был пуст и нем,
Лишь эхо пряталось – ресницей,
Чтоб подсказать судьбе: «Je vous aime…» —
И отлететь жемчужной птицей.
 
 
А танец вился ветром ног —
Обрывком строф, ловцом метели.
Кружились пол и потолок,
И за окном проспект и ели.
 
 
И где-то пел – струной – Орфей,
Желая лишь не оглянуться:
«Коль хочешь жить, любовь испей,
Чтоб не забыть, как к ней вернуться».
 

Ангел крошит воробьям

 
Ангел крошит воробьям
Нерастраченную веру,
Близость ночи к светлым дням
И любовь без полумеры.
 
 
В снег столешницы летят
Чьи-то будни и сомненья,
Юбилеев длинный ряд
И раскраски вдохновенья.
 
 
Подсыпает свежий хлеб
К неразглаженным морщинам,
Жажду жизни, ветхость треб,
Верность принципам – мужчинам.
 
 
Набирает с белых крыл
Лунный свет и многоточье…
Может, что-то и забыл?
Дни зимой на «дюйм» короче.
 
 
Ангел крошит воробьям
Всё, что люди не забрали.
Только он не виден нам, —
Среди птиц не распознали.
 

За маршруткой налегке

 
Когда маршрутка на подходе
И рвёшься ты в её салон,
Чтоб ехать там – хотя б в проходе, —
И слышишь вдруг: «Не влезешь, слон!»
 
 
«Да как же так?! Я – суслик, мышка…
На крайний случай, милый кот!»
А из салона: «Ну ты пышка!
В час пик не влезешь, бегемот».
 
 
Как утрамбованы «маршрутом» —
Сидят, стоят, лежат, висят,
Глядятся стиснуто и гнуто,
Но едут всё же, хоть хрипят.
 
 
«А как же я?» На остановке
Песочный лёд иль лёд в песке.
Смеётся кто-то: «На – кроссовки!
И за маршруткой налегке!»
 

Куда торопиться? Не к спеху, не к спеху!

 
Мы носим в себе, как тепло одеяла,
Беспечность, любовь и три вкусных конфеты,
Фонарь, что горит вполовину накала,
А также варенье клубничное с лета.
 
 
И листик кленовый, надписанный ветром,
И пару щенят, обгрызающих боты,
И яркие, свеже-лимонные гетры,
Надетые – к смеху – тобой на работу.
 
 
И толпы «слонов» в перегруженном лифте:
«Ах, как не застрять! Выходите скорее!»
И книги хорошие с мизерным шрифтом,
А также и лица, что сердцу милее.
 
 
Мы носим в себе, как тепло одеяла,
Картошку, костёр и ночные утехи,
Чтоб вместе гореть во всю силу накала…
Куда ж торопиться? Не к спеху, не к спеху!
 

По золоту снега, облитого солнцем

 
По золоту снега, облитого солнцем,
Идут не спеша к темноте полыньи
Два лебедя диких, два сердца, два донца,
Расправив, как облако, крылья свои.
 
 
А снег в лёд вмерзает крупой самородной
И, веткой ломаясь, под шагом хрустит.
Идут друг за другом – по страсти природной.
Когда один стонет, второй загрустит.
 
 
Январь, ставя метки, уже на исходе,
И море удержит собой кликунов.
Взлетают-садятся при всякой погоде
Два лебедя белых – основа основ.
 

Записки судьбы и пожухлые листья

 
Временами – дожди. Каплей мерено время
Иль пожухлым листом, что к балконам летит.
Прозревать в уходящее – холод на темя,
Потому и душа о годах не болит.
 
 
Осень сыплет к мостам стружку белого воска,
Предваряя снега и законченность льдов.
Тучи в волнах плывут немудрёно и плоско,
Огибая с теченьем массивы «быков».
 
 
По хребтам мостовых бродят голуби-люди,
Не нашедшие в крошках записок судьбы,
Полагая, что их преподносят на блюде,
А они высоко – у органной трубы.
 
 
Честолюбие с честью похожи немного,
Если вместе сложить, сделав общей мечтой.
Только лики одних – бесконечность дороги,
А довольство других – сбор костей и подков.
 

Петербург ловит листья в полёте

 
Петербург ловит листья в полёте,
Чтоб согреть ими сердце своё,
Повторяя: «Душе не солжёте,
Отдавая октябрь без краёв».
 
 
Золотым наполняя проспекты
И проулки с печальной землёй,
Город множит адептов из секты,
Где молитвы с осенней строфой.
 
 
На траве, вечно в юность влюблённой,
Оттого и зелёной всегда,
Раскрываются лужи оконно,
Где багрянец упавший – звезда.
 
 
У поребриков собраны в кучи
Письма старых, задумчивых лип.
Ветвь шиповника машет колюче,
Утверждая, что смысл не погиб.
 
 
Что слова черешков и прожилок
Не горят, как бумага, в костре,
А отдав ветру силу закрылок,
Воскрешают себя на заре.
 

Я – рыжая ведьма, листок-перевёртыш

 
«Куда ты летишь? – мне воскликнут вдогонку. —
Щекочешь ветра гривой рыжих волос,
Хохочешь безудержно, смело и звонко,
Как будто напилась не кофе, а рос».
 
 
Я – рыжая ведьма, листок-перевёртыш,
Орех, что лежит среди голых корней,
Лисица, сентябрь и немножко «оборвыш»,
Поскольку упала с надменных ветвей.
 
 
«Куда ты несёшься, – мне крикнут вдогонку, —
Цепляя прохожих волшебной мечтой,
Смещая миры незаметно и тонко,
Как будто бы правишь незримой уздой?»
 
 
Я – рыжая ведьма, огонь и корица,
Медовая брага и хлеб заварной,
Родник, можжевельник, поющая птица,
Девчонка, дарящая страсть под луной.
 

Кто-кто… Конь без пальто!!!

 
Под хлопьями пего-цветных настроений,
Под гулким дождём, собирающим лужи,
Шёл некто из странных, нездешних творений,
В ознобе от питерской мороси-стужи.
 
 
Без зонтика шёл, без сапог и накидки,
Глазея на женщин, летящих на «шпильках»,
И думал: они (если честно, навскидку)
Похожи на рыбку (ну как же!!!) – на кильку.
 
 
Он цокал копытом у дверок трамвая,
Стараясь пробраться в уюты вагона,
На возглас бестактный: «Ух, живность какая!» —
Вещал: «А какой я в периоды гона!!!»
 
 
Бродил бесприютно у стрелок вокзала,
В фонтаны зайдя по… почти что колени,
Чего-то хотелось, и всё было мало,
И морда… лицо было в «хлопковой» пене.
 
 
На круп рыже-дерзкий рука вдруг упала:
«Вы, вижу, замёрзли без тёплой рубашки», —
И в гости КЕНТАВРА с улыбкой позвала,
К себе – к Натти, Тате, Натуле, Наташке.
 

Астры и ангел, раздающий росы

 
По «номерам» не пишутся картины,
Поскольку в них не видно новизны.
Сверну свечу из масла и вощины,
Чтоб чистить мир от душной кривизны.
 
 
Охапки астр сложу на парапете,
Чтоб раздавать прохожим просто так.
Картина осени – в дождях и тёплом свете —
Творится мастером по имени Чудак.
 
 
И пусть несут случайность с лепестками
В свои дома, где ждут или не ждут,
Чтобы понять – растят причины сами,
А для последствий ангела зовут.
 
 
Чтоб улыбался, краски растворяя
В подобии вселенской красоты,
И росы с астрами дарил, людей не зная,
Лишь ощущая искренность мечты.
 

Лебединая шея и сладкий воздух

 
Тонкий стан. Лебединая шея.
Плечи щедро открыты ветрам.
Жемчуг лжёт, что я в жизни – нимфея,
Что доступна лишь тихим волнам.
 
 
На холсте, как в зерцале старинном,
Оживляю искусно портрет.
Как же льнёт к пальцам нежным и длинным
Заигравшийся с тенями свет!
 
 
Пусть заколот вихор на макушке
По-простецки, как рыжесть легла,
И на скулах следы от подушки,
Я себе и такою мила.
 
 
Пусть рубашка из хлопка не рвётся
Обтянуть доказательно грудь!
Образ мой в Зазеркалье смеётся:
«Всё непросто, коль глубже копнуть!»
 
 
Летний дождь из-под пригоршни крана
Дразнит кожу подобием гроз.
Знать, ему я нагою желанна,
Без наличия масок и кос.
 
 
После душа вхожу освежённой
В свой изящный, как скрипка, портрет.
Как же сладок мне воздух озонный
После выбора нужных примет!
 

Пётр Великий и жара

 
Ох, жара! Петербург, ты ли это?!
Где дождей умилительный вид?
Растеклась под лучами конфета,
Участь съеденной ей не грозит.
 
 
Пётр Великий удрал с постамента,
Расседлав боевого коня.
Змей остался лежать, словно лента,
Обгоревшая в пасти огня.
 
 
На газонах валяются люди,
Телефоны, собаки, коты.
Хоть бы облачко – к близкой остуде!
Хоть бы ливень – залогом мечты!
 
 
Раскалённым асфальтом зевает
Утомившийся Невский проспект.
Знать, на небе четвёртом стирают
От поправок-помарок прожект.
 
 
Вентиляторы – в питерской моде —
Разобрали почти на бегу!
Ветер баллы и плюсы к погоде
Добавляет, сложившись в дугу.
 
 
Все как мавры, под цвет гуталина:
От царя до болонки пустой.
Когда жарко, не ведают чина,
Оценив жизнь простою водой.
 

Капля выдана в мир воробьино

 
Капля выдана в мир воробьино,
Вместо ливней лишь птичий подскок.
Солнце катит средь туч апельсином,
Подставляя пупырчатый бок.
 
 
А в садах городских суматоха —
В чашах каменных влита вода.
И горланят, сигая «горохом»,
Воробьиные, с ноготь, года.
 
 
Шустро скачут, толкаясь и споря,
Чтоб успеть пропитаться дождём,
«Гонят бурю» в публичном разборе,
Вязь решётки назначив плетнём.
 

Мальстремы и широкий подоконник

 
Широк подоконник. Легко разместиться
Шифону, двум туфлям, раздумьям и мне.
У августа дни – перелётные птицы,
Черкнувшие стёкла в овальном окне.
 
 
У города крыши – волна черепицы,
Сложившая ливень в кривой водосток,
И мчатся по лужам кругов вереницы —
«Мальстремы», обвившие море у ног.
 
 
А я всё гляжу через август витражный
И грею янтарь в тёплом свете кольца.
Быть розою белой – пахучей и влажной —
Не значит желать предалтарно венца.
 
 
Отброшены туфли с колготками на пол,
Чтоб жизнь не стеснять высотой каблука.
Широк подоконник. Но дождь не закапал
Бумажный кораблик со мной и… века.
 

Настроение – ню

 
Воскресенье. Жара. В зайцах солнечных штора.
Луч скользит в зеркалах позолотой «ампир».
Лишь рубашка – врасхлёб – оказалась мне впору,
Чуть прикрыв два крыла и футляры для лир.
 
 
Настроение – ню. Почему б не забыться
В глухомани сердец, не пробивших тропу?
Плавно вечер течёт, призывая влюбиться.
Согласиться? Чтоб мыслей не тешить толпу?
 
 
Настроение – ню. Забавляюсь свободой,
Словно картой Таро, предвещающей весть.
Где-то падают башни с бессменной погодой.
И кому-то гадают на доблесть и честь.
 
 
Настроение – ню. Не дождавшись прохлады,
Припадаю, смеясь, в Зазеркалье к плечу.
Оказалось, что там из дождей водопады!
В каплях – долгий закат. Сквозь него я лечу!!!
 

Упасть в траву

 
Вечерний город плыл в жаре и соли,
Добытых с утомлённых морем тел,
И думал: «Не сбежать ли ночью в поле?
Я так давно в траву упасть хотел».
 
 
Погасли окна, плиты, сериалы.
Трамвай устало выпил свой компот.
Но кто-то тянет из кладовки лук и сало,
И кто-то гневно шепчет: «Обормот!!!»
 
 
Повисли звёзды на фонарных пиках.
Отчёт квартальный кончил счетовод.
И город отразился сотней ликов,
Среди которых затесался кот.
 
 
Набрякли арки, сны и парапеты.
Гульнуло море, бросив «хвост» рублей.
И охает толстушка-«бабье лето»,
Не разобрав, кто нынче ей милей.
 
 
А где-то там трава шумит и мнётся
И пахнет донником и жарким калачом.
И город слышит, как она смеётся,
Задев его в полуночи плечом.
 

Семь мостов на лужах

 
Когда захочется поймать в ладонь звезду
И раздавать желания на ветер,
Я просто отпущу свою мечту,
Чтобы она не старилась в ответе.
 
 
Я подберу сандалии к цветам,
Рисунок улиц – к разноцветью неба,
Смешные вирши – к крышам и углам
И долгий запах – для витрины с хлебом.
 
 
По лужам понастрою семь мостов —
От буквы «А» до млечного причала,
Нашью игрушек плюшевых из снов
И шарф скручу – лилово-мятно-ало.
 

Позолота и пончик с повидлом

 
Город мой, ты утра не считаешь,
Если в них не сказали «Привет!».
Заморозило нынче, ты знаешь,
Охру солнца в напыщенный цвет.
 
 
Позолота – надкупольно – неба
Привлекает досужих людей.
Не сравнятся с ней толика хлеба
И от жизни нарезка долей.
 
 
Фонари приглушают свой голос,
Чтоб не тратить его на свету.
Парапет, словно загнутый волос,
Направляет прохожих к мосту.
 
 
Позолота на тучах линяет,
Уступая весь день синеве.
Город пончик с повидлом кусает,
Оставляя эклеры Неве.
 

Ах, скатерть, скатерть белая…

 
Давай на скатерть белую
Бросать мечты и кубики.
Затея, в общем, смелая —
Сложить из красок «Рубика»!
 
 
Сложить картинки вечные
Из перемен обеденных —
Пути почти что Млечные,
Что по краям объедены.
 
 
Да киселём затушены,
Чтоб утопать до донышка…
Вот и слова заглушены:
«А с кем ты, моё солнышко?»
 
 
Рисую «крести-нолики»,
Смеюсь над долговерием.
А путь совместный – толика,
К нему процент – империя.
 
 
К нему процент – империя,
Да лаз зарос бурьянами…
Сидим в кафе и меряем
Судьбу глинтвейн-стаканами.
 
 
Ах, скатерть, скатерть белая,
Гадания «подблюдные».
Затея переспелая —
Искать в прогорклом чудное.
 

Два континента, цветы и шипы

 
Встречи сбываются, словно погода,
Выменяв тучи на звонкий рассвет.
Кажется, не были рядом полгода,
Чтоб ожидать быстротканный ответ.
 
 
Чтобы столкнуться в метро у прохода
И замереть среди ломкой толпы.
Веришь, забавно, что мы – антиподы,
Два континента, цветы и шипы.
 
 
Голос дежурный творил мирозданье,
Вовремя гнал по пути поезда.
А мы стоим потому, что желанья
В нас больше нет – раздавать города.
 
 
И вместе с ними озёрные блюда
И лебедей, заостривших крыло.
Поняли – жили бесцветно и худо,
Ждали, чтоб с схожими нам повезло.
 
 
И отбивались от собственных целей,
Громко вещая о высшей любви,
В брод проходя, до песка обмелели,
Чувства стирая, сожгли до крови.
 
 
Странно столкнулись, как две непогоды,
Молча врастаем друг в друга опять.
Как же забавно, что мы – антиподы,
Близкую разность у нас не отнять.
 

Ангел с флейтой и вредный Локи

 
Бумажная ёлка размером с тетрадку,
В которой дошкольник ещё не писал.
Сложила её, как приманку-закладку,
Чтоб ангел над крышами чаще летал.
 
 
Чтоб трубы свои оставлял у соборов,
А сам с белой флейтой гулял у метро.
Шугнула кота, невзирая на норов,
Похожий на рыжее, с «искрой», ситро.
 
 
Пусть он не ложится победно на ноты,
Сминая подшёрстком бемоль и диез.
В конце февраля много чудной работы —
Создать новый март, свежий воздух и лес.
 
 
А также сыграть, открывая окошко,
Весенние вальсы и даже фокстрот,
Чтоб громко мурчала пятнистая кошка,
Когда к ней заглянет мой огненный кот.
 
 
Чтоб грозно бурчали – дождём – водостоки,
Кусая за пятки сосулек капель,
Чтоб вредный котяра, божественный Локи,
Искал на асфальте гадание – мель.
 
 
Всё это творю – вытворяю небрежно:
Лохмачу цветы и леплю города,
Смеюсь с февралём по-приятельски – нежно…
Ах, сколько ж работы – весны череда!!!
 

Запах моря под ногтями

 
Ты играл, словно рвал из гитары
Наколдованный ночью прилив,
Где луна обошлась без тиары,
Музыканту ущерб свой простив.
 
 
И смыкались над струнами волны,
Охлаждая в ведёрке вино,
Вечной верой – под пеною – полны,
Прикрывая ракушками дно.
 
 
Я же лунно по небу бродила,
Шторой белой собрав облака,
И тебя ни о чём не молила,
Отыскав голос твой средь песка.
 
 
По стеклу май дубасит дождями.
В парках вновь «оглушает» сирень.
Запах моря – строфой – под ногтями
В ожиданье, чем кончится день.
 

Сорван в парке платочек жасмина

 
Сорван в парке платочек жасмина
С кружевами по ткани цветов.
Куст остался – июня гардина,
Ночью белой дыхание снов.
 
 
В чашке кофе пузырится пенкой,
Подгоняя корицей восход.
Шёлк халата скользит над коленкой,
Намекая, что время идёт.
 
 
Перепутались летом мгновенья,
Не понять, когда смежить глаза.
Ах, июнь, ты – моё вдохновенье:
И жара до утра, и гроза.
 

Счастливый билет и смеющийся ангел

 
Троллейбус искрит, к небесам прикасаясь,
Хотя и везёт по окрестным домам
Усталых и тех, кто добрался до края,
И тех, кто питает безверием храм.
 
 
Откроются двери – на вдох – осторожно,
Впуская счастливых, как с сходством билет,
Способных почуять любого подкожно
Без ценников стойких на тьму и на свет.
 
 
Чтоб ангел, дремавший – зигзагом – на крыше,
Себя не дробил в камнеломнях сердец,
Легко рассмеялся, взлетая всё выше,
Не выбрав «на ярмарке» с кровью венец.
 

Белизна абажуров и ненадуманные цели

 
Крыши домов в белизне абажуров,
Светом оконным метель завлекло.
Пахнет луна, словно фрукт, тонкошкуро,
Значит, и мне в эту ночь повезло.
 
 
Долькой оранжевой вложена скрипка
В тесный футляр из закатных ворот.
Полночь впущу, чтобы нежно и гибко
Струны создали безвозрастный год.
 
 
Томик стихов, словно чай с бергамотом,
Сахаром вкус не хочу перебить.
Терпкое слово – поющая нота,
С ними привольно под звёздами жить.
 
 
В комнате дремлет лохматая ёлка,
До января полумера недель.
Время, чтоб срезать отросшую чёлку
И посадить «мышку с ложкой» в кошель.
 

Взгляд по линии крыш

 
Взгляд по линии крыш, по свинцу облаков,
Где во тьме чердаков воют ветер и пёс,
Где от прядей седых ноют межи висков,
Не согласных уйти от фантазий и грёз.
 
 
А над городом вьётся затмений пора,
Две недели назад и скачками вперёд,
Легче посоха бурь, тяжелее пера,
Растирая на краски обманчивый год.
 
 
Взгляд по линии крыш, по порталам без дна,
Где зигзаг голубей иероглифом «зю»,
Где скиталец-поэт не оставит следа,
Ибо выбрал для мира насмешку-стезю.
 
 
От цунами дрожит жёлтый свет хризантем,
Что в садовом ручье от разлуки замёрз.
В крике загнанных волн он почтительно нем,
Облекаясь в снежинки – призвания ворс.
 
 
Взгляд по линии крыш, по дороге в века…
 

Там, где бродит ночью диво

 
Там, где бродит ночью диво
Рыжей кошкой по антеннам,
Мы с тобой неторопливо
Разрисуем ночь и стены.
 
 
Будем бряцать контрабасно,
И горчить о прошлом лете,
И жевать сонет «колбасно» —
Не в рагу и не в котлете.
 
 
Будем прятать голос арфы
На чердак, где пыль и мыши,
Вдруг соседка, тётя Марфа,
С ним гулять пойдёт на крышу?
 
 
Будем хлопать горной елью
По макушке небоскрёба,
Чтоб узнать – с какою целью
Он жуёт на тучках сдобу?
 
 
Будем мазать алой краской
По щекам зарниц летучих,
Чтоб смеялись в ярких масках,
Кувыркались в общей куче.
 
 
Там, где бродит ночью диво
По антеннам рыжей кошкой,
Мы с тобою, чуть сонливо,
Улетим в кровать с окошка.